Текст книги "Столицы. Их многообразие, закономерности развития и перемещения"

Аспекты истории и конституции национальных столиц

О богатстве столиц: XVII век

В XVII веке наметилась тенденция исключительно высоких темпов роста именно столичных городов по сравнению со всеми остальными европейскими городами. В предшествующие периоды рост шел приблизительно равномерно и пропорционально во всех городах европейских стран. Однако в XVII веке происходит переход от господства мир-экономик, связанных с торговыми городами, такими как Генуя, Венеция и Антверпен, к подъему крупных национальных экономик, которые были сосредоточены в столицах. На этот факт впервые обратил внимание Фернан Бродель в своей истории европейского капитализма (Braudel, 1987). Впрочем, некоторые современные историки называют его соображения и наблюдения по этому поводу «импрессионистическими» (Ringrose, 1998: 155). В относительно недавних сочинениях по урбанистической динамике, в частности в работах Жана де Вриза, «импрессионистские» впечатления Броделя получили надежное количественное подтверждение (Vries, 1984).

Согласно подсчетам историков урбанизации в Европе треть роста европейских городов в XVI–XVII веках приходится именно на столичные города (Clark, Lepetit, 1996: 36). Экономически они зависели от роста королевских дворов и государственной бюрократии, а также притока крупных землевладельцев и развития торговли предметами роскоши. Они становятся международными центрами моды и предметом для подражания в одежде, образе жизни, архитектуре, манерах, способах потребления материальных благ и формах проведения досуга.

С 1600 по 1700 год городское население в Англии выросло с 8 до 17 %. За этот же период доля Лондона в общем населении страны выросла с 5 до 11,5 %, а его доля в городском населении увеличилась с 60 до 67 %. Такая динамика роста города вызывала беспокойство короля Джеймса I, который иронически заметил, что «скоро Лондон станет всей Англией» (Robertson, 2001: 42; Vries, 1984: 64).

Темпы роста столичных городов были не менее высоки в континентальной Европе, и случай Лондона только подтверждал общие тенденции урбанистической динамики. Париж вырос с 200000 жителей в 1590 году до 550000 в 1700; Мадрид с 40000 человек в 1560 году до 170000 в 1630; Берлин с 10000 жителей в 1650 до 170000 к 1800 году. Другие европейские столицы, население которых увеличилось более чем в два раза, включали в себя Копенгаген, Дублин, Стокгольм, Вену, Лиссабон и Рим (Ringrose, 2008: 177).

Как известно, Адам Смит назвал свое главное магистральное сочинение «О богатстве наций». Известный американский социальный теоретик городов Джейн Джейкобс сделала значимую поправку к Адаму Смиту: с ее точки зрения, реальными историческими субъектами роста и богатства выступают не нации, а города. Поэтому, считает она, гораздо правильнее было бы говорить не о богатых и бедных нациях, а богатых и бедных городах и регионах в силу неравномерности экономического развития внутри национальных границ (Jacobs, 1984). Применительно к XVII веку, однако, как следует из вышеприведенных цифр, было бы правильнее говорить не о богатствах городов, а о богатстве столиц, где в ту историческую эпоху концентрировались практически все ресурсы и возможности страны. Именно такими нациями были европейские общества XVII века, и именно концентрация богатств в столичных городах во многом определила траекторию дальнейшего развития Европы.

Многие историки экономики традиционно связывали драматический рост европейских столиц, прежде всего, с рыночными отношениями и рассматривали их только в качестве чрезвычайно разросшихся коммерческих центров. С их точки зрения, столичность вырастает из экономического могущества и из всей системы рыночных отношений. Ключевые экономические центры государств становятся политическими центрами, конвертируя свою экономическую власть в политическую. Именно структурой рыночных сетей историки экономики склонны объяснять широкую интеграцию урбанистических рыночных и политических пространств в XVII веке, которая сменяет собой фрагментированные урбанистические системы и сети.

По мнению Дэвида Рингроуза, в каком-то смысле такое объяснение продиктовано дисциплинарными предрассудками историков экономики. Сам Рингроуз, следуя идеям Броделя, обращается к истории Мадрида в контексте социально-политической жизни Испании в XVII веке. Он показывает, что подъем Мадрида, куда стали стекаться чиновники, королевские курьеры, просители, лоббисты и королевская гвардия со всей страны, во многом ответственен за то, что прилегающие к нему области были обескровлены (Ringrose, 1998: 179).

Дэвид Рингроуз считает, что именно политические факторы, а не экономические урбанистические сети создают предпосылки роста крупных европейских столиц, которые впоследствии становятся моторами экономического развития этих стран и всей Европы (Ringrose, 1998: 156, 181). Для доказательства этого тезиса он, в частности, демонстрирует, что интеграция урбанистических сетей Европы происходила не столько в результате естественного развития экономических рыночных отношений, сколько за счет новой политической урбанистической иерархии, во многом связанной с подъемом новых политических столиц. Экономические историки, считает он, насытили историю городов множеством экономических предрассудков, полагая, что формирование урбанистических сетей происходило под доминирующим или даже исключительным влиянием рыночных отношений и сформировавшихся под их влиянием сетей обмена. Это представление оставляет в тени те политические отношения, которые сформировали сами рынки и определили направление и основные векторы их развития. Мировые рынки, считает американский историк, во многом формировались как раз под политическим прессом столичных городов, которые определяли и формировали их конфигурацию.

Бродель обращал внимание на то, что столичные города больше не могли обеспечивать себя за счет местного сельскохозяйственного рынка средневекового образца. Стандартными для средневековых городов были зоны снабжения в радиусе 40–50 километров от города (Fields, 1999: 110–112). Растущее население столиц больше не могло обеспечиваться этими близлежащими рынками, что привело к развитию дальней торговли и подъему крупных коммерческих структур, которые могли ее организовать[17]17
  Эта тема более подробно освещается в книге: Clark, Peter; Lepetit, Bernard.
  Capital Cities and Their Hinterlands in Early Modern Europe. Cambridge:
  Scholar Press, 1996.


[Закрыть]. Именно в качестве центров, или машин потребления, столицы упрочивали капиталистическую систему (отличную от рынка) за счет интенсификации деятельности крупных торговых сетей, осуществлявших снабжение столичных городов. Бродель иронично замечает в этой связи, что наибольший инновационный импульс надо приписать желудкам Лондона и Парижа, которые революционизировали снабжение и производство продовольственных товаров, организованное крупными торговцами (Braudel, 1977: 22).

Сосредоточиваясь в своем анализе на примере Мадрида, Дэвид Рингроуз также показывает, что малопродуктивные с точки зрения экономики типы рынков определяют динамику роста столичных городов и формируют рыночные сети в Европе. Спрос на специфические группы продуктов, – прежде всего, на предметы роскоши и экзотические товары, потребляемые двором и доставляемые путем дальней морской и сухопутной торговли, – а также системы перераспределения богатств в пользу столицы, где находится королевский двор и концентрируется спрос на эти группы продуктов, формирует конфигурацию мировых рынков. Эти процессы практически спровоцировали перераспределение богатств в пользу столицы, неизбежно за счет провинции и сельской местности.

Механизм этого процесса также подробно описан историками. Изъятие излишков сельскохозяйственной продукции делает невозможными инновации в сфере аграрного производства. Мобилизация продуктивных ресурсов на дорогостоящую транспортировку товаров и особое снабжение Мадрида спровоцировало обнищание и запустение других кастильских городов (Ringrose, 1998: 177; 1983).

Подводя итог, можно сказать, что эффект масштаба и локализации в области спроса, который обеспечили столичные города, стимулировал также и индустриальное производство. Хотя потребление в крупных городах часто носило паразитический характер, агломерация огромного количества населения в одном городе приводила к пространственной консолидации спроса, сокращению транспортных издержек и к укрупнению коммерческих структур, которые обеспечивали снабжение крупных столичных городов. В известном смысле здесь действовал экономический закон Сэя, согласно которому совокупный спрос поглощает весь объем продукции при гибких ценах (по аналогии с агломерационным эффектом в области производства и обмена). В XIX веке эта концентрация спроса нашла свой баланс в концентрации предложения, которая воплотилась в индустриальной революции.

Централизация и столичные города в формировании национализма

Тенденции централизации, которые первоначально координируются и направляются под эгидой королевской власти, служили нескольким важным целям. Главными из них были внутренняя стабильность, формирование крупных внутренних рынков и создание экономики, основанной на масштабе и инновациях.

Алексис де Токвиль справедливо видел Французскую революцию продолжением и логическим завершением тенденций централизации и бюрократизации французского государства и элиты, которые начались еще при старом режиме. Историки обращают внимание на тенденции сверхцентрализации во Франции начиная со времен Ришелье и постепенное превращение страны в систему провинций, схожих с восточными сатрапиями. Подрыв аристократической системы и смена аристократов шпаги на бюрократов и интендантов закладывает основы той новой системы, в которой национальная идентичность приобретает решающую роль (Tocqueville, 1856).

Успешное ведение хозяйства требовало сильного централизованного государства, которое могло обеспечить устойчивые рынки сбыта и формирование стабильных рыночных сетей. Купцам был необходим политический спонсор. Более крупный национальный рынок позволял более успешно торговать на международных рынках. Кроме того, новые проекты, в которых все большее место занимали инновации, требовали более узкой специализации для успешной международной торговли, и для этого необходимо было мобилизовать крупный капитал. Более централизованные и политически крепкие государства могли более эффективно мобилизовывать капитал для создания мощного внутреннего рынка и для ведения войны. В результате они получали конкурентные преимущества в экономическом соревновании со старыми коммерческими городами.

В эпоху Возрождения и раннего Нового времени главными двигателями экономики были города-государства, такие как Венеция, Генуя или Флоренция. Экономическое соревнование городов за господство не могло дать решающих преимуществ ни одному из них. У них не могло сложиться долгосрочной специализации, необходимой для широкомасштабной индустриализации. Поэтому возникла необходимость в опоре на политическую и военную мощь государства. В наибольшей степени для такого перехода оказались приспособлены именно крупные централизованные национальные государства.

Процессы централизации идут на фоне широкомасштабных религиозных войн и гражданских конфликтов. Более централизованная власть в состоянии жестко контролировать гражданские конфликты и противоречия, что минимизирует насилие внутри страны и способствует созданию устойчивого и стабильного внутреннего рынка. Не случайно идея сильной власти Томаса Гоббса захватывает умы именно в XVII веке (и не только в Англии).

Но для более эффективной централизации необходима была также новая идентичность и новая система социальной солидарности. Концепция нации как раз и служила целям этого нового социального заказа. Три базы лояльности, сформировавшиеся в недрах феодального общества, – город, религия и вассальная зависимость – подверглись фундаментальной коррозии в результате экономических изменений и более не отвечали интересам государств. Идея нации, которая заступила место старых форм идентичности, позволяла более эффективно решать государственные задачи. Нации становятся новым субъектом исторического процесса и новыми базами лояльности и постепенно вытесняют и замещают устаревшие формы социальной солидарности.

Национальное самосознание играет важную, компенсаторную, роль в период, когда действия рынка ломают прежние, более простые формы социальной солидарности. В эпоху крупномасштабных боевых действий оно приобретает еще большее значение. Как справедливо заметил Чарльз Тилли: «Из-за своих преимуществ в способности преобразовать народные ресурсы в успех в международной войне большие национальные государства вытесняют империи, федерации, города-государства и всех других конкурентов в качестве господствующих европейских политических организаций и моделей для образующихся государств» (Tilly, 1992:167)[18]18
  Национальная идентичность делает государства более эффективными в качестве «машин войны» и менее уязвимыми для врагов и внутренних переворотов. Если в древних государствах падение столиц как центров власти обычно означало поражение в войне, в новых государствах, особенно европейских, концепция гражданства делала государства более устойчивыми и падение их столиц с гораздо меньшей вероятностью означало поражение в войне.


[Закрыть].

Но если первоначально государства используют нации для своих целей, то постепенно во многих европейских странах начинается и обратный процесс. Нации начинают использовать государство для достижения своих целей и удовлетворения своих амбиций. Такова была общая тенденция в западноевропейских странах. Спровоцированные режимом абсолютизма, централистские преобразования послужили базой для дальнейшей национализации государства, включая саму королевскую власть, экономику, религию и даже инородцев, хотя и в определенных пределах.

Из некоей удобной фикции, к которой апеллировали правители для решения своих задач ведения войны и государственного строительства, нация сама становится агентом истории и постепенно начинает извлекать преимущества из своего нового положения. На начальных этапах государство использует нацию для создания более дешевой и дееспособной армии. В дальнейшем некоторым нациям в Западной Европе удается национализировать – одним более, другим менее успешно – государство и аппарат насилия в своих собственных интересах. Общая тенденция, таким образом, состояла в том, что сначала государства подчиняли себе идею нации и превращали их в инструменты для более эффективного государственного строительства. Впоследствии наиболее удачливым нациям удается превратить государство в инструмент для достижения своих национальных и гражданских целей. В такой трактовке нация постепенно становится тождественной самому гражданскому обществу.

Роль столиц в формировании нации

Какова роль национальных столиц во всех этих процессах?

К сожалению, эта роль в формировании европейского национализма и идеи нации недостаточно хорошо осознана и артикулирована историками и социологами национализма. Бенедикт Андерсон пишет о роли газет, картографии и европейских романов в деле конструирования новой виртуальной идентичности, но практически не упоминает о столицах (Anderson, 1991). Но роль европейских столиц в этих процессах конструирования новой идентичности в деле эмансипации народа от интересов религии, аристократии, королевской власти была не менее важной, если не ключевой. Столица становится подлинным центром национальной консолидации и своего рода визуальной лабораторией национального воображения.

Нации для своего появления нужен центр, который сплачивает разрозненные группы и создает символы, которые легитимизируют существующую власть, создавая для нее более широкую социальную базу, и таким образом позволяют более эффективно вести государственное строительство. Такой центр, как мы видели, уже начал создаваться при режиме абсолютизма, но он был еще не совершенен, так как городское начало в столицах не позволяло им стать прочной и надежной базой власти монархов. Подъем нации позволил изменить эту ситуацию.

Национальная столица возникает как новая модель локализации власти – как альянс города и власти, экономики и системы насилия. Если пользоваться категориями Чарльза Тилли, можно сказать, что столица становится своего рода компромиссом между городами как центрами мобилизации капитала и государством как центром мобилизации насилия. Такой альянс становится возможным за счет создания новой, национальной, идентичности.

Один из городов, будучи агентом государства в урбанистической сети, встает на сторону государства в мобилизации политической власти, распространении ее на всю территорию страны. Столица реорганизует рынки, экономику и военное дело. Она становится посредником между государством и нацией: нация впадает в государство и образует с ним единый водный бассейн через свою столицу. До возникновения национальных столиц государство было бездомным. С появлением национальных столиц государство более плотно локализуется в урбанистической сети, прежде чуждой или даже враждебной ему.

Концентрация населения в столице служит тому, что последняя может с гораздо большими основаниями представлять себя в качестве легитимного центра представления интересов всей нации. Смещение демографического центра государства в сторону главных городов и резкий рост их населения давал столицам больше оснований для того, чтобы они могли представлять себя в качестве репрезентативных носителей интересов всего народа.

Кроме того, столицы становились «плавильным котлом нации» (Toynbee, 1970: 67). Стягивая людей из различных регионов и провинций страны, они, таким образом, символически замещали взаимодействие лицом к лицу, которое лежало в основе социальной солидарности в физических сообществах, на новый тип социальных уз и взаимодействия, подпитывая тем самым идею виртуального воображенного сообщества. Концентрация богатства в столице создавала условия для формирования консолидированного национального рынка и агломерации спроса.

Однако альянс насилия и города происходит за счет уступок и компромисса с обеих сторон.

Укрепление централизованных государств и бурное разрастание столиц породили проблемы, масштаб которых превосходил собственные ресурсы городов, что привело к активному вмешательству государственной машины в городскую жизнь. Столица становится не совсем городом, так как урезаются ее собственно городские функции. В результате компромисса город становится воплощением не собственно городских интересов, а интересов всей территории. Кардинальные перемены происходят в системе лояльности. Первичной в идентичности жителей становится верность нации или государству, а уже потом – городу.

Изменяется социальный облик города. Подъем столицы закрепил подъем социальных классов отличных от духовенства и аристократии. В традиционном обществе у каждого сословия было свое пространство. У короля – дворец, у аристократии – замок, у крестьянина – деревня, у духовенства-церкви и монастыри, у буржуазии и ремесленников – город. Подъем абсолютистского государства и последующее рождение национальной столицы ведет к появлению нового класса – государственной бюрократии, административных и гражданских служащих, с которыми старые городские сословия вынуждены делить свое жизненное пространство. Слуги короля и бога уступают свое место не только бюрократии, но и другим растущим городским классам и профессиональным сообществам. При этом столица еще с эпохи абсолютизма нередко затмевает даже сам двор.

Но в результате этого компромисса преобразуется и сама власть; она перестает быть абсолютной, постепенно уступая часть прерогатив парламенту и всему народу в лице его различных классов, который ищет представительства в парламенте и в столице.

Идея города и привилегии горожан – во всяком случае многие из них – распространяются на все население территориального государства. Столбовая дорога развития всей Европы – перенесение городских форм самоуправления и самоидентификации и отчасти даже быта на всю территорию страны и на все население. В результате все жители становятся в какой-то мере горожанами, то есть гражданами[19]19
  В Общественном договоре Руссо призывает к более строгому различению понятий гражданина и горожанина, сетуя на то, что различия между ними оказались стертыми. Руссо ссылается здесь на книгу французского политического философа Жана Бодена (1529–1596), где тот, описывая политическое устройство Женевы, приписывал горожанам большие права, чем гражданам и рассматривал город (ville) в качестве гражданской общины. Руссо обращает внимание, прежде всего, на нормативное содержание понятия гражданина, а именно на тот аспект существования народа, который связан с «участием в верховной власти». Руссо, Ж.-Ж. Общественный договор (глава б).


[Закрыть].

Все эти процессы, подготовленные режимом абсолютизма, создавали лучшую базу для легитимации политической власти, способствовали созданию интегрированных вокруг центра национальных рынков, более эффективной армии и более широкой базы лояльности власти.

Таким образом, столица оказывается в центре процессов образования нации не только в смысле результата этого процесса[20]20
  Так характеризует этот процесс известный израильский социолог Шмуэль Айзенштадт (Eisenstadt, 1987: 178).


[Закрыть], но и в качестве одного из важнейших катализаторов и инструментов формирования нации. Королевские столицы уже подготавливают саму национальную революцию и трансформацию государства. Кроме того, они становятся теми органами, через которые нации создают или изобретают себя. Визуально они позволяли нациям представить себя через свою архитектуру и становились своего рода экранами, на которые нации могут проектировать образы своей идентичности. Именно в столицах как лабораториях национального воображения происходит также изобретение самой провинции и в какой-то степени и деревни в качестве одной из манифестаций национальной идентичности. Парижи были местом рождения идиллических бар-бизонов и прочих буколических местностей. В недемократических странах, где все ресурсы стянуты в столицу, эти экраны национального воображения превращаются в ширму, своего рода потемкинскую деревню.

Итак, в столице соединяются три прежде разрозненных элемента – благоговение, власть и собственно городская среда и формы самосознания, которые теперь распространяются на всю территорию страны. Именно соединением этих прежде разрозненных элементов определяется сила нации, ее жизнеспособность и устойчивость, а также кардинальные особенности столицы как особой категории городов.

Крупные государства быстрее достигают фазы национального самосознания. Столицы служат катализаторами этих процессов, так как здесь формируется гражданская идентичность и наиболее интенсивно идут процессы формирования нации в одном отдельно взятом городе. Столица становится микрокосмом всей нации и ее ретортой самопознания.

История процессов модернизации, реконструкции и перепланировки национальных столиц отражает логику развития и созревания национализма. Известный шведский социальный теоретик Горан Терборн выделяет три момента в развитии и эволюции национальной столицы. Первый момент он называет собственно национальным. В этот период нация созревает и объявляет о своем существовании. Второй момент связан с народной поддержкой идеи нации. В Европе кульминация этих популярных процессов, по его оценке, приходится на период после Первой мировой войны. В это время идеи национализма демократизируются, попадают в рабочие кварталы, адаптируются социал-демократией. Наконец, третья фаза развития национализма связана с его включенностью в глобальные процессы. Национальные столицы приобретают глобальное измерение, и символы глобализма и модернизации полноправно входят в иконографию национальных столиц, причастных международным глобальным процессам. Все эти три фазы отражаются в эволюции морфологий города и в констелляции символов и смыслов в его схеме, планировке и архитектуре. Таким образом, Горан Терборн представляет достаточно нюансированный подход к вопросу, интегрируя глобальность и национальность как две фазы одного и того же процесса (Therborn, 2008: 64–65).

Один отдельно взятый город оказывается гораздо более податливым и благодатным материалом для утопического творчества и архитектурного эксперимента. Подражая великим утопистам Кампанелле и Томасу Мору, нации пытаются построить свою социальную утопию в отдельно взятом городе, масштаб которого гораздо лучше соответствует ее целям. Нация первоначально представляет себя в урбанистических формах столицы – воображенного города, где отчуждение городской жизни снимается метафорой «воображенного сообщества». Столица становится лабораторией национального творчества, где обкатываются различные видения нации, ее ценностей, видения ее прошлого и будущего. Воображение нации как бы воспитывается самими городскими формами – столицы становятся ее педагогами.

Наконец, стоит сделать небольшое, но важное уточнение или разъяснение к нашему пониманию концепции «воображенного сообщества» Бенедикта Андерсона, которая пояснит концепцию столицы как «воображенного города». Некоторые читатели восприняли концепцию imagined community таким образом, что наций как таковых не существует – они являются только фикцией и плодом воображения. Закрепившийся русский перевод термина imagined community как «воображаемого сообщества» создает и усиливает это неверное впечатление. Но у Андерсона речь идет о нации как о продукте фантазии только в очень особом смысле. Он употребляет слово воображение, скорее, в кантианском смысле: это воображение следует понимать как форму познания и самопознания. Мы опознаем реальность нации через акты коллективного воображения подобно тому, как конституирующая сила воображения необходима для познания целой группы внешних и внутренних предметов. Именно поэтому в понимании Андерсона нация не менее реальна, чем, скажем, человеческое тело: сознанию удается понять и соединить себя с телом только в результате серии актов воображения. Нация является плодом воображения в том же смысле, в котором плодом воображения является единство личности.

Источники архитектурных и других форм для национальных столиц

Главной точкой отталкивания в формировании облика национальных столиц стало обособление от религии и от королевской власти, а также от внешнего политического господства в случае колонизированных или зависимых государств. Династические и религиозные формы идентичности, которые носят более универсалистский характер, составляют конкуренцию или бросают вызов новой национальной идентичности. Но при этом происходит щедрое заимствование форм со стороны новых столиц из старых репертуаров и резервуаров аристократии, королевской власти и режима сакральности. Эти старые формы становятся строительным материалом для оформления национальной субстанции, иконографии и архитектурных решений. В своем отталкивании от этих старых идентичностей столица во многом подражает формам сакральной столицы и королевского дворца. Победитель, как это часто бывает, подражает побежденному.

Уже в эпоху позднего абсолютизма столица отчасти затмевает дворец. Столичная жизнь становится интереснее светской и аристократической жизни, хотя прежде столица, наоборот, подражала двору. «Столица отбивает охоту жить в провинции, двор открывает нам глаза на столицу и вылечивает от стремления ко двору», – писал по этому поводу в «Характерах» Лабрюйер (Лабрюйер, 1974: 334).

Луис Мэмфорд справедливо видит истоки национальной столицы в барочных столицах XVII века (Mumford, 1968: 356, 380,391–392; об архитектурной и политической концепции барочных городов подробнее см. в Cohen & Szabo, 2008). В столичный город выносятся в модифицированном и значительно гипертрофированном виде некоторые элементы убранства и жизненного распорядка и уклада королевского двора.

Архитектурные формы национальной столицы – это как бы вывернутый наизнанку дворец, растянутый по центральной оси площадей и проспектов. Из дворцового театра возникает национальный театр, опера и концертные залы, из королевских или аристократических коллекций искусства и собраний различной экзотики и курьезов – национальные музеи, из дворцовых парков – ландшафтные парки, из королевского зверинца – зоопарк (Mumford, 1968: 381). Латынь дворцовой архитектуры превращается в разговорный язык городских проспектов и улиц. Двор как бы первым опробует и визирует типичные для столиц урбанистические функции и элементы опыта, которые впоследствии становятся классическими выражениями столичного этоса и формами репрезентации нации. В площадях преображенных столиц часто чувствуется торжественность и праздничность королевских парков, дворцов и резиденций. Нация также подражает аристократии и в своей озабоченности (или ее имитации) вопросами крови, происхождения, историей своего рода или родословной в формах национальной истории. Все эти королевские или аристократические культурные элементы и формы постепенно национализируются и демократизируются. Победители подражают побежденным.

В своих формах ритуала нации в большей степени подражают сакральным столицам, модифицируя их ритуалы и церемониал. Нации создают свои культы, свои символы, параферналии и церемонии, альтернативные религиозным. Канадский географ Теренс Макги метко назвал столичные города «культовыми центрами национализма» (McGee, 1967). Действительно, элементы устройства и церемониал сакральных столиц становятся строительным материалом в создании культовых форм праздников, торжественных шествий, парадов, фестивалей и самого культа нации и национальной истории, вокруг которого они формируются.

В новом пантеоне святые и мученики за веру сменяются иными мучениками – жертвами борьбы за национальное освобождение и национальное единство нации, увековеченными и множество раз оплаканными в памятниках и скорбных мемориальных комплексах. Создаются капища героям и национальным святым, в особенности национальным писателям и поэтам, погибшим, как правило, молодыми. Памятники увековечивают прерванный полет их молодости, предугадавшей триумфальное утро национальной славы. Можно сказать, что центральные площади города становятся вывернутыми наизнанку церквями со своим иконостасом, памятниками героям борьбы с иностранными угнетателями и интервенциями, религиозным догматизмом или неограниченной властью короля. Это искупительные жертвы на алтарях национальной правды.

Но наряду с явными заимствованиями происходит и создание новых форм и смена акцентов в устройстве столичного города. Главными его центрами становятся парламент и биржа, которые сменяют в этой роли церковь и замок. Крепость, утратившая непосредственное военное значение и предназначение защитницы города, сменяется на символическую демонстрацию военной силы, воплощенную в самой грандиозности столичного города и в его подчас циклопических формах. Символизация и гиперболизация военной мощи заменяет таким образом реальные военные укрепления. Производство, обмен и потребление выделяются в отдельные части города.

Меняется также и нарратив национальной истории. Преображенный воображением, хронос этого нарратива вливается в визуальный топос столичного города, образуя воронки из национальных достижений, площадей побед и памятников героям освободительного движения. Столица становится книгой национальной истории в миниатюре. В некоторых случаях происходит символическая адаптация старых символов королевской или имперской власти, которые интерпретируются уже только в качестве глав или декоративных элементов в нарративе национальной истории.

По словам Мишеля Вагенара, градостроители европейских столиц XIX века пытались создать «музеи нации под открытым небом» (Wagenaar, 2001: 350). Столица пытается отобразить и структурировать не только национальное время, но и национальное пространство: топографические названия столицы и ее иконография воплощают при этом различные части и конституирующие элементы нации. Власть воспевает в столице свое величие и славу. Столица превращается в архитектурный гимн нации, а ее улицы и площади звучат национальным маршем. Параллельно происходит и своего рода музеификация старых смыслов и символов, которые вплетают их в гирлянды героики национальной истории.