Текст книги "Автобус в лето"

Вадим Юрьевич Мещеряков
Автобус в лето

Моим родителям, Юре и Лиде

Не пропускайте автобус в лето.

Запрыгивайте на подножку.

Даже зайцем.

В следующий раз он может не прийти.

© Мещеряков В., текст, 2021

© Николаенко А., ил., 2021

© ООО «Издательство АСТ», 2022

«В хоккей играют настоящие мужчины…»

«В хоккей играют настоящие мужчины! Трус не играет в хоккей». Слова советской песни постоянно крутились в голове. Я смотрел на мужиков, которые были на льду. Крутая коробка. Дорогая аренда. Латы с головы до пят. Играют – не торопятся, солидно. Без смен. Редко кто выкатит на лед со скамейки.

А в глазах коробка в военном городке. Семидесятые. Тамбовская область. Весь состав жителей в воскресенье на матче. Болеют за своих. Три группы. Я в самой младшей. Да и там самый младший.

Мне недавно исполнилось шесть лет.

Ноги ломит просто до слез. Сил едва хватает – секунд на сорок смены. Глаза в слезах, которые застывают от мороза. На улице под минус двадцать.

Рядом дядя Валя. Отец лучшего друга и партнера по пятерке и по совместительству тренер.

«Димку на поле!» – кричат на трибунах. Я не понимаю, почему дядя Валя улыбается. Мне не понять его улыбки.

Мне хочется на поле, но страшно болит сломанное ребро. Мама, догадываясь, что оно сломано, просто заставила снять коньки.

А я хочу на свой правый фланг. Я хочу прорваться к воротам и забить шайбу.

А дядя Валя улыбается.

Сегодня я понял его улыбку.

«Память. Как все в ней переплетается…»

Память. Как все в ней переплетается.

Запахи, картины. Все перемешано, и остается чувство.

Большая колонна детей перед зданием школы. Все собрались на демонстрацию. Солнечно. В руках портреты вождей. Плакаты.

Ребята, друзья, знакомые.

И запах горелых листьев, которые горят по всему городку. Так принято – собирать в кучи листья и жечь.

Воздух неимоверно чист. Его чистота захватывает все твое естество. Он наполняет всего тебя.

Среди колонны есть и она.

Ты смеешься, шутишь, дерешься с друзьями. Вам весело. Ты наполнен чистотой, как этот воздух.

А среди других классов идет и она.

Ты не подходишь, ты бережешь в себе эту тайну. Тайну вчерашнего дня.

Тайну прикосновения к ее руке.

И дым горелых листьев.

Запах ее волос перемешивается с воздухом, листьями, с тобой самим.

«Проезжая по этому мосту…»

Проезжая по этому мосту, я всегда помню. О правой стороне реки.

Сейчас там новые дома. Большие дороги.

А я вижу чистое поле. С маленькими кустами.

И лодку. С веслами.

Она качается на волнах.

Все пассажиры уже на берегу.

Три парня и две девчонки.

Одна из них ты.

В джинсах. И свитере.

Белом свитере крупной вязки.

Ты учишься в девятом классе.

Вместе с подружкой ты на каникулах. Гуляете по своему району.

Новостройка.

Вы смеетесь. Вам хорошо оттого, что вы есть.

В вас клокочет жизнь.

Так и должно быть в пятнадцать лет.

Ты еще не встретила меня.

Я в армии.

Ты влюблена в мальчишку из десятого класса.

Твоя подружка дружит с его другом.

Вы ждете вечера.

Поедете в центр города. Смотреть кино.

А пока вы смеетесь и идете вдоль реки.

Бросаете камни. Ты всегда была почти мальчишкой.

Узкие бедра. Короткая стрижка.

Вам хочется приключений. Вы читаете много книг.

Мимо проплывает лодка.

В ней трое симпатичных парней.

Они гораздо старше тебя и твоей подруги.

Вы садитесь в лодку.

Смеетесь. Вместе с ними гребете.

Уключины скрипят. Брызги летят на вас.

Берег уже рядом. Скоро можно разворачиваться и плыть обратно.

Вам предлагают сойти на берег и нарвать полевых цветов.

Вы бежите по полю.

Их так много. Фиолетовых, желтых.

А потом при тебе насилуют подругу.

Грубо. Бьют по лицу. Рвут одежду.

Ты падаешь в грязь на колени и плачешь.

Ты умоляешь.

Они уплывают на лодке одни.

Мишки

Посылка на мой день рождения пришла огромная. Через международную почту. Штемпель стоял на немецком языке. Посылка была из Австрии.

Из этой страны мог прислать только старший брат. Вся семья старшего брата.

Удивительно, но я очень обрадовался посылке. Удивился не тому факту, что брат вспомнил о моем дне рождения. Нет. Обрадовался именно посылке, а не «передачке» с проводником поезда Вена – Москва. В этом заключалась тайна, сюрприз. Я, сорокалетний, почувствовал себя ребенком, который достает коробку с бантиком из-под елки.

Загрузил в машину. Поехал на работу. Открыть решил вечером, хотя знал: там мог быть только ковер. С мишками.

Новый, 1973 год мы встречали дома! Я, мой старший брат, которому исполнилось девять лет. Мама и папа. Молодые. Веселые.

Они встречали Новый год, а я ждал боя курантов. Нет. Не потому, что за этим последуют подарки. Я, четырехлетний, помнил прошлый праздник. Год назад. Часы во весь экран телевизора. Удары курантов. Чудесный мир, мир, в котором живешь как в сказке. Пусть и всего минуту.

На столе поблескивал боками самовар! Отец подарил маме перед самым праздником. Пусть и электрический, но самовар. Совсем не чайник. Брат с мамой сварили сахар с молоком. Заморозили в холодильнике. Раскололи на кусочки. Так бабушка Настя делала в деревне. Мама говорила. Про деда, что он любил, когда все за столом пьют чай с сахаром. Вприкуску.

«Голубой огонек». Поют красивые тети и строгие дяди. И фокусник подбрасывает шары. Для меня он был фокусником.

Брат тоже фокусник. Подбрасывает шапку. Меховую. Достал из шкафа в коридоре.

Резкая боль пронзила мгновенно. Я совсем не увидел, что случилось. В глазах пошли круги.

Мама очень громко закричала. Отец побежал к телефону. А мой бок был в костре. В том, в котором мы плавим свинец для солдатиков.

Как я оказался у себя на кровати, как приехал доктор, я не помню.

Ожог какой-то степени. От кипятка. Старший брат толкнул самовар. Вода ошпарила мой бок.

Помню только, что смог повернуть голову и увидел красное и синее на боку. Я всегда думал, что кровь красная. Но я увидел синее. Или так запомнил.

Началась моя жизнь с мишками. С ними я провел целый месяц. Они почти всегда были со мной. На ковре, который висел над кроватью. Их было три. Может быть, четыре. Они играли в лесу, ходили по поваленному дереву. И улыбались мне. Всегда улыбались. После перевязок, которые мне делал доктор. И когда мама плакала.

След от ожога не зарастал лет до двадцати. Да и забыл я про него. Не могу забыть мишек и глаз брата. В тот вечер, когда он жонглировал.

«Если бы не учебный процесс…»

«Если бы не учебный процесс, мы бы такой свинарник построили!»

Слова генерала на построении первого сентября звучали как приговор.

Он говорил громко и честно. И я ему поверил. Не знаю, как другие три сотни мальчишек, стоящих на плацу военного училища. Я поверил.

Два месяца на стройке знаменитого свинарника не прошли даром.

Называлось это «курс молодого бойца». Но по своей сути это была стройка.

И такое после экзаменов, после конкурса в десять человек на место.

Жаль отца. Он честно приехал на другой конец страны, поддержать. А я его расстроил.

Тем, что не был рад своему поступлению. Может быть, предчувствовал… Про свинарник.

Нет. Мне даже нравился нрав сержантов. С их бесконечными шутками. Например, «что вы тут построились, как бык пос…л».

Или дежурство на кухне, когда за сутки я перемыл тарелок больше, чем за все семнадцать лет моей жизни. Не вздремнув ни минуты.

И умывание на улице ледяной водой. В этом была своя романтика. В этом была логика. Из меня делали мужчину.

Но строить свинарник для повышения боеготовности страны было, по-моему, нелогично. Его могли строить гражданские.

А отец расстроился. Дед и прадед – военные, отец. А я не рад.

Вижу его глаза, они смотрят на меня. Я иду едва волоча ноги. Иду в толпе ребят. Одни смеются и бегут навстречу родителям, другие вытирают слезы. Возвращаемся с построения, на котором объявили результаты экзаменов. Я плетусь, и отец переживает. Переживает за то, что я не поступил.

– Сколько недобрал?

– Я поступил…

Вот тогда он расстроился. Тогда он понял. Зная меня, он понял.

Пункт междугородних переговоров находится на территории училища. Мне просто необходимо позвонить домой, сказать, что меня положат на операцию. Завтра. А сегодня я дневальный. Уговариваю сержанта. Убегаю на пять минут. Дозваниваюсь. Бегу обратно.

Навстречу дежурный офицер. Зануда. Из гражданских. Такие не проходили училища. Мы таких не уважаем.

Останавливает. Понимает, что я сбежал с дежурства. Грозит «губой». Идем в расположение роты.

На меня накатывает приступ сарказма. Поднимаемся по лестнице. Он заставляет снять ремень со штык-ножом. Для полноты картины я поднимаю руки.

«Я взрослый человек…»

Я взрослый человек. У меня есть работа. Семья. Друзья.

Я, как в детстве, люблю книги. Даже больше, я их научился делать.

Сейчас я прочитал одну из них. Ту, которой помог появиться на свет. Только что перевернул последнюю страницу…

Большой стол. Просто огромный для мальчишки, которому исполнилось четыре года.

Кухня. Запах теста.

Бабушка режет картошку. Очень маленькими кубиками. Для пельменей с картошкой.

И рассказывает мне историю про любовь. Про старую Россию. Про Урал.

Бабушка всегда мне рассказывает эту историю. Она из большой крестьянской семьи. Она прочитала мало историй. Но эту она запомнила.

Раскатывает тесто на кругляшки.

Очень ей нравится говорить о богатых шубах и меховых шапках. У нее все богатые в этой истории в таких шапках.

Каждый пельмень бабушка лепит руками. Добавляет картошку и лук. Потом, когда история закончится, она их бросит в кастрюлю.

А пока я вдыхаю воздух. Тесто и чуть пряный аромат бабушкиных рук.

…Я перелистываю последнюю страницу. Воздух в комнате замирает. Только слабый ручеек холодного воздуха из приоткрытого окна.

И он пряный…

«Я стою на опушке леса…»

Я стою на опушке леса. Июль. Солнце уже начинает прятаться за горизонт. Отец и старший брат рядом. Они заняты своими взрослыми делами. Я их давно перестал слушать. Отошел в сторону и стою. Я босиком. На очень мягкой траве. На мне смешная майка с лямочками. Белая. Шорты ярко-красные. Я занят очень важным делом. Я смотрю на свою ладошку. Смотрю на нее и на букашку. Я совсем не знаю, как она называется. Красного цвета с черными точками на крыльях. Букашка прилетела на мою майку и поползла по лямке. Я взял ее в ладонь. Смотрю и улыбаюсь. Она щекочет меня. Я улыбаюсь во весь рот. Вот она уже на моем пальце. Вспорхнула крылышками. Полетела. За горизонт садилось солнце. Она полетела его догонять.

«Район назывался Чикаго…»

Район назывался Чикаго. Почему? Скорее всего, об этом никто не помнил. Старые дома с коммунальными квартирами. До Москвы сорок минут на электричке. Рабочий квартал. Мне, пацану десяти лет, он очень нравился. Прежде всего тем, что в любое время дня или вечера, а иногда и ночи, во дворе была своя компания. И пацаны и девчонки. Все разных возрастов. Но одной командой. Занимались всем, что доставляло удовольствие, связанное с чувством опасности. Взорвать пузырек с горящим пластиком внутри. Тут главное его бросить не слишком поздно. Иначе разорвет в руке. Может пальцы оторвать. Такое тоже бывало. Или перелезть через забор завода и наворовать краски. Она была в капсулах. Очень интересно горела. Поджигаешь на столе во дворе, сверху кладешь кусок фанеры. Наступаешь сверху. Искры летят на несколько метров от тебя. Можно еще пойти драться в соседний район. Но там уже совсем опасно. Часто не просто кастеты, но и ножи финские. Резали не щадя. В любом возрасте. А вечером ухаживали за девчонками. Кто старше, те их «обжимали». Это такой прием. Бегут на девчушку со всех сторон. Как в игре. А когда она упирается в стену дома, ее «обжимают». Я боялся так делать. Стыдно было, что слабак, но не играл я в эту игру. Однако с самой бойкой девчонкой познакомился. Было так. Играли в футбол, а она за меня болеть начала. Я и познакомился. Правда, до этого часто на нее смотрел издалека. Она старше была на несколько лет. Да и выше на полголовы. Куда мне к ней знакомиться. А тут она сама. Вечером все разошлись, а мы остались. Поздно уже. Часов двенадцать. А мы сидим на лавочке и болтаем. Я ее даже за руку взял. Так тепло от этого стало. У нее ладошка теплая, немножко влажная. А глаза под светом фонаря… Прям мои глаза. Не из-за того, что на мои похожи. Мои, потому что смотрят только на меня. Одно портило все. Понимал, что родители волнуются. Наверняка пошлют отца меня искать. А они у меня – пуритане. Я тогда значения этого слова не знал, но интуитивно его чувствовал. А она меня возьми да поцелуй. Да не просто так, а в губы. Пересохли они у меня. Что делать и не знаю. Не целовался я никогда. Отец спас. Появился ровно в этот момент. А я как дал деру, через кусты. Убежал. Только до сих пор думаю: может, и зря он тогда пришел…

«Его звали Мишка…»

Его звали Мишка, и жил он у Чёртовых ворот.

Сначала про Чёртовы ворота. Кто их так назвал, я не знал.

Это был обыкновенный фонарный столб, с подпоркой. Деревянный.

А пешеходная дорожка проходила ровно посредине. Между столбом и подпоркой.

Вот и прозвали: Чёртовы ворота.

По дорожке никто и не ходил. Протоптали тропинку в обход. Примета плохая. Проходить через Чёртовы ворота.

Я тоже два раза в день не проходил через них. Первый раз – по дороге в школу, второй – на обратном пути.

Единственным, кто не верил в эту примету, был Мишка.

Какой породы был Мишка, никто не знал. Большой, лохматый. Язык всегда высунут. Дышит тяжело.

Он постоянно сидел у Чёртовых ворот. И в укор всем нам ходил через них туда и обратно.

Я сначала его боялся. Большой.

Обходил стороной. И всегда дожидался кого-нибудь из взрослых. Так не страшно было.

А однажды утром Мишка выскочил из кустов и побежал прямо на меня. А я встал. Не побежал. Меня отец учил, что от собак бегать нельзя. Загрызут. Вот я и стоял, чтоб Мишка не загрыз.

А он подскочил и лизнул меня своим шершавым языком прямо в нос.

Что тут поделаешь. Не захотел он меня грызть. И кусать не захотел.

Мишка захотел дружить. Ну, мне так показалось в тот раз.

И повелась у нас традиция. Утром я Мишке даю конфету, а вечером Мишка лижет меня в нос.

Так, наверное, полгода продолжалось.

А потом он пропал.

Пропал совсем. Ни утром его нет, ни вечером.

У меня уже килограмм конфет собрался. Никому не давал и сам не ел.

Конфеты-то для друга были.

А зимой я стал про Мишку забывать. Свои заботы школьные. Девчонки. Хоккей.

Да что там говорить, память короткая у меня была.

Забыл я про друга. Но стал сам через Чёртовы ворота ходить. Вместо него.

А утром, в один уже весенний день, проходя через Чёртовы ворота, услышал отчетливое «ПРИВЕТ!».

Я обернулся. Под Чёртовыми воротами сидел Мишка. Больше никого не было.

«Брат влюбился в девочку…»

Брат влюбился в девочку. На один год младше него. А может быть, влюбилась в него она.

В маленьком городке много слухов. Кто говорит правду, а кто обманывает. Не разберешь.

Только точно. Брат не мог в такую не влюбиться. Я это знал.

По очень простой причине. Я тоже в нее влюбился.

Не знаю, как это получилось.

Нет. Не из подражательства.

Я влюбился в ее веснушки.

Да. Это было самым главным.

Я слышал от друзей, что надо влюбляться в высоких. С длинными светлыми волосами.

Все это в Машке было. Только волосы были подстрижены под мальчишку.

А остальное все было.

Но светилась она веснушками.

А я перестал спать.

Мне шесть лет, а ей уже десять.

Да и видит она только брата.

А он еще снисходительно с ней обращается. Не замечает иногда вообще.

Это он специально. Я точно знал.

Каждый вечер он с ней по телефону разговаривал. Про любовь говорил.

Ничего он не понимал в любви.

Когда любишь, надо целовать веснушки. Так в кино делали.

Да и без кино я знал. Надо целовать веснушки и обнимать ее голову. С вихрами во все стороны.

Она даже к нам домой приходила. Когда родителей не было. Чай они пили. Шептались.

Я не стал подслушивать. Не потому, что нехорошо. Ревновал я их шепот.

А со мной только поздоровалась. Как с пустым местом.

На следующий день я Машку встретил около нашего дома.

Она стояла и брата ждала.

«Машка – каланча!»

Крикнул. Громко.

«Он тебя совсем и не любит! Зря стараешься!»

Машка посмотрела на меня. Как в первый раз заметила.

Да как треснет мне по щеке кулаком. Со всей силы.

Я упал в песок.

Больно. Обидно. Девчонка бьет.

А еще больнее оттого, что уже и не полюбит она меня. После этого крика.

А Машка меня бить продолжает. Ногами. Пинает куда придется.

Я не плачу. Даже не защищаюсь.

А потом Машка меня удивила.

Села рядом со мной в песок. Обняла меня крепко. И расплакалась.

«Четыре бега, которые…»

Четыре бега, которые определили мою жизнь.

Может быть, громко сказано. Но запомнились точно.

Бег первый

Я бежал по лужам. Под проливным дождем.

Бежал по маленькому городку. Мне было четыре года.

Ноги промокли. Слезы душили. Меня обидела мама.

Она не хотела мне сделать больно. Она просто совсем меня не поняла. И это было самым важным.

И я бежал от обиды. Чем дальше я убегал от дома, чем мокрее становилась моя одежда, тем меньше оставалось обиды.

Прибежал к забору, которым был обнесен весь наш городок. Военный.

Сел на камень. Дождь закончился. Еще и солнце выглянуло.

Я тогда очень остро почувствовал любовь матери.

Но для этого мне надо было убежать.

Бег второй

Соревнования в школе. Дистанция – два километра.

Бежим огромной толпой. Нам всем по тринадцать лет.

Тяжело дышим. В унисон. Рядом все мои друзья. Да и недруги тоже рядом.

Корни деревьев заставляют спотыкаться.

Остается несколько сот метров. Я понимаю, что прибегу первым.

Я просто это понимаю. Не может быть иначе.

Мне не нужен кубок. Мне не нужна победа. Но я прибегу первым.

Начинаю убыстрять шаги. Друг, видя это, спрашивает: «Ты пошел уже?»

Да. Я пошел вперед, меня уже не остановить. Я не оглядываюсь.

Я прибегаю первым.

Тогда я почувствовал веру в свои силы.

Бег третий

Военное училище.

Мы бежим шесть километров. С автоматами. «Слониками». Это когда в противогазе.

Дышать совершенно нечем. Более опытные подсказывают, что надо открутить шланг и вставить в мембрану спичечный коробок.

Но есть два человека, которые не успевают быстро бежать. В строю. Со всеми.

Они очень слабы физически.

Сержант бежит рядом с ними и бьет их ногами в пятую точку. Бьет очень сильно. Добавляет прикладом от автомата по спине.

Они плачут. Унижаются. В конце концов просто падают. Их продолжают бить на земле.

Тогда я почувствовал жестокость мира.

Бег четвертый

Уходящий поезд. Очень длинный перрон. В окне купе – силуэт девушки. Поезд набирает скорость. Но я успеваю. Бегу рядом с окном.

Я вижу ее глаза, но не вижу ее лица. Мне очень хочется увидеть лицо. Все. Не только глаза.

Перрон заканчивается. Я останавливаюсь. И просыпаюсь.

Тогда я почувствовал, что значит любить.

«– Поленова из звездочки уволю!..»

– Поленова из звездочки уволю!

Это первое, что я произнес, входя на кухню. Мама вытирала руки полотенцем. Отец заканчивал свой обед.

– Ну и правильно! А за что?

– Он вообще не принес макулатуру! Точно надо уволить!

– Может быть, исключить? Увольняют обычно с работы…

– Хорошо! Я его завтра исключу.

Олег Поленов был моим приятелем. Жили на одной лестничной площадке. Дружить никогда толком не дружили. В школу ходили вместе.

Каждый день, кроме субботы и воскресенья.

Наша пятиэтажка была самой новой во всем городке. Снаружи весь дом был отделан квадратными камушками.

Из чего они делались, я не знал.

Но отковыривали мы их постоянно. Без всякой надобности. Просто интересно было их в руках перебирать.

Белого и голубого цвета. Особенно ценились голубые. Их было гораздо меньше. Да и отковырять их было сложнее. Очень высоко на стене они начинались. Одному никак не достать. Только если залезть на плечи кому-нибудь, тогда достаешь.

В доме жил главный военный нашего городка. Отец говорил, что это командир части.

А прямо в нашем подъезде жил его заместитель. Все пацаны, когда его видели, говорили: «Солнце жарит и палит, в отпуск едет замполит».

Правда, тихо говорили. Я тоже тихо. Отец предупреждал, что громко нельзя. У него могут быть неприятности по службе.

Дом стоял на самом краю городка. До забора метров сто. А потом уже лес начинался.

А между забором и домом разбили огороды.

Там все росло. Бабушка сажала картошку, клубнику, морковь.

Земля у нас очень черная была. И влажная. Из нее мы комки лепили, как снежки из снега. Сожмешь такой комок в руке, из него вода течет. А может, жир какой. Черноземье у нас было. Бабушка говорила.

Она вообще очень часто про землю разговаривала. И про еду. И готовить любила.

Мне кажется, она это все рассказывала, потому что в детстве голодала.

Отец ее, мой прадед, бедняком был. И бабушка вместе с семьей из их родного городка от голода в другую область перебралась.

Она еще маленькая была. Даже младше меня.

Я больше всего запомнил, как они на крыше поезда ехали. Я на поездах тоже люблю ездить, но на крыше никогда не пробовал. Завидовал бабушке.

Мне и представить это легко было. Фильмы часто по телевизору смотрел, где во время войны с белыми наши солдаты и офицеры на крыше ездили. Но в фильме они пели под гармонь. А в рассказе бабушки было все грустно про эту поездку. Плакали они очень. И мерзли…