Текст книги "Снег для продажи на юге"

– Вот я и думаю, – продолжала Софья Николаевна, – не стоит ли и мне тоже исчезнуть на приличный срок каким-нибудь романтическим способом, чтобы не то, что соскучились, но – заметили бы, что существовала.

Вежливо возразить ей не осталось времени: они вошли в квартиру. В коридоре было темно и тихо, и Аратов, подумав, что Игожевы давно уснули, пожалел, что не позвонил с дороги. Поколебавшись, он всё ж осторожно постучал – так, чтобы не услышали, если спят. Дверь открылась моментально, словно за нею ждали; возникшая на пороге маленькая женщина в длинном халате приложила палец к губам: Варвара Андреевна спала.

Они расцеловались.

– Знаешь, ты в чём-то изменился, – шёпотом заметила Лилия Владимировна, отстранившись и внимательно оглядывая его. – Возмужал или устал.

– Я не устаю. Но ты-то: не спишь по ночам!

– Работаю, – важно сказала она, следуя за племянником в его комнату. – Сижу со своей «Азбукой».

– Странно прожить где-то вечность и потом застать дома всё на своих местах.

– Ты недоволен, – уверенно сказала она.

– Напротив. В этом, видно, и есть вкус возвращения. Грустно было бы найти перемены.

– Ты говоришь так сдержанно, словно и впрямь находишь в этом вкус, а не радость.

– Сейчас я воспринимаю всё довольно тупо. Шёл по двору и думал, что засну на ходу: всё-таки, у нас там – глубокая ночь.

– У вас?

– Сюда я – в гости, на ёлку, а там – жить да жить.

Только что он едва не сказал соседке о своем командировочном бытии: «собачья жизнь», – но Лилии Владимировне должен был дать почувствовать иное – как хороши его мужская работа и та судьба, которую он выбрал не то чтобы против её воли, но не посоветовавшись, не предупредив, а лишь поставив перед свершившимся фактом.

– Что же это, – прошептала Лилия Владимировна, – что же это за работа, когда у человека словно и дома нет.

– Кому-то надо делать и такую, – важно произнёс Аратов, не удержавшись, чтобы не добавить: – Чтобы здесь спали спокойно.

– Каков защитник! Это пройдёт, конечно…

– Но я не хочу…

Он не умел и не мог настолько увлечься чистой техникой, чтобы, подобно многим своим коллегам, не думать, что и для чего делает, а по-детски гордился тем, что испытывает небывалое оборонительное оружие, и ему, верившему, что это поможет кого-то спасти, не приходилось успокаивать совесть.

– Ты, кажется, получил хорошую игрушку. Она не опасна?

– Какая там опасность? Моё место – за письменным столом. Если где-то случится авария, я должен крепко подумать, рассчитать и сказать, в чём было дело и что надобно изменить, чтобы избежать повторения. Вот и вся опасная работа: рассматриваем графики, думаем, спорим. Разумеется, я увидел кое-что в натуре, но зритель он и есть зритель.

– И это стоило смотреть? Что это было?

– Стоило. Такое впечатление, что я встретился с астрономическими силами.

– Там нет радиации?

– Тётя Лина! Ну откуда же?

– Кто вас знает… Надеюсь, ты увлечён не только внешней стороной. Впрочем, сейчас не время для скучных наставлений. Тебя же надо накормить. Погоди, я поставлю чайник.

– Как всё по-домашнему: чайник… И нет чужих.

– Однако ты выбрал своё занятие надолго. А это непросто: мириться с постоянным присутствием чужих, ладить с ними, стараться понять. Последнее иной раз невозможно.

– Любых людей. Людей и всякое зверьё. Как братьев наших меньших.

– Боже, ну при чем тут зверьё? – вздохнув, Лилия Владимировна покачала своей маленькой седой головкой. – Да, я же на кухню шла, ты голоден.

– Как… как зверьё, тетя Лина. В наших самолётах не кормят, и купить с собою нечего.

– Позвонил бы с аэродрома, чтобы я приготовила. Что тебе дать?

– Не угадаешь, по чему я соскучился: по молоку, по творогу, простокваше, сметане – там нет ни грамма молочного, одна сгущёнка. А звонить – в аэропорте очередь была.

– Даже и девушке своей не позвонил?

Он покачал головой, грустно усмехаясь, оттого что дело было не в очереди. Тётка не подозревала об этой главной его проблеме, которая неизвестно где была острее – на полигоне или же в Москве, где, казалось бы, многое было в его руках. Желание как-то изменить положение было слишком велико, чтобы эта тема не оставляла его хотя бы в сновидениях. Вот и в эту, первую дома, ночь ему приснился сон, странный тем, что не только хорошо запомнился в цвете и в деталях, но и на весь день наградил ощущением неправильно, непоправимо сделанного шага.

Девушка пришла в его комнату. Когда раздался звонок, Аратов, хотя и сидел у себя на диване, был одет, как для прогулки, и не снял шляпу, идя открывать. Лицо гостьи было знакомо ему (но пробудившись, он, вспоминая, кто же это был, напрасно мучился до вечера). Шагнув вперёд для поцелуя, Игорь извинился, что не вышел встречать на улицу.

– Уй ты, в шляпе! – воскликнула она, и Аратов задохнулся от счастья.

Он снял свой чёрный котелок и, поклонился, глядя ей в глаза – такие, цвета пива, он видел впервые. Девушка, сев на стоящее посреди прихожей глубокое кожаное кресло, сбросила туфельки, и Аратов спохватился, стал приглашать в комнаты. Она прошла босиком. Следя за её шагами, он увидел, как остающиеся на песке узкие следы медленно заполняются водой.

На его письменном столе стояли гранёные стаканы. Игорь разлил молоко, и они, чокнувшись, выпили. Он налил молоко в два других стакана, и они выпили на брудершафт; поцелуй был долгим и пахнул мёдом. Он налил ещё, снова в чистые стаканы; пир продолжался до тех пор, пока грязная посуда не заполнила подоконник. Тогда зазвонил телефон, и девушка сказала, обрадовавшись:

– Наконец-то меня позвали.

И убежала босиком, с пустыми руками. Аратов поискал её туфли – их не было, только порожняя обувная коробка лежала в передней у кресла. Он поплёлся на кухню мыть посуду. Из молочной бутылки в раковину выскользнул чёрный слизистый комок – живое существо, слепое и нечистое. Превозмогая брезгливость, Игорь запихал его в сточное отверстие и до отказа открутил кран горячей воды. Облако пара встало над раковиной, и он облегчённо вздохнул: сварилось и ушло по трубе. Теперь можно было взяться за стаканы. Пар рассеялся, и он увидел, как скользкий комок возвращается наверх, протекая через сетку стока. Аратов накрыл отверстие стаканом, пришедшимся как раз по размеру – и тот, наполнившись слизью, бесшумно разлетелся, осыпавшись горстью звёздочек. «К счастью, – подумал Игорь. – Что за свадьба без разбитых рюмок?» Он ловил выскальзывающее из пальцев существо, посуда при этом падала на пол, и он разбил несколько бутылок, прежде чем сумел снова засунуть хихикающий комок в трубу. Пришелец, однако, вернулся и потом возвращался ещё несколько раз с упорством автомата. Обессилев, Аратов решил, наконец, прекратить борьбу и поглядеть, что будет дальше. Чёрный шар на этот раз задерживался в глубине стока, и Аратов забеспокоился, думая, что теперь нужно ждать нового, ещё более неприятного сюрприза. Через четверть часа он понял, что ожидание напрасно и что это частицу себя, какой будет недоставать, он изгнал, не подумав.

* * *

Давно стемнело, и народ вернулся с работы, и легко было, заглядывая в освещённые окна первых этажей и полуподвалов, узнавать там, за случайно откинутыми занавесками, приметы небогатого московского быта: чайники на накрытых клеёнками обеденных столах, двери, завешанные с внутренней стороны дневной одеждою, сонные кошки на стульях, горшки с цветами, экранчики телевизоров, преувеличенные приставными линзами. Люди, которых удавалось там увидеть, были одеты в удобное им домашнее платье и занимались привычными делами, не маясь ожиданием конца командировки: они жили дома, Символом и вершиной уюта предстала потом перед Игорем голландская печь в комнате Прохорова; хозяин сидел на корточках перед открытой дверцей.

– Существуешь! – вскричал Аратов, пытаясь оглядеться в неосвещённом помещении.

– Мыслю, – согласился Андрей, опуская на пол поленья и приглаживая модную, коротким ёжиком, прическу. – Одновременно кочегарю.

– И всё это возможно? Обалдеть!

– Ты что, недоволен поездкой?

– Поездкой! Ты спрашиваешь так, словно я прокатился до какой-нибудь Малаховки, а не пробыл полтора месяца в местах, где нет жизни. Я не преувеличиваю. Там, знаешь, нечто вроде параллельного мира, в котором привычными нам словами называются незнакомые вещи и из которого невозможно выйти. Я говорю что-то не так, но в том всё и дело, что я пока могу только восклицать, а не рассказывать. А поездка – спасибо, я доволен, конечно, тем, что съездил, а ещё более – тем, что вернулся. Последнее удивительно.

Ему не очень хотелось рассказывать – и, значит, лишний раз вспоминать самому – о полигонных прелестях вроде стужи в комнатах и, казалось, ещё большей – в солдатском сортире, сколоченной из горбыля щелястой будке над выгребной ямой; пожалуй, эти многоместные будки и стали самым большим потрясением. То, что он знал о тамошнем быте, ему самому виделось теперь преувеличением.

– Ты, наверно, припас длинную историю, – перебил его Прохоров.

– Такой длины, что нет аппетита начинать. Тем более, что её захочет послушать и Наташа, и лучше бы отложить этот монолог на потом, чтобы не повторяться.

– Давай, потреплемся, послушаем «маг» – и почувствуешь себя в своей тарелке. Кофе будешь?

– Непременно, я навёрстываю за весь срок, вот и сейчас, по пути, забегал на Неглинку, выпил чашечку. Провёл четверть часа в самой интеллигентной в Москве очереди.

– А там-то, что же, ты не пил?

– Надо было везти с собой: кофе в солдатском магазине – это, знаешь, научная фантастика. Впрочем, не в этом дело: я соскучился не только по вкусу, но и по ритуалу.

– Тогда обставим нынешнюю трапезу как подобает.

– Погоди, прежде похвались, что ты тут наработал.

– Мало я наработал, – махнул рукой Прохоров, включая наконец свет.

Интерьер замечателен был не одною только голландкой, не мольбертом и не железным серым ящиком магнитофона, а тем, что стены в местах, свободных от стеллажей с холстами, книгами и магнитной плёнкой, сплошь были записаны, прямо по штукатурке, картинами; автор говорил, что только так и можно сохранить что-то для себя. Свободного места оставалось – одна дверь, но и на ней теперь появился набросок углем.

– Почти всё время ушло, – продолжал Прохоров, – на старания для одного клуба. Можно догадаться, что результат, как говорил Остап, художественной ценности не представляет. Хорошо, что ты не увидишь. Была у меня тут приличная вещь – её вчера купил прямо с мольберта один физик. Но эскиз остался, сейчас покажу. Этот физик, кстати, обещал поговорить насчёт выставки у них в институте. Публика там понимающая.

– Кто прислал его к тебе?

– Загадочная история. Я даже не знаю, кто впустил его в дом, он как-то сам собою материализовался в дверях, оглядел холсты и ткнул перстом: вот это, мол, нравится особо. Посмотри, это у меня не эскиз даже, а второй вариант. Мне он ближе, и хорошо, что физик не видел. Да я и не отдал бы. Нина называет: «Бедуин». Вещь, конечно – баловство, снова – от головы, а не от души и глаза. Беда с этим. Бедуин – от слова беда.

– Так и надо – от головы. От глаза – фотография.

– Если б знать, что и душа находится в голове…

– Где ж ещё? Бывает, правда – в пятках.

– Вот эту «Белую маску» я писал при тебе? – засомневался Прохоров.

– Да, я видел. Ох, приятелю твоему, Васину – вот кому бы её показать. Знаешь, я был у него перед отъездом.

– Ты – у Васина? – поразился Прохоров. – Как ты к нему попал?

– Случайно встретились на улице. Лицо, как всегда, чёрное, сама скорбь, но я на всякий случай раскланялся – издали, всё равно, думаю, не удостоит, по привычке. А он возьми да удостой. Не только поклона или устного приветствия, но и соизволил и ручку потрясти. Ну, думаю, конец света. Знаете, говорит, мы стоим прямо под моими окнами, так не хотите ли подняться, взглянуть на полотна? Зашли. Квартира завалена доверху: портретики, пейзажики, как на подбор – раскрашенные фото. И представляешь положение: надо хвалить, за этим зван, а сказать нечего! Картины, подозреваю – дрянь, смотреть скучно, но об этом не скажешь, а похвалить – не знаю, за что. Да, говорю, здорово, всё – как по-взаправдашнему, как в нашей полной и прекрасной жизни.

– Постой. Ты что, выпил сегодня?

– Не мешай, – засмеялся Игорь. – У человека вдохновение. Разрядка.

– Так что же с Васиным?

– У него сидела какая-то девица. Видите, говорит, какой Толик трудолюбивый, сколько работает, сколько работает, скоро квартиры не хватит для холстов, и заметьте, какой он замечательный реалист, не то, что все эти «леваки». Очень обидно, говорит, что с ними сейчас так носятся, а настоящее искусство чахнет на втором плане. И тут вышел забавнейший анекдот: среди «леваков», как одного из тех, что уж совсем – поперёк горла, она возьми да и упомяни Прохорова. Бедный Васин даже зубами заскрежетал. Правда, подруга оказалась смышлёная, тотчас смолкла.

– Надеюсь, ты развил тему? Любишь ведь ставить такие опыты.

– Нет, скучно стало. Если она утверждает, что сейчас «леваки»

– на первом плане, то её бы устами да мёд пить, это же чистейшая выдумка, тут и говорить не о чем.

– И если причисляет к ним меня.

– Но всё же, что такое Васин? Теперь, когда я видел работы, хочется знать: он что – художник? Ты-то за кого его держишь?

– Он несчастный человек, – не сразу ответил Андрей. – Таланта у него нет ни грамма, это бесспорно, в чём при других обстоятельствах не было бы трагедии, но беда Васина в том, что ему повезло когда-то, в самом начале, или он сделал удачный ход, а теперь это везение кончилось, и он нервничает, не понимая причины. Знаешь, как бывает в таких случаях: обнадёжат, по мягкотелости, а потом и самим назад нет ходу.

– Как бы не прилипло к тебе клеймо «левака».

– Меня эта сторона мало волнует. Мое дело писать.

– В случае чего в стороне не окажешься.

– Тем более можно не торопиться. Наверно, и ты иной раз чувствуешь необходимость пожить спокойно: осмотреться, обдумать что-то.

– Именно сейчас чувствую, – воскликнул Аратов. – Я пока там сидел и ни с кем связи не было, всё думал, как по приезде сразу всех обзвоню, сразу со всеми повидаюсь, а приехал и понял, что нужно как раз противоположное: запереться на несколько дней и без помех прийти в себя. То есть попросту насладиться самим фактом возвращения. К тому же возможность позвонить, повидаться в любой момент с кем хочешь, прекрасна сама по себе и достаточна. Я упиваюсь ею. Хочется тишины – будто мало её было на полигоне. Не в буквальном смысле – тишины, магнитофон-то включи, включи, а чтобы – суеты не было. И высшей математики.

Аратов доволен был тем, что в этот вечер Прохоров не ждал Нину, и они могли поговорить наедине. О таких неторопливых беседах в старом арбатском доме Аратов постоянно с грустью вспоминал в Ауле – может быть, более всего другого его угнетала невозможность прийти сюда в любую минуту, чтобы поделиться важным, спросить совета или просто отдохнуть. Ему нравилось, что здесь часто собирались люди самых разных профессий, всякий раз новые; повторно приходили, в основном, только художники, но этих Аратов почему-то не любил, особенно Васина, который вечно брюзжал и говорил гадости хозяину.

Тот был одинок еще более Аратова, вовсе не знал родных – вырос в ашхабадском детдоме – и, наверно, это его одиночество или зависть к другим, устроенным, сделали его насторожённым и мрачным. Впервые Аратов увидел его на фестивальной, пятьдесят седьмого года, выставке – Васин раздражённо спорил с целой группой студентов; но там и многие раздражались в споре. Второй раз они встретились в столовой, куда Аратов с Прохоровым зашли случайно – и стали свидетелями неприятной сцены с официанткой, которую Васин, видимо, бывший тут завсегдатаем, называл по имени. Сцена вышла из-за того, что он попросил чаю и, не только не получив ещё, но пока лишь заказывая – горячий, уже возмущался тем, что горячего-то как раз и не будет, а непременно принесут тёплые помои. Аратов тогда покраснел, словно расстроенная официантка могла подумать, будто он заодно с этим человеком. Сославшись на спешку, Прохоров сделал так, что они не задержались в столовой.

После этой встречи Васин перестал замечать Аратова – появляясь у Андрея, даже не здоровался, а, входя в комнату, как в пустую, молча пересекал её по диагонали, уставясь в пол, и поднимал глаза только у самого мольберта.

– Берут? – обычно спрашивал он о новой работе.

– Почём же мне знать? Она не окончена ещё, – поначалу равнодушно бормотал Прохоров, а потом стал говорить так: – Возьмут, конечно. А останется мне – ещё лучше.

Ему и в самом деле оставалось почти всё, кроме того, что он раздаривал. Продажа картины бывала случаем исключительным.

– Чёрт знает что, – была обыкновенная реакция Васина. – Это какой-то подлый закон природы: успех приходит к одним малярам. А у тебя к тому же нет ещё и элементарного мужества всё это сжечь, сжечь. Вот и голландка топится.

– Поди, Толя, вон, – мягко отвечал Прохоров.

* * *

К даче, притулившейся на краю глубокого оврага, летом, наверно, ходили напрямик, краем поля, а теперь пришлось сделать изрядный крюк по тропинке, плохо утоптанной после снегопада. На пути лежала деревня, после которой дорожка и вовсе пропала – в пределы дачного поселка вёл только чей-то одинокий след. Салазки оказались бесполезны, и тяжеленный магнитофон (не прохоровский стальной, а деревянный, но всё же – ящик) по очереди несли на руках. Груза вообще было в избытке – по настоянию Аратова, по горло сытого недавней полупоходной жизнью. «Никаких гранёных стаканов, – заявил он. – Пусть будет посуда, какую не стыдно поставить на белую скатерть. Заодно пусть будет и сама скатерть. И одеться предлагаю, по возможности, по-вечернему, как если бы собирались – в ресторане». Попроще было решено одеться только в дорогу.

Ели стояли в белых шапках, и Аратов, уже празднично настроенный, думал: сказка, сказка. То, что дача была выстужена, только придавало затее оттенок приключения. Было их семеро: Прохоров с Ниной, Аратов, Наташа и хозяева дачи, братья Труновы, из них старший, Юрий – с женой. Труновы жили по соседству с Андреем – из окон их высокого этажа как на ладони был прохоровский дворик; знакомство было давнее, но в последние годы встречи стали редки, случайны, и несколько дней назад Юрий также случайно окликнул на улице Андрея; они обменялись необязательными репликами, посетовали, что отходят друг от друга, отягощённые семьёй или работой, и вдруг решили, тряхнув стариной, провести вместе новогоднюю ночь. Прохоров, правда, поколебался, опасаясь, что они стали уже чужими, но соблазн был велик: лес, дача, катание на санках.

Аратов не пришёл в восторг от этого варианта, от общества Наташи, но ему поздно было выбирать, всё решилось до его приезда – надо было радоваться, что сложная проблема отпала сама собою. В школе, в институте ли всякая вечеринка ставила два вопроса: где и с кем; первый вопрос перестал тревожить после сближения с Прохоровым, второй, теряющий корни в унылых годах раздельного обучения, до сих пор не утратил остроты.

Говорить, когда шли с поклажей, гуськом, было трудно, и каждый думал о своём. Места в наступившей темноте вдруг показались Аратову похожими на те, куда он летом заезжал на велосипеде, и он вспомнил тогдашнюю встречу – девушку с собакой, потерянную по его собственной воле. Игорь ничего не знал о ней, даже не спросил тогда имени и сейчас пожалел об этом: может быть, как раз об этой девушке он мечтал всё последнее время. Он решил, неожиданно для себя, что должен разыскать её, и удивился себе: почему не искал раньше? – теперь, из-за близкого отъезда, это приходилось откладывать до весны.

Вернувшись к действительности, он снова затвердил про себя: сказка, сказка. Позже и возня с дровами и с печкой тоже показалась сказочной, хотя к этому-то ему не нужно было привыкать, он вдоволь насмотрелся у Прохорова. В дверь поскреблись – Аратов распахнул её и увидел сторожа, сказочного старичка; у того даже имя особенно подходило к случаю: Елисей. Стянув с головы старую пехотную фуражку, он смирно застыл на пороге – с курковой одностволкой за плечом, в телогрейке и в валенках.

– Сейчас прогонит, – в ужасе прошептала Наташа.

Сторожа пригласили к огню. Он сел на краешек стула, сомкнув ступни и положив руки на разведённые колени. Нужно было угостить его, но никто не знал, как это сделать, коли стол не накрыт и самим садиться рано.

– Девочки, организуйте-ка нам закуску, – скомандовал старший Трунов, подсаживаясь к Елисею; казалось, положение было ему не в новинку.

Нина моментально приготовила бутерброды, поставила на стол стаканы.

– Ну, дай Бог всем здоровья в Новом году, – провозгласил старик.

– Как встретишь, таков и год будет, – заметила Нина.

– Вот и говорю: дай Бог. Хорошо встретите, хорошо. А в другой раз, как соберётесь, дайте знать заранее. Я и печку истоплю, и приберу. Вот ты, дочка, – вдруг обернулся он к Наташе, тихо стоявшей, прислонясь к косяку, – ты приезжай. У тебя жизнь добрая будет. Пусть твой муж тебе поклонится.

– Спасибо вам, – чуть слышно отозвалась она.

– Ну, извините, побеспокоил, да наследил тут, – словно не услышав ее, обратился к Юрию сторож. – Благодарствую… Если что, я пожалуйста.

Он вышел, не надевая фуражки.

– Что это он – про меня? – растерянно проговорила Наташа. – Как это – муж поклонится? Что он тут, наколдовал, что ли? Да скажите же.

– Его угостили, – усмехнулся Юрий, – и он постеснялся уйти просто так. Надо было что-то сказать для приличия. Вот и сболтнул.

– Зачем ты так?

– Я вступлю в ваш спор в будущем году, – вставая, сказал Аратов. – Иначе мы останемся без ёлки.

– Я с тобой, можно? – попросилась Наташа.

Они вышли из дома. Звёзды высыпали на чистом небе, но Аратов не видел тут, возможно, и четверти того их числа, что на полигоне. Дорожка, протоптанная Елисеем от дачи к даче, хорошо была видна на освещённом месяцем снегу.

– Надо б отойти подальше, – сказал Аратов. – Нельзя же рубить возле дач.

– Потом заплутаем, дачи не найдём, – восхищённо прошептала девушка, – Так и встретим Новый год – в лесу, со своей ёлочкой. Ой! Полный валенок снега!

– Обопрись о меня, – деловито велел Аратов.

Обтирая ей ногу, он изумился тому, как хорошо толстый шерстяной носок передаёт живую теплоту ступни, и, замерев на секунду, вдруг почувствовал её дрожь.

– Может, вернёшься? – смущённо предложил он. – Дальше-то – по целине.

– Нет, я с тобой. Леший этот – ты слышал, что он сказал? Со мной ничего не случится.

– Интересный дед.

– Поначалу не по себе стало: пришел такой робкий, заискивающий – и вдруг начал вещать. Но он же хорошие слова говорил.

– От них теплее стало, – согласился Аратов. – Почему-то сегодня всё кажется тёплым, даже снег, вот эти шапки на елях. Может быть – после тамошней бесснежной зимы?

– Это же своё.

– Хорошо, что ты понимаешь это, не считаешь моей выдумкой.

– Я по тому поняла, как ты хотел, чтобы всё было красиво и чтобы в двенадцать выйти под живую ёлку.

– Поначалу я так сказал из пижонства, – признался Аратов, – и только потом увидел, что мне это и в самом деле нужно. Иначе ведь все лишения, привыкнув, станешь считать нормой. К ним нужно привыкать на время, и я привык, но смиряться – нельзя. Тот же снег – мне в командировке казалось, что раз его нет, то и не должно быть нигде.

«Почему мы так далеки были с нею? – с внезапной горечью подумал он. – Жду чего-то, жду, а любая другая – разве поймёт меня так?»

– Сухая зима не беда, конечно, а полбеды, – продолжал он, уже рисуясь, – но там, говорят, и летом – ад, пекло. Разве что отсюда снегу привезти, запасти – вон какие сугробы!

– Романтика, видно, достаётся дорого.

– Неподготовленным.

– А подготовленным, наверно, не достаётся вообще, ни за какую цену. Знать наперёд – это уже скучно. Я бы не хотела ничего узнавать заранее, только – угадывать. Я и о нынешней нашей поездке узнала последней, не готовилась – и вдруг такое чудесное начало. Тебе нравится?

Он почти забыл, зачем они вышли из дома – словно лишь затем приехал сюда из города, чтобы отправиться с Наташей на эту ночную прогулку по лесу. Она, однако, помнила о поручении и указывала то на одну, то на другую ёлочку, пока не застыла у совсем крохотной, засыпанной снегом и похожей на шар.

– Рубим, – согласился Аратов.

Но Наташа не хотела торопиться и, продлевая прогулку, ещё поводила его по лесу, беспокоясь лишь о том, чтобы, возвращаясь, найти выбранное деревце.

Стол был накрыт, когда они вернулись. Несколько ёлочных шаров и даже маленькая гирлянда лежали наготове: времени оставалось в обрез.

В полночь вся компания, скользя и падая, сбежала в овраг, под огромную разлапистую ель. В доме они оставили у открытой форточки приёмник, и как только по лесу разнёсся бой курантов, тотчас вспыхнули бенгальские огни и, хлопнув, зашуршала в хвое пробка.

К столу Наташа вышла в чёрном закрытом платье, и все обернулись к ней, обрывая разговор. Её словно не ждали, но Аратов и впрямь ждал – не такую, не эту юную строгую даму. Вспоминая своё впечатление от написанного Андреем портрета, он подумал, что совсем не знает её.

– Какой у тебя чопорный вид в чёрном костюме! – сказала она Аратову. – Какие вы все, ребята, стали странные!

Он не знал, что ответить на это, и сам постеснялся сказать, как поразился её не замеченной им прежде женственности, сейчас подчёркнутой вечерним туалетом, ещё не умел говорить добрых слов по такому пустячному поводу, как замена свитера платьем. Он мог бы сказать, хотя бы, что наряд идёт ей – собирался сказать, подбирая слова, к каким не привык, но ему помешали, позвав садиться. Его с Наташей места оказались рядом – не потому, что так распорядились хозяева или что сами они не могли больше держаться порознь, а случайно, но ясно было, что иначе и не могло получиться сегодня.

Конечно, потом он танцевал с Наташей один танец за другим – это далеко не впервые случилось за время их многолетнего знакомства, только никогда раньше не испытывал он такого ошеломляющего волнения, когда невзначай соприкасались их щёки; Наташа не отстранялась, и тогда он мимолётно целовал её, думая, что никто этого не видит. Когда ему пришлось всё же оказаться в паре с другой, с Ниной, он удивился тому, что его раздражают долгие неслучайные прикосновения горячего, тугого её тела.

После этого он снова выбрал Наташу. Танцуя, они вышли за дверь, в тесный коридорчик, а потом и в другую комнату и там остановились, не отпуская друг друга.

– С Новым годом, – успел проговорить он до поцелуя.

Комнатка была крохотная, в ней с трудом умещались только кровать и стул. В темноте не различить было, что за вещи свалены поверх одеяла – чьи-то пальто, шапки, кашне. Аратов не понял, сама ли Наташа опустилась на постель или подчинилась его воле, и не знал, как быть, оттого что дверь осталась настежь. Он ненавидел себя за то, что в такой момент помнит об открытых дверях и о танцующих за стеной.

– Ты знал, что мы сегодня будем спать вместе? Ты знал это? Скажи, – вдруг, отстраняясь, спросила Наташа, и у него перехватило горло от этого невозможного обещания.

Стало тихо – в магнитофоне меняли плёнку, – и нашей паре пришлось выйти из убежища. Никто, казалось, не заметил, что они уходили – не улыбнулся, не переглянулся; тут увлечённо слушали Прохорова, вспомнившего непомерно длинный анекдот, а младший Трунов, не в силах дождаться конца рассказа и перебивая, предлагал новый тост.

О чём бы затем ни говорилось за столом и какие бы слова ни произносил он сам, с кем бы ни танцевал – думал Аратов лишь об одном, о том, что будет ночью между ним и Наташей и что будет из-за этого между ними в дальнейшие дни и годы, которые ещё днём он мечтал делить вовсе не с нею.

Ему странно было, что так быстро минуло время его свободы, но сейчас он не жалел об этом. Он хотел бы осторожно ласкать Наташу и защищать от кого-то и, решив, что после этой ночи женится на ней – с этой девочкой нельзя было иначе, – вдруг спросил себя, любит ли её, и не нашёл ответа, не зная, можно ли назвать любовью то трепетное, нежное, но смешанное с желанием чувство, которое сейчас испытывал к ней.

Ночью, однако, ничего не случилось.

Едва вечеринка пошла на убыль и заговорили о том, что не мешало бы и соснуть часок-другой, как Игорь с Наташей, не говоря ничего друг другу и не спрашиваясь у хозяина, ушли в уже знакомую им комнатушку. Для него словно и сейчас продолжали звучать её слова: «Ты знал, что мы сегодня будем спать вместе?» Нет, он не знал – и не верил ещё и сейчас, уже целуя её, уже помогая раздеться. Она не стала снимать всё, оставив комбинацию и почему-то – чулки, и он стеснялся сказать вслух, что, вот, порвутся же. Да ему и трудно было бы объяснять такие простые материи: он исступлённо целовал её и говорить тут нужно было бы совсем другое. Только и этого другого Игорь не сказал ей, как не говорил и другим – ещё никогда, никому (этим другим – оттого, что опасался последствий, Наташе – потому, что, не зная, что такое любовь, не хотел бы солгать).

Они почти не спали все эти оставшиеся до рассвета часы, ласкаясь и целуясь, и всё же Наташа то ли вообще не допускала мысли о близости, то ли ждала от Игоря особенных слов или даже единственного слова, которое он так и не произнёс, но одни только поцелуи и позволила ему (нет, не одни, возразил бы он, запомнивший, каким мягким оказался под его пальцами скромный треугольничек). Он сходил с ума от ожидания и внезапной любви, растущей из-за неприступности Наташи, но сказать об этом не получилось у него, ошеломлённого своею же неожиданной, непривычной нежностью.

Их подняла музыка. Прохоров, вставший раньше других, растопил обе печи, включил магнитофон и, усевшись в кухне, рисовал в блокноте.

Наташа, может быть, и проснулась, но не открывала глаз, и лицо у неё было счастливое. Аратов не решился дотронуться до неё или поцеловать. Он подумал, что большего и не нужно будет ему – только просыпаться рядом с милой ему женщиной, каждое утро в течение многих лет. Ещё он подумал, что для этого нужно никогда не уезжать из дома.