Текст книги "Снег для продажи на юге"

Глава II
Все лучшие воспоминанья

Осенью, перед первой командировкой, Аратова совсем не волновало, что ему скоро придётся жить иначе, нежели в столице – само собой разумелось, что на полигоне и установится какой-то особенный распорядок дня, и досуг будет заполняться не тем, что дома, и придётся привыкать к новому окружению, – но ему и мысли не приходило в голову о том, что существование там будет отличаться от прежнего даже физически. Быт испытателей и военных изумил его, и оттого, что ни при каких переменах нельзя обойтись без сравнений; он везде находил нехватку и несоответствие, причём это касалось всё-таки не только вещей, но главным образом – предметов неосязаемых, вроде чтения по вкусу или атмосферы библиотек и галерей. Начитавшись фантастических романов, он готов был предположить, что попал в другой, параллельный нашему мир, обитатели которого дышат совсем не таким же воздухом, что мы, а быть может, вовсе и не воздухом.

Короткий новогодний перерыв открыл ему неизбежность ведения поочерёдно двух жизней: одной, наполненной удовольствиями для ума, – в городе и другой, тяжёлой для тела, – в голодной степи. Начиная какую-нибудь одну из них, Аратов не сразу понимал, что бесполезно требовать от неё преимуществ другой, но не всё тут зависело от его воли, и существовали вещи, которыми он не мог пренебречь. Тоскуя на полигоне без книг, он и теперь не привёз их с собою, оттого что всё равно не в состоянии был обеспечить себя чтением на трёхмесячный срок. Аульской библиотекой он поначалу пренебрегал, считая, что собранное там либо читано им, либо не стоит внимания, а когда в январе, в первые же дни, всё-таки заглянул туда, то был приятно разочарован, обнаружив, что и тут, если порыться, найдётся что читать – не день-другой, а, пожалуй, всю зимнюю командировку. Проблема досуга пока перестала существовать, и он с сожалением смотрел на тех из соседей, что соперничали между собою, придумывая, как лучше убить время; по его мнению, по-настоящему преступным было разбрасываться здесь целыми днями, когда в Москве счёт иной раз шёл на доли часа. Единственным в экспедиции, для кого, казалось, не существовало этих трудностей, был Векшин, обычно до поздней ночи нужно и ненужно корпевший над расчётами. Те, кто в выходные вовсе не находили себе дела, банально обращались к спирту или картам. Аратов почти не участвовал в пирушках, а картёжников не понимал; поначалу он добродушно подтрунивал над ними, но скоро его терпение начало иссякать. В новом жилище, выделенном бригаде в январе, единственный удобный для игры стол стоял в большой проходной комнате, где спал Аратов, и хотя преферансисты играли при настольной лампе с глухим колпаком и говорили шёпотом, он из-за раздражения бессмысленностью их занятий, не засыпал, пока те не расходились; никакой иной шум не мешал бы ему. Не желая понимать всех этих «мизеров», «тёмных», внезапного оживления Еленского: «Я на тебя зуб рисую. Да ты глянь, что я нарисовал!» (с предъявлением рисунка отнюдь не зуба), – Аратов с сожалением вспоминал о недавних ночах, когда из-за невозможного холода приходилось спать в шапке, опущенные уши которой глушили звук.

Игроки бывали самые разные – на огонёк заходили то военные, то смежники, – сменяли друг друга, и лишь Еленский никому не уступал своего места. В одну из суббот, когда обычно собирались лучшие силы, он, задержавшись с Аратовым на совещании и опаздывая на эту большую игру, предложил пойти кратчайшим, но самым неудобным путем. Погода была не лучшей для прогулок: в середине марта вернулись ветер и стужа, и не пройдя и сотни шагов, Аратов пожалел, что не остался в проходной поджидать попутную машину. Идти пришлось против ветра, только по направлению которого и можно было сверять свой курс: огней посёлка не видать было за поднятой в воздух пылью.

– В гробу я видал такие прогулочки, – скоро сдался Еленский. – Продувает до костей.

– Кто ж виноват? – проворчал Аратов. – Надо было поторопиться, пока не разъехались машины. Всё равно уж, сиди не сиди – ничего не высидишь. На усталую голову верного пути не найдёшь, тут нужен импульс извне.

– Ты прав, юноша, но тебе-то будет импульс: посадочный талон уже в кармане.

– Может, погодить, не уезжать? – спокойно предложил Аратов; у него язык не повернулся бы сказать такое в первый месяц командировки, но сейчас шел ужё третий, начальная острая тоска утихла, и он, наверно, без лишних споров согласился бы при надобности остаться и на одну, и на несколько лишних недель.

– Нет уж, давай не перетакивать. Бог даст, в мае-июне начнём летать, вот тогда впряжёшься уже по-настоящему. Пойдут работы в контуре, так что используй московское время для подготовки.

«Неужели просижу тут всё лето? – ужаснулся Аратов. – А отпуск? Первый отпуск!»

– До сентября, значит? – упавшим голосом спросил он. – Или до снега?

– Как пойдёт, – спокойно ответил ему начальник. – Если как сейчас, то…

Последняя их работа была и в самом деле в своём роде выдающейся: почти все отказы, какие поодиночке встречались в предыдущих пусках, случились и в этом.

– Напрасно я не поехал с Димычем на старт, – сказал Аратов.

– Думаешь, помог бы?

– Всё было бы в порядке – из-за того уже, что мне, грешным делом, хочется наконец-то увидеть аварию и взрыв. Так хочется и так интересно, что знаю: не увижу.

– У многих бывает такое ощущение, что вот, был бы там собственной персоной… И знаешь, я думаю, человека в таких случаях надо непременно пускать на площадку. Вдруг и в самом деле удачная работа – пусть потом верит в свою интуицию.

– А если наоборот? – возразил Аратов, отставая немного, чтобы завязать шапку. – Ну и погодка. Просто не выгребаю против ветра, совсем как рули на нашей ракете. Кстати, наша единственная версия о сухом трении выглядит жалко.

– Да, тем более, что твердим мы о ней давно, а ракеты продолжают ломаться. Только почему ж – единственная? Сам знаешь, что им, наоборот, числа нет, да не на всякой удаётся настаивать. Мы же не в детском саду, и я, не имея на руках стопроцентных доказательств, и рта не могу раскрыть. Видишь ли, у нас – интуиция и опыт, а у прочнистов – расчёты и честь мундира. Вот и воюй.

– Слушай, а почему мы встали?

– В самом деле… Но, знаешь, если не двигаться, перестаёшь думать о ветре.

– Сейчас даже палатка кажется защитой. Но как они там выносят такие морозы?

Они приблизились к палаточному городку солдат-строителей, который издали, с бетонки, всегда казался Аратову забытой декорацией: не хватало смелости представить себе людей, спасающихся от жестокого мороза всего лишь за слоем ткани. Но теперь видно было, как двигаются тени за тусклыми, залепленными пылью окошками и как дым срывается ветром с жестяных труб.

– И мы с этого начинали, – сказал Еленский. – Смотри, смотри, как люди живут. Для тебя хорошо, что застал это. Они, наверно, последнюю зиму – так.

– Подозреваю, что и наш коттедж, и бараки, и эти палатки – один чёрт. Охотно поверю, что в этих ещё и теплее.

Испытатели занимали теперь половину щитового домика, стоявшего на отшибе, в полукилометре от последних строений Аула; во второй половине жили анализаторы из КБ Беляева – основного их смежника. На старом месте, в бараке, оставались только девушки и Еленский, не захотевший расстаться с отдельной комнатой. В домике условия были не лучше – в ветреную погоду тепло там не держалось, а дневальный, обслуживавший ещё и (вернее – в основном) командирскую гостиницу, топил нечасто, и только то и казалось достоинством, что за жильцами не было постороннего глаза. В первые дни у жильцов пользовалась успехом шутка: «Не засыпай, замёрзнешь, как ямщик в степи», – и люди приноровились ложиться одетыми, в ушанках. Лишь к февралю за домиком закрепили отдельного дневального, который и по ночам приходил пошуровать в топке.

В отличие от прежнего жилья, домик был как бы собственной территорией, и девушки почти каждый вечер проводили здесь, где все были – свои. Возвращаться потом без провожатых они не решались – ходьбы получалось с четверть часа через пустырь, по холмам, мимо стройки, в кромешной тьме. В отсутствие Яроша его сестру и Раю провожали по очереди, выждав часок после ухода Гапонова с Фаиной, чтобы дать тем побыть наедине; эта возможность пропадала, кажется, впустую.

В этот час все уже, наверно, были в сборе, и, торопясь, Аратов с начальником пошли от палаточного городка напрямик, через стройку, и так трудно было пробираться в темноте через мешанину траншей, неведомых каких-то механизмов, штабелей кирпича и шлакоблоков, что дорога показалась вдвое длиннее обычной. Оба вздохнули с облегчением, когда наконец увидели вдалеке одинокие огни своего домика.

Тем более одиноко выглядел домик, что стоял высоко, на бугре, и на крыльцо вели два десятка ступенек; за ним простиралась обширная, чёрная теперь низина, и у постороннего создавалось впечатление, что за постройкой начинается озеро или море; тому, кто не завернул бы на огонёк, а сразу поплыл, не осталось бы надежды ни увидеть другое какое-нибудь жильё, ни даже достичь другого берега.

Свет горел во всех окнах, и проигрыватель звучал так бесшабашно, словно в комнатах был праздник.

Внутри впечатление празднества пропало. Стол был не накрыт – напротив, освобождён для игры, – а музыка и шарканье ног доносились из дальней комнаты. Не постучав, Еленский толкнул дверь, и стало видно танцующую пару – Гапонов неуклюже топтался в свободном углу с Раей – и девушек, сидящих на кровати: Фаина с улыбкой наблюдала за Димычем, а Валя читала, даже и на входящих не подняв глаза.

– Ну и веселье, – заметил Еленский.

– До чего ж ты хороша, сероглазая, – попытался подпеть пластинке Гапонов. – Как нежна твоя душа, понял сразу я.

– Сниться будет в Москве твоя сероглазая. В страшных снах.

– Я-то думал, что тебе нравится. Ария Еленского.

Только две пластинки нашлись в местном военторге – эта и «Арабское танго», и их ставили десятки раз за вечер, порой даже и не переворачивая с одной стороны на другую.

– Надо, чтобы каждый привозил из дома по пластинке, – оторвалась от чтения Валя.

– И по книге. Соберём библиотеку, – добавил Аратов, думая о том, что же это будут за пластинки – варианты той же «сероглазой», потому что хороший джаз не купить в магазине, вся Москва переписывает его с одной плёнки на другую, и о том, что здесь, коли так уж плохо жить без музыки, приятно будет слушать что угодно. Он не понимал – не хотел понимать, хотя и сам застал это время, – как это раньше жили без джаза, вообще без лёгкой музыки и даже само слово «джаз» было запретно.

– Брось, – отмахнулся Гапонов, отпуская Раю и направляясь к столу. – Погрейтесь с мороза. На Игоря страшно смотреть. Петя выглядит получше, потому что я его ещё не огорчил. Да, да, пульки не будет, беляевцы уехали на площадку.

– Ах, как славно, – не удержался Аратов.

– Молчи, вредитель. И садись к столу.

– Погодите, я тушёнку открою, – вмешалась Рая. – Что у вас всё не каку людей?

– Кормилица, – язвительно протянул Гапонов. – Не тяни, ребята простынут.

– И горошку дам, – Рая словно не слышала его. – Вы только в ту комнату перейдите, чтобы сесть можно было по-человечески.

Начав есть, Аратов вдруг почувствовал, как устал сегодня – вообще, вся неделя была трудной. От тепла и еды его разморило; он машинально брал то, что подкладывала ему Рая, а потом, пересев на свою койку, стал смотреть, как Еленский и Гапонов танцуют с девушками. Сидеть, не облокачиваясь, было неловко, он слегка откинулся на подушку – и так заснул. Кто-то приходил и уходил – он не слышал этого, а проснулся – от тишины; проигрыватель выключили, и свет был погашен. Аратов решил, что все ушли, но тут за стеной раздался звон стекла и коротко ахнула Фаина. Гапонов пробормотал что-то непонятное, невнятное, и в ответ донеслось беспечное Фаинино: «А!» – и Аратов, улыбнувшись, представил, как она знакомо машет при этом рукой.

Прошло с полчаса, прежде чем он услышал, как уходят Гапонов с Фаиной. Нехотя поднявшись и выйдя на крыльцо, он увидел, как неуверенно продвигается эта пара по неразличимой тропинке.

Тот скудный снег, что выпадал по крохе, жалкий, в палец толщиной слой его, сдувало в низкие закрытые места, только в которых, серым по белому, и была видна тропа. Кратчайший путь в посёлок шел по гребню длинного бугра, откуда, казалось, как ни скатись, попадёшь на улицу, но на самом деле нужно было угодить на одну-единственную невидимую дорожку; прочие пути были опасны из-за ям и камней, а то и вовсе перегорожены колючей проволокой. Аратов, бродя в одиночку, часто сбивался тут с дороги, пока не научился ориентироваться по редким огням: нашёл три таких, что дальний, оказавшись в створе, указывал верное направление. Сейчас Аратов увидел, что Гапонов и Фаина, ещё не скрывшись за бугром, отклоняются в сторону; он кричал им, но бесполезно.

Гапонов, нетвёрдый на ногах, с трудом одолевал обледенелый склон – скользил и падал. Он даже не пытался потом подняться самостоятельно, но Фаина, не помощница в этом, нашла верное средство: отбежав бочком на несколько шагов, манила ручкою и звала нараспев: «Ну, Димыч! Ну, иди ко мне!» – Гапонов грузно поднимался, но, не в силах устоять, тотчас начинал заваливаться вперёд; чтобы не рухнуть, он успевал выбросить ногу, потом, лихорадочно – другую и так, в постоянном падении, ему удавалось пробежать несколько шагов. «Надо же так надраться, – печально удивился Аратов. – И неужели всё так плохо у Фаины, что приходится терпеть и это?»

Никто не знал, где завязался узелок, из которого вдруг пошёл разматываться этот неожиданный, никак не подготовленный прежними отношениями, а словно наскоро и неудачно придуманный роман. Что-то, может быть, произошло между ними в Москве, а, возможно, и этого не понадобилось, а просто был виною постылый командировочный быт, но только Гапонов с первого же по приезде дня вдруг стал ухаживать за девушкой, до того словно не существовавшей для него. Фаина, казалось, блаженствовала, подруги находили, что она похорошела, расцвела, и счастливая развязка была бы, видимо, неизбежна, когда бы Гапонов хотя б однажды остался вечером трезвым. «Сухой закон» обходился им с достойной лучшего применения ловкостью: в то время, как крепких напитков нельзя было найти даже на железнодорожной станции, далеко за пределами полигона, он чуть ли не каждый вечер приходил с работы с фляжкой технического спирта в кармане. Пить он, однако, не умел, вернее, коли неясно, что в этом деле называть умением, напивался до изумления быстро. Здесь, в экспедиции, все были молоды и здоровы и, даже не имея опыта, выдерживали солидные порции, но Гапонов, миновавший ученическую стадию, сдавался после первого же стакана.

Валя Чернышёва, по-прежнему жившая в одной комнате с Фаиной, напрасно деликатно задерживалась вечерами в домике: потом, осторожно, ноготком постучавшись в собственную дверь, она тотчас же слышала в ответ девичий ясный голосок, приглашающий войти. Глазам Вали и её провожатого всякий раз представала одна и та же картина: Фаина, надушенная, в кружевном розовом белье, лежала в постели, вытянув руки поверх одеяла, а Гапонов, не сняв бушлата, сидел в её ногах, сгорбившись и трагически обхватив голову.

Аратов один изо всех, провожая Валю, ни разу не зашёл с нею в дом и не видел этой картины – старался не напоминать ни себе, ни тем паче Фаине о том, что могло быть между ними в декабре.

Поначалу, в первые дни после этого не случившегося, трезвые рассуждения на тему о мужской порядочности мешались в уме с сожалениями о пропавшей возможности; эти колебания вдруг исчезли после новогодней ночи, и теперь ему не давали покоя совсем иные сомнения: он не знал, была ли она в действительности, эта праздничная ночь, – не удивился б, обнаружив, что частые мысли о ней рождаются не памятью, а воображением.

«Лучше б я не летал в Москву. Только раздразнил себя», – неискренне сожалел Игорь; позже он, однако, обнаружил, что иные коллеги, видимо, думают похоже, избегая таких коротких наездов домой. Нынешний перерыв только усугубил тоску по оставленному, которая теперь сошлась на одном определённом предмете – ущербном празднике с Наташей, только всё же не на самой Наташе; к несчастью, Аратов понимал, что, окажись на её месте другая, его нынешние чувства, вероятно, были бы точно такими же, теми ж. Он находил в себе лишь смятение, а не любовь, хотя и верил, что полюбил бы Наташу, едва увидев, что немногие, непростые для девушки слова, сказанные ею в новогоднюю ночь, навсегда изменили их отношения. Он ждал чего-то нового в ней, прежде таимого, но Наташа не только повела себя так, будто ночь на даче ничего не значила для неё, но даже как будто отдалилась, и Аратов, не в состоянии объяснить это её скромностью, гордостью или смущением, всё яснее понимал собственное былое равнодушие к ней.

Накануне отлёта Игорь провёл вечер у Прохорова, и его расстроило, что Наташа, зная это, не забежала попрощаться (а втайне – что не проводила в аэропорт). Писем от неё не приходило, и Аратов, огорчаясь, всё чаще думал, что ждёт их не от Наташи Саранцевой, а от какой-то девушки вообще, и, значит, если быть честным до конца, ему не следует встречаться с нею. Он много думал об этом, и ему открылось и пришлось по душе доброе свойство командировок, оставлявших много времени для размышлений: когда бы в Москве он мог так пристально, подолгу вглядываться в себя? Дома Аратов вечно был занят, озабочен, вечно куда-то спешил, опаздывал, и смена ритма по приезде сюда оба раза была такой резкой, будто он с разбега налетал на преграду: дыхание ещё не восстановилось и сердце колотится, но бежать больше некуда, и азарт состязания уступает место отчаянию от невозможности дальнейшего движенья; остывая же потом от бега, он начинал различать предметы, какие только что не существовали для него в общем мелькании.

После новогодней ночи, узнав, чего был лишён до сих пор, он уже не хотел больше мириться с этим самым лишением. Казалось, что теперь он получил право надеяться, и что теперь Наташа в Москве думает о нём, но всё у них вышло неловко: они не попрощались перед отъездом, к тому же девушка ещё и до того успела сказать, что не пришлёт письма, сославшись, как удобно ссылаются многие, на неспособность сочинять; сказано это было будто бы без сожаления, легко, и взгляд при этом таков был, что Игорь упал духом: ей совсем не нужна была переписка с ним. «Ах, – уговаривал он себя, – выражение лица, как говорится, не улика», но настроения такие доводы не поднимали.

Когда бы прежде он придал такое значение неспешному обмену строчками? Кажется, не в духе времени было получать ответы на свои вопросы спустя недели, когда и сам не помнишь, о чём спрашивал, но Аратову стало вдруг необходимо то, к чему он прежде относился снисходительно и что, возможно, слегка презирал. Теперь получить любую записку, пусть и не с лучшими новостями, означало найти лишнюю нить, связывающую с домом. Он рад бывал весточкам от родственников, но больше ждал – других, не от них, плохо представляя, как должны выглядетьэти желанные послания; он, оказывается, не знал имени автора, этого бесконечно дорогого ему человека, и память не хранила ни черт, ни голоса, а немногие встречи остались в прошлом, не имея продолжения. Последним из всего того, на чём остановилось время, была ночь на даче, и Аратову казалось, что по возвращении он прежде всего попадёт в этот лесной домик, где всё повторится с точностью до жеста и слова, и лишь потом вновь двинутся часы, исправляя ошибки, навёрстывая, спеша. Ему казалось, что люди, оставшиеся в Москве, не имеют права что-либо совершать без него и ждут его возвращения, чтобы вместе прожить пропущенные дни; во всяком случае, это было бы справедливо.

* * *

С крыльца послышался тяжелый топот, потом что-то упало. После непонятной паузы топот продолжился уже в коридоре.

Пригнувшись в низком проёме и задев плечом косяк, в комнату ввалился Гапонов.

– Где же игрочки? – удивился он. – Этот – спит. А игрочков – не было.

Стаскивая на ходу куртку, он поплёлся к себе в комнату. Там горел свет.

– Пасьянс! Гадалка! – донесся его бас. – Знаешь, как называется король крестей? Бардадым! Бардадым!

– Это Фаина тебя научила? – насмешливо спросил Еленский.

– Фаина, женщина! – вскричал Гапонов. – Эта женщина – откуда ей знать? Ах, витязь… Пошли, Петя, поговорим. Впрочем, где народ? Сегодня у нас проживает один Игорь. Но где народ? Пошли, поговорим. А, да брось ты это дело. Что резону в картах?

– Погоди немного, отдохни.

– Я лягу, – вдруг смирился Гапонов. – То была Фаина. Но разбуди. Нужно позарез.

Продолжение разговора Аратов нечаянно услышал, проснувшись где-то уже среди ночи. Они старались говорить негромко, особенно – Еленский, но тонкие стены пропускали все звуки, слышно было даже, как ворочается на койке Димыч.

– Мы – суровые мужчины, – заявил Гапонов.

– Это правда. Но ты что-то важное хотел сказать? Не то я пойду домой. Поздно.

– Отнюдь. Важное я бы унёс с собой. Нет, но каково: бардадым!

– Мы продолжим завтра.

– Я не пьян, между прочим, – обиженно заявил Гапонов.

– Конечно, нет. Тебе литр, что слону дробина.

– Ну, столько не было. У меня – ни в одном глазу, вот беда, – Гапонов неожиданно расхохотался. – Сна – ни в одном глазу.

– Ты, видно, разволновался. Что за ссора вышла у вас?

– Ссора? Нет, пустяки. Но я думаю: что за хозяйка, лужу не подотрёт? Подумаешь, банка упала с чистой водой. Тряпку – двумя пальчиками!

– Она – твоя гостья была, – напомнил Еленский.

– Слушай, давай ещё по стакану.

– Давай. Только я-то выпью, а тебе довольно.

– Хорошо, – легко согласился Гапонов. – Тебе как смешать – пополам?

– Пополам. И колбаски передай. Удивительно, как это вы всё оставили.

– Начни она подтирать – отобрал бы тряпку. Но начни! – выкрикнул Гапонов. – Нет, я тихо. Я о том, что она не хозяйка. Не о том, что – сейчас, а что – будет. Что за брак…

– Ты решил? Твердо?

– Ничего не решил, – пробурчал Гапонов, теперь еле слышно. – Она-то – хочет!

– Это, милый, ещё не основание. Всякая девица хочет, оттого что годы-то – бегут! Послушай, Дмитрич, не продолжить ли нам завтра? На свежую голову?

– Э, нет, погоди. Разве эта женщина сама не видит? Фаина! Должна и она… Если здесь не решим, то всё, я ушел в сторону. В Москве и не подойду к ней. Она, наверно, ждёт, что и там будет то же: провожания с работы, на паровозе – в её деревню, на завалинке посидеть, с родителями раскланяться, в кино семечки полузгать. Увольте. Сразу, так сразу.

– Сам не знаешь, чего хочешь. А девчонка надеется понапрасну.

– С другой стороны, видишь, как здесь получается? У меня – не получается. Удивительно: пью, что ли, много? Я пьян?

– Ещё как.

– Что же ты разговариваешь со мной? Прогони или патруль вызови. А, я понимаю: слушаешь, что у пьяного на языке? А язык-то заплетается.

– Связно говоришь.

– Ага! В литрах на единицу веса… Чтобы меня свалить… Знаешь мой вес? Но приеду в Москву – ни капли. Месячник трезвости. А к Фаине – не подойду. Только здесь.

Так, значит, далеко зашло у них, и Аратов почувствовал зависть – не потому, что и сам мог быть на месте Гапонова, с Фаиной, нет, он не сожалел об этом, а потому лишь, что близилась весна, и эти двое уже были – пара, а он оставался один.

Это была беда его, которой он всякий год боялся и не мог избежать: острая, мучительная грусть, непременно наступавшая в лучшие месяцы – в апреле, в мае, когда девушки, сбросив надоевшие пальто, становились особенно нарядны и приветливы, и когда казалось, что все, кроме него, любят и любимы. Тревожное весеннее настроение всегда наступало внезапно, под влиянием случая; в прошлом году он, легко проведя март и половину следующего, совсем уже тёплого, солнечного месяца, подумал было о своём исцелении, как вдруг, некстати увидев на вечерней набережной парочку и огорчившись, что не может так же постоять у парапета, обняв девушку и молча наблюдая течение реки, почувствовал себя совсем неважно и так хворал вплоть до лета и жары. В нынешнем же году одна только боязнь стеснения духа стала так остра, что он едва ли не готов был остаться на полигоне до мая, чтобы весна прошла незамеченною; здесь все были в одинаковом положении – одинокие мужчины, – и он впервые не выделился из общей массы.

Тут было трудно соблюсти меру: и пропустить весну, и не пожертвовать ради этого подмосковной зимой с её сугробами и катанием на лыжах, не вычеркнуть эту зиму из жизни, захватить хотя бы её краешек. Ему довольно было бы даже единственной лыжной прогулки; маршрут её в этом случае следовало б выбрать наверняка, и он вечерами с удовольствием сравнивал разные варианты; это было сродни мечтам над картой мира о путешествиях. Перебирая в памяти знакомые места, он припомнил и то, куда заехал летом на велосипеде. Леса там было, кажется мало, лыжнику пришлось бы преодолевать открытые ветру поля и реку, и ехать туда, конечно, не стоило, но Аратову показалось вдруг, что этот уголок Подмосковья отмечен чем-то особым, и ему необходимо снова побывать там. Некстати подумав об исчезнувшей навсегда девушке с собакой, он огорчился, поняв, что забыл её лицо – то ли плохо рассмотрел, то ли теперь затруднился по той же причине, по какой невозможно бывает точно нарисовать в воображении внешность близкого человека, в черты которого, не зная нужды изучать, давно уже не всматриваешься, отчего замечаешь только минутные перемены выражения. Образ её ускользал, портрета не получалось, но Игорь не горевал, веря, что непременно увидится с нею снова и тогда уж рассмотрит как следует. Возможность случайной встречи в городе была ничтожной, но Аратов вдруг понял, что ему по плечу отыскать её (он изумился, заметив, как при мысли об этом забилось сердце). Оказывается, он знал, где, как и кого искать – не человека, а приметную собаку: если девушка не прихвастнула и пёс в самом деле чистопороден, то его, из-за редкой масти, непременно должны помнить в клубе собаководов; как резерв, оставались еще ветеринарные лечебницы. К счастью, девушка вскользь упомянула о своём недавнем переезде с Нижней Масловки в Черёмушки – это сужало район будущих поисков. Загораясь, Игорь уже твёрдо решил, что будет искать и найдёт, причём не видел в этом придуманном приключении другого интереса, кроме спортивного. Но и всякий интерес он простил бы себе, оттого что Наташа не писала писем и, выходит, могла жить без него: новогодняя ночь ничего не изменила в мире.

Мог ли он сам жить без неё? – над этим вопросом он пока старался не задумываться, отгонял от себя, оправдываясь тем, что всё равно ответить на него можно, лишь живя в Москве; на полигоне же – он рассмеялся – жить на полигоне вообще было нельзя, с Наташей или без. В любом случае пищей для души здесь были одни воспоминания, и он изумился тому, что память снова подвела его: Наташины черты, так хорошо знакомые каждая в отдельности – глаза, причёска, губы, – тоже никак не складывались в его воображении вместе, чтобы образовать портрет; Игорь, как ни старался, видел лишь некий светлый, светящийся образ, достаточно неопределённый для того, чтобы при близком рассмотрении обернуться чьим угодно лицом.

* * *

Силясь разглядеть в иллюминатор, бело ли внизу, Игорь видел черноту, не зная, что это – оттаявшая ли земля или ночь, и лишь при посадке понял: здесь – зима. Ступив на трап, он обнаружил, что ночь тиха, а когда случайный ветерок отогнал запахи горячего металла и керосина, ему показалось, что он слышит, как пахнет снег – но это просто дышалось по-иному, чем на полигоне, где воздух был сух и безжизнен.

Исключая самый миг возвращения, замечательный объятиями, причитаниями и немедленными, с порога, взаимными рассказами, течению его дней сразу следовало пойти по-старому, словно другой мир только привиделся ему. Но, не пережив вместе с близкими людьми эту зиму, Аратов поначалу чувствовал себя в Москве неловко, как посторонний. Он предпочел бы, чтобы причиной такой неловкости стал некий мудрый опыт, приобретённый там, где можно наглядеться недоступного смертным, но в действительности вынужденно признавался себе, что скорее во время отлучки сам в чём-то отстал от здешнего своего круга, отношениям в котором теперь суждено было измениться. Он вообразил даже, что нарушилась общность его с Прохоровым интересов – и так уверился в этом, что когда, освоившись в городе, зашёл наконец к другу, то не смог объяснить тому даже такой мелочи, как растерянность от потери зимы.

Им вообще не удалось поговорить как следует: мешало присутствие Нины. Играть в старую игру – кто кого пересидит – сегодня было бесполезно: женщина, видимо, собиралась остаться до утра. В то же время она была взвинчена, не в духе, и напряжение чувствовалось между нею и Андреем – к постыдному удовольствию Аратова, давно ждавшего, когда распадётся эта связь. Он, веря вкусу друга, наверно, постарался бы подавить в себе неприязнь к Нине, когда бы много раз не слышал от самого Прохорова, что это увлечение – из недолговечных, что это и не увлечение вовсе. Сегодня, видя настроение Нины, Игорь поторопился распрощаться; вдобавок, он не знал, как себя вести, что говорить, если сюда поднимется Наташа. Она не поднялась – и Аратов столкнулся с нею во дворе.

«Как хорошо было бы подготовиться к такой встрече, отрепетировать слова», – подумал он, напрасно призывая теперь на помощь находчивость и вдохновение. Он хотел бы придумать что-нибудь лёгкое и остроумное, а пока что молчал, растерянный, словно пытаясь за секунды решить то, на что не хватило нескольких недель: истолковать Наташин отпор на даче как решительный отказ или же, напротив, как обещание верной любви и тогда уже держать себя сейчас так или этак. Казалось, будто ничто третье здесь невозможно, и он решил, что теперь остаётся лишь развивать события до катастрофы; почему-то именно катастрофа виделась в конце, будто должно было сказаться что-то неверное в прошлом, чего он не смел вспомнить.

– Я думал, ты зайдёшь к Андрею, – пробормотал он после долгой паузы.

– Если б я нужна была, стукнул бы в окошко. Адрес старый.

– Что-то обстановка там накалена.

– У него вообще неладно: хандрит… А ты, смотри-ка, уже загорел, – удивилась Наташа, но сказала это так спокойно, что Аратов даже усомнился: да полно, уезжал ли он; похоже было, что они расстались тому несколько часов, и теперь девушка заметила, что он надел вместо легкомысленного беретика шляпу.

– Обветрел. Да и весна на дворе. Так что – Андрей?

– Завидует тебе: тоже хотел бы забраться в глушь, отдохнуть от людей…

– От Нины?

– …а тратить отпуск – жаль. Да и какие там отпуска в его артели? Меньше, чем у меня. Был бы он вольным художником…