Текст книги "Снег для продажи на юге"

– Ах, Михалыч, – воскликнула при встрече Фаина, – я бы расцеловала тебя, так рада.

– «Бы да кабы»! А я возьму и расцелую, – засмеялась Валя, обнимая Аратова и трижды целуя его. – И ещё три раза – за Витьку. Что ж он не приехал?

«Чему радуются? – недоумевал Аратов. – Прилетели перед самым Новым годом – могут ведь и не выбраться обратно».

Это он должен был радоваться их появлению, но на самом деле расстроился, острее, чем прежде, почувствовав оторванность от дома; мысли о Москве захватили его.

Он представлял себе новогоднюю вечеринку в комнате Прохорова, увешанной странными, беспокоящими картинами, в небольшой компании близких людей, разбавленной единственной незнакомкой – приглашённой специально для него. Он предвкушал танцы подле ёлки, шампанское, бенгальские огни и какие-нибудь игры на ночном бульваре, нелепые в другое время.

Он представлял себе собственную комнату – узкий «пенал», оформленный им, к неудовольствию Игожевых, по-своему: одна из стен была покрашена чёрной краской (сплошь, кроме двух чистых прямоугольников, которые Прохоров позже записал абстрактными композициями), лампа в углу была сделана из винной бутылки, а на письменном столе лежал гипсовый череп, вызывавший особенные возражения Лилии Владимировны. «Бедный Йорик, – отвечая ей, говорил Аратов, – он помогает заниматься: при нём нельзя мыслить ортодоксально».

Он представлял себе прилавки ГУМа, изобилующие неважными предметами.

Он представлял себе ярко освещённую улицу, на которой видел среди прохожих множество девушек и детей.

Он представлял себе встречу с Олечкой Вербицкой, повторение той, когда Аратов, обычно носивший берет, вдруг надел чужой котелок и девушка, показывая пальчиком, удивлённо и обрадованно воскликнула: «Уй ты, в шляпе!» Он пришёл в восторг от этого восклицания, понимая, что так не скажешь неблизкому человеку.

Он представлял себе, как надевает крахмальную сорочку и повязывает галстук.

Он представлял себе новогоднюю ночь здесь, в Ауле – без снега, без ёлки, без музыки, – зная, как это будет выглядеть, по опыту «прописки».

Прилетевшие девушки заперлись у Раи, расспросы о Москве пришлось отложить, и он постучался к Еленскому. Тот, накинув на плечи куртку, сидел за пасьянсом, и Аратов озадаченно хмыкнул. Занятие, на его взгляд, было странным для молодого мужчины.

– Пётр Зиновьич! – воскликнул он. – Нижайшая просьба: может быть, ты и судьбу мою дальнейшую предскажешь? Не в смысле повышения в должности, это само собой, а в смысле казённого дома и червонного интереса? Верить не верю, а слушать люблю.

– За этим обратись к Фаине. Большой специалист, сразу определит, чем сердце успокоится. Только ты зря иронизируешь: пасьянс – дело серьёзное. У меня процент совпадений близок к восьмидесяти.

– Что ты загадываешь?

– Обычно я раскладываю пасьянсы накануне боевых работ. Перед последней аварией на старом изделии карты не сошлись трижды.

– Антинаучно, – уверенно заявил Аратов. – Куда проще бросать монету. У Вентцель…

– Монета – это совсем другой, простейший случай. В пасьянсе варианты решения не равновероятны: и условия нарочно усложнены, и неизвестно, чем определяется расклад карт в колоде. Так что не бросайся словами.

– Хорошо, пусть не антинаучно. Но ведь – суеверие?

– А у нас, испытателей, суеверия традиционны, причём некоторые легко обосновать. Ну, число тринадцать оставим в покое, а вот пример типа «женщина на корабле», то есть на старте – это уже серьёзнее, верная примета самого дурного свойства, предвещающая аварию. Посуди сам: солдатики не видят живых женщин годами, и тут в ответственный момент, когда командир подгоняет, а работа не ладится, вдруг появляется этакое чудо природы: ножки голенькие, глазки туда-сюда, формы, благоухание… У бедных мальчиков от этого сразу посторонние шумы в голове – глядишь и забудут снять какую-нибудь заглушку… У офицеров же начинаются трудности с громкоговорящей связью: нужно работать, а русского слова вслух сказать нельзя.

– Значит, наши девушки не видели пусков?

– Видели, почему же – из-за проволоки. От ворот всё хорошо видно. Вносить их в списки бесполезно – воины вычеркнут и будут правы: на старте не место праздным зрителям. Но и не показать им пуск нельзя, это – могучий стимул. Между прочим, Б.Д. требует, чтобы каждый молодой инженер из научных отделов поработал хотя бы с недельку у нас, в том числе – посмотрел бы пуск. Со стороны пустое, вроде бы дело, кино, да люди, увидев результаты своей работы, потом стараются по-другому.

– Наших, кажется, заставлять не приходится.

– Всё же – заставляй. Правило такое: сам делай, что хочешь, но техников загрузи. А о твоей загрузке позабочусь я.

– Завтра над этим ломать голову не придётся: Димыч понавезёт материалов.

– Трижды сплюнь, – посоветовал Еленский.

– Кстати, о суевериях: что скажешь о завтрашней работе?

– Плохие карты.

Оттого, что Аратов не поехал на «тройку», ему казалось, что день пуска будет особенно неудачным.

Утро, однако, поначалу не отличалось от прочих, разве что неожиданно стих ветер. Как обычно, из каждого двора доносился ровный негромкий звук – соединяясь, они заполняли всё студёное пространство между бараками и высоко над ними, словно это слышалось дыхание самого мороза; в действительности так шумели паяльные лампы, которыми водители разогревали масло в картерах машин. Кто-то один успел завести мотор, и по скользкой улице проползли, связанные тросом, два «газика»: один с натугою тянул, а второй, намертво застывший, упирался, как козлик. Редкие прохожие торопились в одну сторону – к столовой; через час-полтора их поток, сгустившись, должен был отклониться к автобусной остановке у штаба строителей.

Предчувствие не обмануло: Трефилов не внёс фамилию Аратова в нужный список, и часовой у дверей командного пункта был неумолим. Что-либо исправлять было поздно, и теперь оставалось только усесться без дела в пустом кабинете, думая, что и другие неприятности не заставят себя ждать. Вести о них принес Еленский: новый пуск не только оказался аварийным, но и почти не оставил после себя информации.

– Думаю, – сказал Еленский, – это как раз то, чего мы боялись: хана рулям. Ребята видели, как через пару секунд после разделения от изделия полетели куски, а телеметрия работала на второй ступени меньше полутора секунд – могла и не захватить аварии.

– Разложим пасьянс?

– Шутить будешь потом.

– Да ведь только и шутить, пока Сан Димыч не приехал.

– Поторопилась я прилететь, – сделала вывод Фаина

– Что ты, что ты, – испуганно зачастила Рая. – по первому пуску – завал расчётов. Я совсем зашилась – всё одна да одна.

– Давайте, отправим Фаину на площадку, – со смехом предложил Аратов. – По методу Векшина. Лихо он, всё-таки, едва полегчало с работой, расправился с Витей.

Вовсе не нужно было ему упоминать о Викторе, но тогда ещё никто не мог предвидеть последствий.

Раина счётная машинка затарахтела почти сразу, как вышел Еленский; вскоре включила свою и Фаина. Шум говорил о том, что обе девушки заняты работой, но когда Аратов случайно оглянулся, то увидел, что Раино жалкое лицо мокро от слёз. Он не удивился, потому что видел такое не в первый раз, и то, что поначалу вызывало сочувствие, теперь раздражало. Было уже известно, как пойдёт дальше: Рая начнёт, жалуясь на головную боль, то и дело выбегать из комнаты, а потом, за час-полтора до перерыва, отпросится домой. Еленский отпускал её без лишних расспросов, но зато и потом не интересовался самочувствием, что с одинаковым основанием можно было объяснить и деликатностью, и равнодушием.

Услышав всхлипывания, Фаина всполошилась.

– Что с тобой? – допытывалась она, приобняв Раю и сама заметно побледнев. – Что-то случилось дома? Или сама захворала?

– Голова болит, – срывающимся голосом проговорила Рая.

– И из-за этого плачешь? Лоб холодный… Водички принести?

Рая покачала головой.

– Как же быть? Господи, что же это? Игорь, ну сделай что-нибудь! Сидишь, как пень.

– У меня это, «что-нибудь», не получается.

– Ты пробовал, что ль? – не поняла Фаина.

Аратов не ответил, глядя на вошедшего Еленского.

– Новопреставленную ракету оплакиваете? – раздражённо бросил тот.

– Пётр Зиновьевич, – запинаясь, начала Рая, – я хотела…

– Ей нехорошо, – вмещалась Фаина. – Не знаю, как быть.

– У меня голова очень болит. Можно, я пойду прилягу?

– Конечно, конечно, – живо отозвался Еленский. – Только, знаешь, я вообще не люблю полумер, а уж когда речь идёт о здоровье, они не нравятся тем более. Надо бы врачу показаться, а то как бы тебе не стать хроником. За час до обеда ты приходишь в себя, а назавтра всё повторяется. Лучше отдохни как следует. Зайди сейчас в госпиталь и оформи всё путем: бюллетень и тому подобное. На работу выйдешь, когда поправишься: сейчас с тебя всё равно много не спросишь. «Пыльные» за дни бюллетеня, разумеется, не заплатят, да ведь здоровье дороже.

«Иезуит», – подумал Аратов.

– В госпиталь? – растерялась Рая. – Пока дойдёшь да просидишь в очереди – до обеда не обернёшься. А то я прилегла бы – и всё бы прошло.

– Как хочешь, но я не имею права отпускать тебя ежедневно… Да и как бы не пришлось потом отвечать, если это серьёзная болезнь.

Фаина смотрела на Еленского, ничего не понимая, и Аратову стало неловко, словно это он повинен был в чёрствости начальника: брать бюллетени в командировке, где люди часто работали и в выходные, и по ночам, не получая за это компенсации, было неслыханным делом. «Однако что же это за головная боль, если от неё слёзы текут так ровненько? – думал он, примиряя своё недоверие к Раиной хворобе с желанием быть справедливым. – Скорее, у неё неприятности – и совсем свежие, – но не беременна же она, этого-то не может быть никогда». Аратов готов был поспорить, что причина Раиных плачей некрасива или даже низка, – готов был, но не спорил, не позволял себе говорить об этом другим. Он стал осторожным после того, как однажды зря высказал вслух свою оценку.

Дело это было в институте, перед распределением, когда Аратову вместе с другими членами комсомольского бюро пришлось писать характеристики своих однокурсников, среди прочих – и единственного на факультете некомсомольца. Студент этот успевал посредственно, за все годы не подружился ни с кем из однокашников и вообще был, по общему мнению, не без странностей. Следуя привитым школой понятиям о честности, Игорь так и написал: «не участвует в общественной жизни, авторитетом среди товарищей не пользуется, работы в студенческом научном обществе не ведёт». О последнем писать было необязательно, но это уже ничего не меняло. Всё тут было правдой, но – ненужной, и даже у секретаря бюро сочинение Аратова вызвало удивление; ничего не объясняя, он сам написал другую – стандартную, обтекаемую характеристику, мимоходом бросив прежнему автору, что негоже портить человеку только начинающуюся жизнь, навешивая ярлыки, когда по молодости можешь наговорить лишнего.

Лишь спустя время Аратов, вспоминая этот случай, начинал стыдиться сам себя.

Теперь он вовсе не собирался обсуждать поведение Раи, тем более, что она была несимпатична ему (и он судил бы предвзято) и что никто не знал причины её плачей (Фаина, едва проведав, поделилась бы с ним немедленно, в этом Игорь не сомневался).

Но и повод поговорить о ней неожиданно исчез, оттого что расчёт Еленского (если это был расчёт) оказался верным, и Рая перестала не только отпрашиваться с работы, но и плакать на людях; потом, много спустя, Аратов, припоминая, увидел, что всё как ножом отрезало в тот самый день. Рая тогда и не пошла в госпиталь, и на работе досидела вместе со всеми до обеда. Игорь видел, как Фаина что-то участливо выспрашивала у неё, уединившись в пустой комнате, и, видимо, узнала такое, от чего участия поубавилось: после перерыва она обидно поддела Раю при всех. Её не укорили за это и, конечно, не поддержали, не зная обстоятельств дела – промолчали, хотя и промолчать было неловко, – но, видно, и в самом деле грешно смеяться над сирыми и убогими, потому что буквально через день Фаина и сама попала в неудобное положение.

* * *

Гапонов приехал на попутной машине к концу дня, и никто не ушёл домой, дожидаясь, когда проявят привезённые им плёнки.

– Ждать нечего, не надейтесь, – предупредил он. – Сигнал везде пропал одновременно, задолго до первого отклонения рулей, так что на сей раз они здесь ни при чём. Самое обидное то, что процессы после разделения затухали гладко, словно в учебнике, и вдруг – обрыв, словно ножом отрезало.

– Пироножом, – шутливо поправил Еленский и вдруг осекся: – Слушай, а что, если это пиронож сработал?

Речь шла о приводимой в действие пороховым зарядом гильотинке, которая в аварийных ситуациях должна обрезать жгут кабелей. Версия показалась правдоподобной, и теперь тем более стоило дожидаться плёнок.

– Эх, пульку, что ли расписать? – потягиваясь, лениво проговорил Гапонов.

– Премии лишу, – пообещал Еленский, сам большой любитель преферанса.

– Так и жизнь пройдёт.

Плёнки были готовы уже к ночи, и жизнь не успела пройти.

Мешая друг другу, инженеры склонились над столом.

– Вот, – ткнул пальцем Гапонов туда где в линии графика была крохотная брешь: кривая состояла из отдельных точек, и здесь две из них были пропущены, но не пропали, а расположились намного выше подобающего им места,

– То, что надо, – согласился Еленский. – Вот, смотри, и сила тока так же: раз, два – две точки – это прошла команда. На других каналах такого нет, значит, это не сбой, а?

– Не увлекайся, Петя. Правильно говоришь, однако сигнал-то на пиротехнику может идти только с первой ступени, а она уже отделилась и провода оборваны. Скорее всего, мы видим обычные выпадающие точки, хотя больно уж к месту они выпадают.

– Жаль, схемы под рукой нет, – посетовал Еленский. – Давай, Димыч, звони на площадку, пусть Руслановы молодцы посовещаются и скажут, как в разорванной цепи мог пройти сигнал. И сам пиронож надо найти, во что бы то ни стало.

– А я знаю, почему он сработал! – вдруг воскликнул Аратов.

– Нож в самом деле сработал, я объясню, это просто.

– Даже мы поймём? – прищурился Гапонов, но Аратов досадливо отмахнулся от него.

– Я же, после работы в цехе, помню изделие наизусть. У нас кабели к пироножам не заведены в общий жгут, а идут с первой ступени помимо разъёмов и просто рвутся при разделении. Они хиленькие.

– И что?

– А то, что они потом свободно болтаются с оголёнными концами.

– И могут замкнуть!

– Ну-ка, не нарисуешь, как они идут? – оживился Трефилов.

– Да что тут рисовать? Быстро, Димыч, – скомандовал Еленский, – звони Руслану, я же просил. Пусть он посмотрит на изделии, попробует порвать и замкнуть.

– Вы, Петя, словно заранее репетировали, – засмеялся Трефилов. – Каждому своя роль – и вот вам, господа офицеры, мораль пиесы: заряжённый пиронож должен выстрелить в третьем акте, как у Чехова, никуда не денешься.

* * *

Фаина вдруг почувствовала себя нехорошо, и ей наперебой стали советовать самые разные лечения; впрочем, под рукой не было и вовсе никаких лекарств. Случилось это в обеденный перерыв, но перерыв был и в аптеке, и, чтобы попасть туда, нужно было отпрашиваться с работы.

– Игорёк, милый, попроси ты, – уговаривала Фаина. – Ну как я подойду к Пете, если сама так смеялась над Раисой?

– Что же ты сравниваешь? Там – каприз, а ты посмотри-ка на себя в зеркало, – возразил Аратов, но к Еленскому пошёл не медля; тот, не слушая объяснений, устало сказал:

– Твой техник – что ты меня спрашиваешь? Конечно, пусть останется.

Аратов вернулся к Фаине. Выглядела она неважно, и он подумал, что ей следовало бы пойти к врачу (вызвать на дом? – он не знал, как это здесь делается, и делается ли), но Фаина и слышать не хотела об этом:

– Они же положат в больницу. Представляешь, лежать здесь одной! Ни за что!

– Но если ты серьёзно больна? С сердцем шутки плохи.

– А! – беспечно махнула она рукой. – Пройдёт. Ну, спрошу в аптеке валидола или валерьянки – только бы туда добраться. Вот если бы ты проводил…

– Как же задержусь? – озабоченно нахмурился Аратов. – Надо было б сказаться Пете. Он ушёл уже.

– А! – она снова махнула рукой. – Поймёт.

Он знал, что, конечно, останется и пойдёт в аптеку, но чувствовал себя не в своей тарелке. Позвонить на работу здесь было неоткуда.

– Жаль, нет у нас «чёрной доски», – сказал он. – Повесили бы рядом два портрета: мой да Раин.

– Тебе это пошло бы на пользу, а то привык ходить в отличниках. Ты, видно, и школу кончил медалистом?

– Бог миловал. Знаешь, у нас в вузе их не слишком любили и старались сплавить на специальности попроще.

– Странно. Почему так?

– Этого никто не знает. Потому, наверно, что считали их зубрилами, а те, как известно, редко рискуют решать что-либо самостоятельно.

Примерно так же было заведено и у них на фирме, где не жаловали специалистов с «красными» дипломами, зато придавали большое значение оценке за дипломный проект, который никогда не защищался в институте, а только здесь же, в КБ, при смешанной комиссии. Когда Аратов вёл переговоры о переходе из цеха к испытателям, Астапов сказал ему об этом прямо: «При четвёрке за проект мы бы с вами и разговаривать не стали».

Дверь, скрипнув, приотворилась ровно настолько, чтобы Валина рука могла дотянуться до висевшей на стене куртки; потом Аратов увидел, как на освободившемся гвозде появился ключ от комнаты. Его позабавила такая деликатность, но минутой позже он вообразил, что дело может быть и не в одной только болезни, и это взволновало его. Он подумал, что Фаине куда естественнее было попросить остаться Валю, соседку по комнате.

– Давай, сбегаю за лекарством, – предложил он. – А ты приляг, попробуй вздремнуть.

Он всё ещё думал о своём опоздании.

Странно было оказаться в неурочный час на улицах посёлка. Столовые уже не работали, зато открылись магазины, в которые некому было заходить. Аратов, хотя и торопился, всё же воспользовался случаем, чтобы зайти в книжный, где иной раз попадалось то, за чем напрасно гонялись в Москве.

Вернувшись через полчаса, он нашел Фаину посвежевшей: у неё словно и не было только что недомогания. Кутаясь в изящный розовый халатик, девушка сама казалась розовой, тёплой, мягкой. «Интересно, – подумал он, – к кому бы я мог прийти так в Москве? Хотя бы и для того, чтобы подать лекарство. Вот какую жизнь я, значит, выбираю, нет, выбрал уже – и окружение, и образ жизни, что, в общем, одно и то же – и моя жизнь поневоле переместилась сюда. Впрочем, это лишь начало».

– Как быстро я отошла! – сама себе удивилась Фаина. – Зря гоняла тебя за лекарством.

– За веществом, как сказал бы Федот.

– Вот-вот. Но как славно, оказывается, быть здоровой. А то я было уже запаниковала.

– Прими, всё-таки. И ложись, ложись.

– Что ты стоишь? – спохватилась она. – Разденься.

– Спасибо. Работа стоит. Немного отогреюсь и побегу.

– Ты неисправим. Сядь, хотя бы.

Стул был занят одеждой, и он присел на краешек кровати. Фаина юркнула под одеяло.

– Погоди бросать больную девушку, – попросила она. – Всё равно разговоров уже не оберёшься: почему с Лупандихой – так, а со мной – этак. Эх, рассорят нас с подружкой. Но тогда, с этим её плачем, я не могла взять в толк, в чём дело, думала, что действительно приключилось серьёзное. А оказалось так просто, глупо…

– Так ты – знаешь? Ты в курсе? – насторожился Аратов.

– А ты разве нет? Ну, тогда я погожу выдавать чужие тайны. Твоих же друзей тайны.

– Вроде бы я не успел обзавестись тут друзьями.

Фаина сочувственно посмотрела на него.

– Поживёшь на полигоне с моё – никаких тайн не останется.

– Бывалая старушка! – фыркнул он. – Только здесь – я давно думаю – не место для девушки: неужели тебе не хочется сходить в кино или на танцы, пересмотреть в магазинах все тряпки, вообще – оказаться среди нарядных мальчиков?

– В Ауле-то мальчиков больше. А я среди них – одна!

– И только из-за этого?..

– Разве я так сказала? Я и не думала, отчего и почему. Как попала, так и живу. Не забывай, что я не москвичка, другой работы близко от своей деревни мне не найти. В первые командировки летала – плакала, а потом, как видишь, привыкла. Дома поживёшь месяц-другой, и уже тянет в экспедицию. Это у всех так.

Он не слишком поверил Фаине.

– Сними хотя бы куртку, партизан, – снова предложила она.

– Мне, наверно, пора.

– А! Кто тебя там ждет? Своё дело ты сделал. Обрабатывать-то нечего.

– Петя так не думает.

– Я бы чаю поставила. Охота тебе вёрсты мерить по пыли да по морозу. Ладно бы машина была. Вилен всё обещает выхлопотать в Москве «коломбину». Видал, какая роскошная кибитка у смежников наших дорогих, у беляевцев? И на работу, и в столовую, и в выходной день прокатиться… Была б у тебя своя машина – возил бы меня с работы?

– Возил бы.

– И в лес? И на пляж? И по ягоды?

– И по грибы, – добавил он с усмешкою.

– Что же смешного?

– Так, вспомнил, как ездил недавно по нашей дороге. Словно сто лет прошло.

– Осень грибная была.

– Надо места знать.

– Кому ж знать, как не нам, деревенским? Я показала бы.

– Я с деревенскими был.

– И не привёз? Ну, я бы так не опозорилась.

– Ты в настоящей деревне живёшь? В избе?

– Приезжай в гости, увидишь. В Рождествено – ты должен бы знать, это от фирмы недалеко. Городских домов у нас не строят. Ни водопровода нет, ничего.

– И печка – русская?

– Они мало у кого остались. Плита у нас.

– А то я и вправду хотел напроситься: топлёного молочка отведать да хлебца своего.

– Кто ж это нынче хлеб дома печёт? Ты-то разве пробовал?

– Приходилось, потому и спрашиваю.

– Голову мне заморочил. Но в гости теперь приезжай, не отказывайся, неважно, что хлеб у нас покупной. Может, и ещё что-нибудь в диковинку покажется. А сейчас разденься, всё равно не ушёл уже, и не нужно уходить, отличник.

– Третий раз прощаюсь, а сам сижу. Англичане хорошо говорят: «Уходя – уходи», да и тебе лучше без меня: полежишь, отдохнёшь,

– Почём ты знаешь, что мне лучше!

– Я пошёл, – помимо воли это прозвучало у него как вопрос, но Фаина промолчала, и он добавил: – Скажу Федоту, пусть Валю пораньше пришлёт.

– Накой мне Валя?

Ещё можно было делать вид, что не понимаешь, в чём дело, ещё не поздно было обратить всё в шутку, но он не мог вести себя так, как было желаннее или легче, или лучше для него, а лишь так, как считалось – нужно. Фаина не шелохнулась, когда Игорь направился к выходу, не остановила ни окликом, ни жестом, и он, сознавая непоправимость своего ухода, торопился убедить себя, что нельзя размениваться на командировочные романы, потому что, по известному закону подлости, едва сдавшись, тотчас встретишь в Москве ту единственную, которую так долго ждал, искал, уже отчаиваясь когда-нибудь найти, сомневаясь, существует ли она вообще на свете – сомневаясь в существовании каких бы то ни было идеалов; он знал, что только тогда и сбудется мечта, когда будет слишком поздно, и как раз обретение мечты и окажется настоящей катастрофою. Эти старые доводы вряд ли могли бы убедить его теперь, когда решать требовалось скоропалительно, мгновенно, но было и ещё что-то такое, что не давало ему сейчас остаться у Фаины, какой-то неясный, но бесспорно прелестный женский образ, какое-то смутное воспоминание готово было – и не могло – проявиться в памяти.

Отворив дверь, Аратов услышал, как к крыльцу подъезжает машина…

– Погоди, – остановила Фаина. – Приехал кто-то. Затвори пока.

На крыльце затопали, и затем, уже в коридоре, раздался весёлый фальцет Яроша:

– Есть кто живой?

– Отзовись, – велела она.

Аратов выглянул из комнаты. «Как же я одинок был, – удивился он, – если радуюсь Вите – такому неблизкому мне человеку».

– Да ты не улетаешь ли, часом? – вскричал Виктор. – В такое время – и дома?

– Не улетаю. Фаине нездоровится, и я ходил в аптеку.

– Так-так, – многозначительно проговорил Ярош, неожиданно поворачивая назад; выбежав во двор, он принял у кого-то, оставшегося в «газике», объёмистый свёрток и понёс его прямо в комнату Фаины.

– Так-так, – повторил он, – девушек лечишь в уединении. Знаешь, как это называется? Совместное ведение хозяйства. Что чревато. Да что ты мне дорогу-то загораживаешь?

– Батюшки, Витя! – воскликнула Фаина, выходя навстречу. – Я уж и думать забыла.

– Дождёшься от вас внимания, как же, – засмеялся Виктор.

– Поди, устал с дороги? Заходи к нам.

– К нам, к вам – интересно, к кому, – пробормотал он, входя следом за ней в комнату и опуская свёрток на пол. – Я, кстати, вам еды привёз – для вашего совместного хозяйства.

– Не голодны, вроде б, – улыбнулся Аратов, не догадываясь, что заключено в свёртке.

– К вечеру все проголодаются. Я своё дело знаю: получку приношу, на зверя хожу, вот, добычу принёс – сайгака. Мужчина не должен возвращаться в жилище без мяса.

– Сам подстрелил? – оживилась Фаина.

– Сам – это в другой раз. Ружья не было, вхолостую ездил, корреспондентом. Но – отведал уже. Еда, доложу вам… Еда! И это на скорую руку, а вот как Фаечка приготовит…

– Раечку попроси, – язвительно улыбнулась Фаина.

– Её же нету, – простодушно ответил Ярош. – Так бы я родную сестрицу заставил – чего уж проще. Тебе пока надо только замочить – и все дела. Вечером приготовим.

– Сделаю, Витя, сделаю, – заверила Фаина.

– Валька гостинец привезла?

– Привезла, да мы побоялись, что испортится.

– Шустрая у меня сестрёнка. Будет ей на орехи.

– А ты, Игорь, что вернулся? – неожиданно обернулась Фаина к Аратову. – Не передумал ли? Петя, чай, заждался.

– Вместе отправимся, – ответил за него Ярош. – Сейчас Фомич подъедет, захватит. На своих двоих скорее не будешь.

– Деловой ты стал парень, Витя. Но скажи, как тебе живётся на площадке?

– У вас тоже не гостиница «Метрополь», – хохотнул он, и Аратов подумал, что разница между площадками и впрямь не так велика, как представлялась недавно: жить чуть лучше или чуть хуже – уже не имело значения на фоне той, постоянно растущей в его глазах, пропасти, что существовала между бытом полигона вообще и – московским, привычным.

– Разница в одном, – продолжал Ярош. – У вас преф до утра, а там – домино до отбоя.

– Вот, значит, чем ты жил.

– Прекрасная, между прочим, игра: полнейший отдых голове. Я бы принудительно ввел её в бригаде анализа, вы ведь и отдыхать-то не умеете путём. «Сухой закон», кстати, не отменили?

– Не беспокойся, – сдержанно ответил Аратов. – Всё на месте. Но, знаешь, тут один чудак – уж не буду пока говорить, кто – едва прилетев, наутро после прописки объявил для себя месячник трезвости. Это ведь просто: как заявишь себя поначалу, так и пойдёт. Да он жалеет, наверно, оттого что за столом – компания, и время идёт быстрее. А сидеть одному в комнате – хоть на четвереньки становись и вой.

Он замолчал, подумав, что негоже говорить такое при Фаине.

– Попробуй выть стоя, – посоветовал Ярош.

– Теперь, Витя, прошло уже, – не обращая внимания на его реплику, проговорил Аратов. – Девочки приехали – и воздух в степи стал другим.

«Дома бы такой воздух», – с горечью подумал он, впервые понимая, что с возвращением домой его одиночество усугубится.

* * *

В толпе пассажиров было неправдоподобно много женщин, Какая-то девушка потрясающей красоты прошла одна, без провожатых, и на неё никто даже не оглянулся: юные лейтенанты не бросились тотчас вслед с шуточками, с прибауточками – поднести чемоданчик, поблизости попросту не было никаких лейтенантов, и каждый человек был одет по-своему. Непривычно блестевшие автомобили на стоянке тоже выглядели каждый по-своему, но – одинаково празднично.

– Давай по десятке до Центра! – кричали таксисты, набиравшие по четыре человека в одну машину – кого придётся.

Езда тоже была особой, столичной ездою, потому что автомобиль не сопротивлялся движению, как «газик», а катился так легко и бесшумно, словно ему и мотор был ни к чему, и потому, что за широкими стёклами открывалось не пустое пространство, а что-то, на чём мог остановиться взгляд: деревья и сельские постройки в снегу, заборы и дорожные знаки, а потом и городские неправдоподобно большие здания, и разноцветные машины, и светящиеся вывески, и игра светофоров – всё это нереальное, как в кино.

Ещё в самолёте он решил сразу же, из аэропорта или метро, несмотря на поздний час, обзвонить знакомых, делясь переполнявшим его счастьем, – но, уже открыв дверь автоматной будки, вдруг передумал, поняв, что, окунувшись сразу в чужую жизнь, убьёт чудесное впечатление от города. Только своей девушке позвонил бы он сейчас – той самой незнакомке, которую искал и, как теперь казалось, встречал где-то, но не остановил, не узнал, и которую сейчас не стоило искать в отпущенные ему несколько дней передышки.

Вдохнув любимый с детства запах метро, Аратов даже приостановился на мгновение – посмаковать, подышать им – и, успев за это ничтожное время оглядеть знакомый вестибюль, он, словно одного этого глотка подземного воздуха не хватало до полного слияния с родным городом, внезапно усомнился: а был ли в самом деле Аул? Он уже допускал, что течение столичной его жизни вовсе не нарушалось и он не переставал быть непременным и умелым участником уличного движения, телефонных разговоров, торговли, бытия коммунального жилища и всего прочего, происходившего в замкнутом пространстве Москвы. С другой стороны, именно возвращение и могло быть неправдой и сном. В его бесспорность поверилось лишь когда Аратов, войдя в свой подъезд, столкнулся там с соседкой по квартире; он обрадовался ей, как родной.

Игожевы жили в нарочитом отдалении от соседей, и когда бы не это, отношения Игоря с Муриной, возможно, были б чуть холоднее; теперь же она явно старалась как-то выделить его, противопоставив родственникам. Он не раз слышал от неё: «Игорь, вы же единственный настоящий интеллигент в этой семье». Она часто давала ему читать то редкое либо модное, что где-то доставала себе, однако непременно обставляла дело так, будто напрасно обучала азбуке недоросля; её менторский тон всякий раз коробил Аратова. Софья Николаевна и сейчас протянула, вытащив из кошёлки, пухлую папку – часть романа, который он давно мечтал прочесть; окончание она могла принести лишь после праздника, и Аратов поскучнел: ему было улетать в первых же числах.

– Вы расстроились? Странно: осенью вы так рвались из Москвы!

– Хорошенького понемножку. Но расстроился я – из-за книги.

– Ещё будет случай. А родственницы вас ждут, не дождутся. Представьте, Варвара Андреевна даже читала вслух ваше письмо.

– Как это – вслух? – растерялся он.

– Старым способом, – хихикнула Мурина. – Усадила в кресло и продекламировала.

«Вам?» – едва не вырвалось у него. Это было что-то новое о бабушке. Софья Николаевна и сама, если и заходила к Игожевым, то лишь по крайней необходимости, обычно – попросить взаймы какой-нибудь пустяк – соли, перцу. Мурина погашала эти мелочные долги с немецкой аккуратностью, и Аратову казалось, что она одолжается не из-за истинной нужды в чём-то, что опоздала или забыла купить (денег она не попросила ни разу), а лишь чтобы позабавиться тем, как меняется при этом, мгновенно становясь ледяным, тон Лилии Владимировны.