Текст книги "Бефстроганов по-губернаторски"

Старый дом

Пристани в Ковригине как таковой уже не было. Вместо зеленого дебаркадера «Гоголь» пристал к ржавой и кривой барже с одиноким шкипером, одетым в подобие кителя с золотыми шевронами на рукавах, в мятой пляжной кепке с солнцезащитным прозрачным козырьком. Этот то ли шкипер, то ли матрос, то ли портовый грузчик в одиночку ловил швартовы, подавал деревянные сходни и бил склянки. И одну за другой смолил слюнявые папиросы.

Вместо вокзала стояла какая-то автомобильная будка, служившая, скорее всего, и кабинетом, и складом, и залом ожидания, и столовой с буфетом. Рядом приютился забытый памятник невеликому ростом Ленину. Вождь был одет в широкополое пальто, поэтому казался квадратным. Памятник зарос высоким репейником. Неподалеку паслась ленивая корова. На единственной скамейке дрых симпатичный бомж в грязных джинсах, около него валялись пакет из-под молока и банка из-под пива.

А рядом с пристанью располагалось некое подобие грузового порта с двумя молчаливыми кранами, похожими на длинных журавлей. К пирсу была пришвартована заставленная контейнерами самоходка «Чистополь», похоже названная в честь малоизвестного города, класса «река – море», о чем гласила соответствующая надпись на борту. С ее капитанского мостика взирал на «Гоголь» вахтенный матрос, как и положено, в тельняшке и в картузе с крабом.

Понятно, что и от пристани в город не было никакого автобусного сообщения, о стоянке такси говорить вообще было смешно. Поэтому нашим героям к родительскому дому пришлось идти пешком, благо было недалеко.

Пристанской район, да и сам Ковригин тоже, мало чем изменился, а если быть точнее, не изменился вовсе: такие же однообразные дома, серые заборы, безликие конторы, тенистые деревья, разве что разноцветных машин на обочине стало больше.

– Ну и как встреча с родиной? – спросила жена, когда они пошли по пыльной улице. – Оркестра нет. Цветов – тоже.

– Ты знаешь, вроде ничего не изменилось. Все так же, как и было тогда, насколько я это могу помнить, – ответил Макс, радостно оглядываясь по сторонам. – Впрочем, в маленьких городах практически ничего не меняется. Они будто навечно застыли в своей первозданности. В этом их фишка, если угодно – их прелесть.

Дарье, привыкшей к большим городам и заграничным курортам, вроде Турции с Грецией, все было интересно, она словно очутилась в том далеком и незнакомом мире, о котором знала лишь из кино, телепередач и рассказов русских писателей.

– Вот тут раньше вроде бы столовая была, мы там с братьями два куска хлеба втихаря однажды со стола сперли. А здесь магазин, кажется, был, сигареты в нем покупали. Нам не продавали, так мы какого-нибудь дядьку попросим, он и купит, – продолжал исполнять роль гида Максим. – «Памир» назывались.

Незаметно, за разговорами они подошли к той улице и к тому дому, о котором он рассказывал Дарье на корабле.

Только его больше не было. Все, что когда-то здесь жило и играло, росло и процветало, радовало глаза и душу, теперь представляло собой заброшенный пустырь. От цветущего сада с вишнями и яблонями, крыжовником и смородиной, от грядок и теплиц, бани и палисадника с высоченными тополями, от поленницы у забора ничего не осталось. А остался только фундамент дома, безмолвно и грустно рассказывающий о том, что еще совсем недавно здесь жило счастье.

Максим не верил своим глазам. Внутри что-то защемило. Так бывает всегда, когда вдруг захочется взвыть.

У дома напротив сидел старик с жутко морщинистым, как мошонка, лицом. Несмотря на жаркую погоду, он был в сером ватнике и валенках с калошами, на косматой голове – выцветшая бейсболка с логотипом какого-то канадского хоккейного клуба, доставшаяся, скорее всего, от продвинутого внука. Опирался на палку, вырезанную, похоже, из такой же древней, как и он сам, вишни. Углубленно смотрел в никуда застывшим взглядом сознательного человека, прожившего если не длинную, тяжелую жизнь, то хотя бы большую ее часть.

– Скажите, вот тут жили… – спросил Максим, оглядываясь по сторонам.

– Это когда было-то, вспомнил, – скрипуче ответил старикан словно из какого-то далека. – Хозяин помер, Иван Владимирыч, а жинку его сын старший, значит, Вовкой звали, забрал в город какой-то. Увез, стало быть. Дом вроде как продали, а новые жильцы тут почти и не жили. Вот так и развалилось все. А вы сами-то кто будете?

– Дальние родственники.

– Что-то я вас не помню, сынок. Володькины дети, что ли?

– Типа того.

– Не помню… Да-а, старость не младость, и пернешь не в радость, о-о-ох… – философски заключил дед.

– Пойдем отсюда. – Максим взял за руку Дарью. – Не могу больше.

– Ты его помнишь, этого дядьку? – спросила Даша, когда они пошли прочь по пустынной улице, напоминавшей деревенскую в день всеобщей битвы за урожай.

У заборов, сквозь щели в которых проглядывала густая крапива, копошились пестрые куры, а в луже плескалось несколько белокрылых гусей. У каких-то ворот скучно дремала дворняга, положив голову на вытянутые лапы. Было видно, как кто-то топил баню, дым расстилался над яблонями, и сонно пахло березовыми дровами.

– Не-а. Раньше-то здесь все по-другому было. Представляешь, я не был тут больше тридцати лет. – Максим уже успокоился. – Для кого-то это целая жизнь…

– А для кого-то – одно мгновенье, – снова вставила свое многозначительное слово жена. – И оно промчалось как пейзаж за окном вагонного поезда. А в вагоне на столе лежала вареная курица, завернутая в промасленную газету, покачивались в такт движению помидоры и огурцы, катались по столу белые яйца, вкрутую сваренные, белела в синем спичечном коробе крупномолотая соль. Ты так, кажется, рассказываешь, будто книжку пишешь?

– Тебе бы тоже книжки писать.

– Дурной пример заразителен.

– Не понял?

– Есть люди, которые не умеют писать, но пишут. А это ужасно. И при этом они учат нас жить. Россия ведь не только самая читающая, но еще и самая пишущая.

– Это ты про меня?

– Нет. Это я про себя. Ты, к счастью, другой. Однажды попробовала сочинить письмо в налоговую и корректно, с присущей мне прямотой сказать все, что я о них думаю, такая белиберда получилась. Пришлось содрать с интернета образец.

– Спасибо, дитя мое.

Он поцеловал ее. Поцелуй показался им обоим не таким, как обычно. У него был вкус той же сочной и горящей крапивы, той же мутной лужи, той же безлюдной улицы. Пахло солнечной пылью, банным дымом из кирпичной трубы и многим тем, чем еще живут простые люди в этой патриархальной старине, словно навсегда оторванной от безликой, бездушной и бездуховной цивилизации.

Первая любовь к «Трем мушкетерам»

– Ты знаешь, у меня когда-то здесь случилась первая любовь, – сказал вдруг Максим.

– У тебя в каждом городе любовь и везде – первая. Так что я не удивлена.

– Нет, здесь было серьезно. Она жила там, в конце улицы, – указал Максим рукой в противоположный конец улицы, оглянувшись. – У колодца, где мы воду брали. Я даже специально брал у бабушки коромысло с ведрами и шел туда, чтоб на нее посмотреть. Она постоянно все родителям по дому-огороду помогала: дрова принести, кур накормить, грядки прополоть.

– Хозяйственная.

– Кстати, старше была меня, то ли на год, то ли на два. Выше ростом. Звали ее Рая. Она тоже на меня поглядывала.

– Ты ходил за водой? С коромыслом?

– Ну да.

– Не смеши меня, – рассмеялась Дарья. – Вон столб стоит с надписью «Не влезай – убьет!», так он быстрее тебя сходит за водой. Тебя не то что за водой, тебя в магазин не допросишься сходить, даже себе за пивом.

– Не, я серьезно. При чем тут пиво? Это была первая любовь. Нас даже дразнили женихом и невестой. Вон, говорили, Максимка, твоя невеста идет. Мы даже раз поцеловались. Мы всегда летом вечерами играли в прятки всей улицей, в вышибалы, в «чур, не я», в кино. Мы с ней были на этих играх всегда рядом, в одной команде, так получалось.

– В кино играли, говоришь? В какое?

– Кто-нибудь называет буквы, например, ТМ. И надо отгадать фильм, чье название начинается с этих букв. Кто больше фильмов отгадал, тот и победил.

– ТМ, ТМ… Это какая-нибудь «Тайная материя» или «Тревожная молодость»? – смекнула понятливая жена.

– Нет. «Три мушкетера», знаменитый в то время фильм. Одни драки бесконечные на шпагах, погони на конях и любовь с поцелуями! Его даже в Ковригине показывали, в кинотеатре «Родина». В первом ряду сидел.

– С Боярским, что ли?

– Нет, с Жаном Маре. В смысле, фильм с Жаном Маре. Французский. В него тогда все русские девки были влюблены, как сейчас в киноартиста Хабенского.

– Никогда не знала.

– И вот однажды мы на улице играли в прятки…

– Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать, – перебила Дарья Максима и тут же закрыла рот рукой, словно нашкодившая двоечница. – Кто не спрятался, я не виноват.

– …и с ней убежали куда-то за кусты и за недоделанный сруб. Сидели рядом, спрятавшись. Держались за руки.

– И? – ревниво сверкнула глазами Дарья.

– Она была в ситцевом простеньком платьице таком, в цветочек, и голубой кофте. А я – не помню в чем. Наверное, в болгарских техасах, штаны такие были, вроде джинсов, с заклепками на жопе, только дешевые. И в кедах отечественных, больше похожих на парусиновые калоши. Ну и это… самое… Словно нас кто-то невидимый подтолкнул друг к другу. Носами уткнулись, слюнями измазались, – рассмеялся Максим. – Вот и весь поцелуй. Но вкус его помню до сих пор. Он был такой же, как сейчас с тобой, здесь.

– Поцелуй детства?

– Не знаю. Наверное, поцелуй первой любви. Любви, о которой еще ничего не знаешь. Которую боишься: вдруг окажется совсем не то, чего ты ждал, о чем мечтал, чего хотел, что и как себе представлял… Помню ее груди, они были такие… тугие, как мячики.

– Ну ты даешь, Максимилиан.

– Случайно получилось.

– У тебя? Чтоб случайно? Чего врешь-то? – не поверила Дарья.

– Не, серьезно говорю. Тогда все было случайно, – начал оправдываться Макс.

– И там, за срубом, у вас это произошло тоже случайно? – сделала она ударение на слове «это».

– Ты с ума сошла? Мы же в школе учились тогда. В классе шестом. Может, в седьмом. У меня тогда еще келдыш, наверное, даже не вырос.

– Ври больше.

– Не, я серьезно. Хочешь – верь, хочешь – не верь.

– И где она сейчас, твоя Раиса?

– А я откуда знаю? Замуж, наверное, вышла, уехала куда-нибудь, детей нарожала. Сколько лет-то прошло.

– Ты ее больше не видел?

– Нет. Потом умер дед, отец перевез мать, мою бабушку, к нам в Молотов, и ездить стало не к кому.

– А мамины родители где?

– Они еще раньше умерли.

У Казанского тракта

Они вышли к Казанскому тракту. У бетонного моста через речку-говнянку, как ее любовно называют местные жители, разлившуюся, словно озеро, он плавно переходил в главную улицу в Ковригине, до сих пор названную в честь кровожадного строителя коммунизма в отдельно взятом государстве рабочих и крестьян, которое, к слову сказать, так и не было построено. А даже наоборот – государство это развалилось к чертям собачьим. Как старый деревянный мост, который через это «озеро» был когда-то построен, пока не возвели новый. Вода в «озере», заросшем высокой осокой, которую местные жители в глаза называли не иначе как трава-мудорез, была круглый год очень холодной из-за подземных ключей. Городские остряки шутили по этому поводу: «Озеро, озеро, где нам яйца отморозило!»

Здесь же гордо разместился видный отовсюду белый собор, о котором мы уже говорили. Его когда-то пытались сровнять с землей как наглядный отголосок оголтелого прошлого. Иконы пожгли, попов перевешали, колокола переплавили, сняли кресты и золото с куполов, но дальше это подлое дело у атеиствующей и злобствующей большевистской молодежи не пошло. Собор, который строили всем миром лет сорок, разрушить так и не смогли, это им не под одеялом втихаря пердеть. Тогда в нем организовали лавку по продаже населению керосина для керогазов и примусов, которые тут же и починяли. Так и простоял собор полвека обезглавленный, пустой, густо провонявший низкооктановой химией.

– Зайдем? – спросил Макс.

Он все еще был под впечатлением от увиденного, что сильно его долбануло, под самые гланды.

– Зачем?

– Мне надо, – тихо проговорил он.

Он отвернулся и тихо вытер слезы. Когда мужики плачут – это серьезно.

Они зашли за церковную ограду. Перекрестились. Остановились перед входом в храм.

– Когда отец забирал бабушку к нам, он передал мне ее старую икону с Богоматерью, я тогда уже студентом был, и потребовал, чтобы я ее никому не отдавал и тем более не продавал. Он сказал, что она святая, намоленная не одним поколением рода Долониных, единственная ценность, которая осталась. Она у них в доме висела в углу. Там же, за иконой, они хранили деньги и самые дорогие письма, которые дед с фронта писал. Каждое утро Богоматерь улыбалась. Представляешь? Улыбалась! А сейчас будто эту икону у меня украли.

– Не переживай. Выбрось из головы.

– Как же так, а? – все не мог уняться Максим, сжав кулаки. – Дом этот и революцию пережил, и первых стахановцев, и репрессии, и войну, и первый полет космонавта… О коммунизме мечтали… Я хочу сказать, что человек – не только творец и кузнец, но еще и пиздец своего счастья.

– Максим, перестань ругаться, мы же около церкви, побойся Бога. Успокойся. Не думай больше об этом.

– В церкви каждый чувствует себя богом. А богом человеку быть нельзя.

– Почему?

– Человек, который хочет стать богом, чаще всего становится дьяволом.

– Ты хочешь сказать, что тот, кто разрушил ваш дом, – дьявол?

– Не знаю.

На колокольне прогудел главный колокол, означая конец дневной службы. Максим нервно закурил. Сделав пару глубоких затяжек, он выбросил окурок и взял жену за руку. В церковь они заходить не стали, так как из церкви повалил народ, а, троекратно перекрестившись и поклонившись, пошли по главной улице в сторону центра.

– Это называется властью земли над русским человеком, – произнесла Дарья, с любопытством разглядывая дома, резные наличники на них и палисадники с большими георгинами. – Смотри, как здесь красиво.

– Да, красиво.

– Тебе надо отвлечься, чтоб успокоиться.

– Может быть, может быть. Давай отметим где-нибудь встречу с родиной. Невеселую встречу. Кто ж знал…

Затем они помолчали, меряя шагами улицу и думая каждый о своем.

– А ты сейчас узнаешь ее? – переменила грустную тему Дарья.

– Кого?

– Раису, первую любовь свою.

– Не знаю…

– Она красивая?

– Коса у нее длинная была, как у Василисы Прекрасной из русских сказок. Родинка около уха. Не помню только, у правого или левого.

– Вот это любовь! Какие сиськи у нее были, помнит, а где родинка – нет. А она тебя узнает, если вдруг увидит, как думаешь?

– Не знаю, – пожал плечами Максимилиан.

А тем временем Ковригин спал, точнее, еще не проснулся. Во всяком случае, было такое впечатление: редкие машины, одинокие прохожие, сонные кошки на завалинках, белье на веревках и собаки в подворотнях. Тишина и благодать.

– А ты знаешь, что гидрохиноны, входящие в состав пельменей, вареников, сала и красной икры, в сочетании с водкой предотвращают окислительные процессы старения? Это я тебе как врач говорю, – окончательно отойдя от грустных воспоминаний, спросил последователь Гиппократа. – У меня сегодня такое состояние, будто я, как султан в гареме, встал не с той жены.

– Остряк ты из Ковригина, – ухмыльнулась Дарья, оценив очередную шутку супруга.

– А еще мне сегодня сон дурацкий приснился, как нарочно к этому случаю. Все одно к одному шло. Будто сон в руку.

– И что? – спросила жена.

– Будто у моего лучшего друга сын фальшивые деньги печатал. Представляешь? Причем не сейчас, а при Иване Грозном. Вот мы сидим у него дома и пьем водку, купленную на эти деньги. А они выглядели такими, знаешь, старыми, мятыми и лохматыми… Я говорю ему: «Ты что делаешь? Тебя же поймают, голову отрубят или, что еще хуже, только руки одни. Как жить-то будешь?» А они с отцом ржут. А потом они мне предлагают даром ботинки, тоже ворованные, несколько пар на выбор. Желто-коричневого цвета, какие мне как раз и надо. Но по размеру не подошли. Вот такой сон.

– Боже мой. Н-да, – единственное, что смогла сказать в ответ Дарья. – С какой жены, говоришь, встал сегодня?

Шурале и Гюльчатай

На главной площади было так же немноголюдно, слов-но все жители Ковригина куда-то попрятались от жары. Около еще одного изваяния Ленину на потрескавшемся асфальте спали сизые голуби. Вяло развевались государственные флаги России и Татарстана на здании мэрии. Недалеко маячила зеленая мечеть, рядом с которой изнывало от зноя несколько старых мужиков-бабаев в красных тюбетейках, пиджаках и белых кальсонах вместо брюк.

Макс и Дарья зашли в первый попавшийся на их пути кабак. Это было кафе средней руки с каким-то татарским названием, что-то типа «Шурале», по ковригинским меркам, наверное, даже самое лучшее в городе.

И здесь посетителей, несмотря на обеденный час, было немного. Вертлявая официантка, одновременно похожая на Гюльчатай и на всех остальных восемь жен Абдуллы, положила перед ними меню.

– Барышня, водка местная есть? – спросил Максим, даже не заглянув в прейскурант.

– Да, вот, – она указала пальцем на строчку в винной карте. – На нашем заводе разливается.

– Двести грамм. Так, овощной салат и, это, что-нибудь мясное, национальное, только не азу по-татарски.

– Эчпочмак с бараниной подойдет? Наш повар очень вкусно стряпает, подождать только немного придется, – ответила молодая официантка, по виду подрабатывающая в каникулы студентка из Казани.

– Это что такое? – спросила жена.

– На беляши русские похожи и на чебуреки.

– На русские, говорите? Ладно, давайте. Пиво есть? – задал очередной вопрос Дарьин муж.

– «Жигулевское». Из Самары привозят.

– Холодное?

– Еще какое!

– Два. И побыстрее, пожалуйста, у нас времени не очень много.

– Хорошо, – улыбнулась смуглая подавальщица.

– Ну что, Дарья-апа, – спросил муж, когда официантку сдуло ветром, – ты хотела национального колорита? Вот он. Почти заграница, хотя самая что ни на есть Россия. Люблю отчизну я, но странною любовью! Не победит ее рассудок мой. Ни слава, купленная кровью, ни полный гордого доверия покой…

– Поэт, – восхитилась Дарья.

– Это Лермонтов. В школе проходили. Как сейчас помню.

– Ты все еще переживаешь из-за дома? То-то я смотрю, что у тебя какое-то нецензурное выражение лица, а в глазах – бегущая строка сплошного мата, – улыбнулась жена. – Забудь про этот бред сивой кобылы. Считай, что ты ничего не видел, что тебе это все приснилось. А любой сон – это миф. В него так же поверить сложно, как и в то, что государство решило поднять пенсии нашим старикам в двадцать пять раз. Давай выпьем за то, чтобы ты всегда вставал с той жены, с какой нужно. С единственной.

Официантка к тому времени уже принесла заказ. Максим почти залпом осушил пол-литровый бокал «Жигулей». Разлил водку по рюмкам.

– Мне не надо, – прикрыла ее рукой Дарья. – Я – пиво.

– Как скажешь.

– Первый раз едим национальное блюдо за все время поездки, – сказала она, запивая жирный кусок прожаренного теста с мясом холодным глотком пива.

– За нас!

– Да, Максим-бабай.

– Не бабай, а батыр. Максим-батыр!

И оба громко рассмеялись. Батыр по-татарски – мужчина, богатырь, силач. Апа – женщина, бабай – дед, шурале – черт. Вставляются в речь вместо отчеств, дабы подчеркнуть уважение. Кроме черта, естественно.

– А здесь есть секс-шоп? – вдруг спросила Дарья, когда они напились и насытились.

– Не понял, какой секс-шоп? – чуть не подавился остатками татарского чебурека Макс. – Тебе зачем?

– Ты что, маленький? Не знаешь, что такое секс-шоп и зачем он нужен?

– Ну… догадываюсь… конечно… только…

– Чтобы тебя окончательно вывести из депрессии. Куплю костюм целомудренной стюардессы или потерявшей всякий стыд медсестры, чулки напялю соответствующие, со стрелкой. Титьки большие сделаю. Облезешь. Ну и прям там тебя изнасилую.

– Зачем же дело стало?

– Или бабу резиновую купим, и будет у нас групповой секс в каюте. ЖМЖ. И порно, и задорно.

– Действительно, много пить вредно, а мало – бесполезно, – весело заключил Максим, оценив по достоинству креатив супруги.

– Да я шучу. У нас это и так хорошо получается. Нам пора? – спросила «медсестра в чулках», наслаждаясь произведенным эффектом от только что произнесенной ерунды.

– Да, надо выдвигаться. На рынок зайдем, в дорогу что-нибудь купим, здесь рыбы много, – сказал он, шелестя купюрами.

Выложил на стол нужную сумму. Потом добавил еще сто целковых. Одна десятая часть, как и положено в цивильных местах. На чай студентке-официантке с личиком скромной Гюльчатай.