Текст книги "Триумф бессознательного"

И только теперь появились некоторые предпосылки для решения этого парадокса. Они связаны с новыми представлениями о динамике отношений между образным и логическим мышлением, представлениями об образе «Я», который формируется в большой степени под влиянием осознанных установок, но, как и любой целостный образ, не может быть до конца осознан. Руководимый общим представлением о природе душевной жизни, в справедливости которого он был убежден, Фрейд смело совершал скачки через логические пропасти и разрывы.

В заключение мне хотелось бы остановиться на разбросанных по всей книге замечаниях, показывающих понимание Фрейдом науки и научной этики.

«Признаком научного мышления… является способность довольствоваться лишь приближением к истине и продолжать творческую работу, несмотря на отсутствие окончательных подтверждений».

«…Во время своей работы я модифицировал свои взгляды по некоторым важным вопросам, менял их, заменял новыми, о чем каждый раз делал публичные сообщения. А каков результат этой откровенности? Одни вообще не узнали о внесенных мною самим поправках и еще сегодня критикуют меня за положения, которые давно не имеют для меня прежнего значения. Другие упрекают меня в этих переменах и считают поэтому ненадежным».

Давайте же не уподобляться ни тем, ни другим, и прочитаем этого гениального конкистадора от науки внимательно, с полной душевной открытостью и готовностью к пониманию.

Царь среди царей?
О личности и судьбе Зеева Жаботинского

…«одно „убеждение“ выработалось у меня еще на заре детства, и по сей день оно определяет все мои отношения к обществу. Правда, некоторые люди утверждают, что это не убеждение, а мания. Поистине, я помешался на идее „равенства“. Тогда эта моя склонность выражалась в гневных протестах против всякого, кто осмеливался обратиться ко мне на „ты“, а не на „вы“ – то есть против всего совершеннолетнего человечества. Этой мании я остался верен по сей день: на всех языках, на которых имеется это различие, даже к трехлетнему ребенку я не обращусь иначе, чем на „вы“, и если бы я даже захотел поступить иначе, то не смог бы. Я ненавижу всей душой, и это органическая ненависть, которая берет верх над всяким аргументом, над рассудком и над самим бытием, любое представление, которое намекает на „неравноценность“ людей. Возможно, это не демократизм, а нечто противоположное ему: я верю, что каждый человек – царь…»

Зеев Жаботинский. «Повесть моих дней»

Личность Жаботинского всегда вызывала очень противоречивые чувства у людей: от восторженного энтузиазма поклонников до ненависти неприемлющих его. Интересно, что эта поляризация не зависела от идеологических разногласий – он сам неоднократно замечал, что вызывает порой раздражение и враждебность у тех, кто по политическим взглядам были единомышленниками, и удивлялся этому. Но дело не только в том, как к нему относились другие – он сам был, на первый взгляд соткан из противоречий. Он, ответственный, принципиальный и одухотворенный человек, на которого можно было безусловно положиться, считал одним из высших качеств человека авантюризм и утверждал что высшая мера мужского и божественного начала выражена в волшебном слове «шайгес» – сорванец. Этот высокообразованный человек, знакомый с самыми глубокими аспектами европейской культуры, владевший многими языками, задумывавшийся над сложными философскими проблемами не мог учиться в гимназии и бросил ее за год до окончания, и даже не сумел дать внятного объяснения этому поступку. «Это случилось потому что потому» написал он.

Человек, в очень молодом возрасте сделавшийся лидером самого последовательного течения в сионизме, был исходно лишен еврейской самоидентификации, и даже испытывал раздражение при столкновении со многими типичными проявлениями еврейства в его классической местечковой форме. После короткого проживания в Италии он скорее чувствовало себя итальянцем, чем евреем – и при этом он, гуманитарий и литератор, отказался от самореализации в этих сферах деятельности, в которых был очень успешен и которые были ему действительно близки, отказался во имя практического сионизма. Уже получивший признание в своих достижениях на журналистском поприще, склонный к философским размышлениям, он настаивал на приоритете подлинного дела, действия над разговорами и писаниями, и это была не декларация – он действительно на определенном этапе посвятил себя целиком организации вооруженных отрядов. Он, человек с высоким самоуважением и хорошо понимающий свою роль – с искренней нетерпимостью относился к поклонению, вполне им заслуженному. «Прошу вас никогда не вставать, когда я вхожу или выхожу из зала» – это не лицемерная скромность, это глубокое подлинное неприятие, так и воспринимавшееся людьми.

И я попробую показать, что все эти видимые протворечия определялись, как это ни парадоксально, подлинной целостностью его личности и ее интегральной вписанностью в мир. Но сначала надо рассказать о том, что в принципе определяет целостность личности в ее взаимодействии с миром.

Личность – это система отношений человека с миром и с самим собой. Масштаб личности определяется способностью видеть и принять мир во всей его целостности и многозначности, и ощущать себя вписанным в этот мир.

Есть два типа представления человека о себе, связанных с его восприятием мира. Это Я-Концепция и Я-Образ.

Я-Концепция обеспечивает способность человека к выделению себя из мира как самостоятельной сущности, как отдельного индивидуума. Это четкое и однозначное представление о себе, доступное рефлексии, позволяющее вербализовать и анализировать собственные мотивы, особенности личности и поступки. Но эта же очень важная способность к выделению себя из мира может приводить к фрустрирующему ощущению выпадения себя из мира и противостояния ему. Кроме того, чтобы быть так определенно сформулированной и выраженной, Я-концепция должна строиться лишь на немногих поддающихся структурированию связях человека с миром, выделенных из всего обилия этих связей.

Я-Образ лишен этих ограничений. Он включает в себя неисчислимое множество связей между человеком и миром, миром природы, межличностных отношений и культуры. Он включает в себя и Я– концепцию как всего лишь один из многих аспектов личности. Образ Я многозначен и не может быть полностью осознан. Но именно благодаря Образу Я человек знает, каково его отношение к людям и явлениям, хотя часто и не может это знание выразить и объяснить, это имплицитное знание по типу «мне это подходит"или» мне это не подходит». Степень соответствия Образа Я образу мира определяет гармоничность личности и ее вписанность в мир.

(Разница между Я-Концепцией и Я-Образом хорошо иллюстрируется внутренним миром героя «Преступление и наказание» Достоевского. Раскольников убеждает себя, что он имеет право на убийство, что в этом даже его миссия, что это убийство не противоречит его видению мира и представлению о справедливости. С этой концепцией он идет на убийство. Но само убийство, как это очень точно показал автор, происходит в измененном состоянии сознания, а затем начинаются муки совести, ибо включается Образ Я, совершенно не убежденный, как выяснилось, выстроенной концепцией.)

Чем многозначнее Образ мира и чем богаче Образ Я, с ним взаимодействующий, тем масштабнее личность. Ее масштабность не определяется ни силой воли, ни способностью добиваться поставленной цели – а скорее характером самой цели. Подлинно масштабная личность не подавляет своим масштабом других людей, а возвышает их, поднимает.

Жаботинский был масштабной личностью с богатым образом многогранного мира и соответствующим ему Oбразом Я. Только при таком восприятии мира и себя можно считать мир чудом, вызывающим вдохновение, а не страх. И только при таком видении мира можно утверждать, что каждый человек – царь среди царей.

Поведение человека, ощущающего свою вписанность в мир, реагирующего на все его нюансы, – это поведение свободно, но совершенно не деструктивно. Это свобода, дерзость и непосредственность, которые так ценил Жаботинский, но дерзость не как синоним грубости, а как производное от слова «дерзать». Это – авантюризм в лучшем смысле этого слова. Это спонтанное поведение, в немалой степени основанное на интуиции (поэтому его не всегда можно объяснить и обосновать). Оно противопоставляется холодному расчету и учету всех возможных обстоятельств и факторов, которых все равно так много, что их невозможно учесть и перебрать. В таких сложных ситуациях надо действовать, исходя из того целостного видения себя и мира, о котором сказано выше. Человеку, отвечающему за свои поступки, интуиция необходима.

Традиционное европейское образование (а Жаботинский учился в гимназии, которая такое образование давала) не учит развивать интуицию и целостное видение и ориентироваться на них, оно все адресовано формальному логическому анализу, основано на бухгалтерском отношении к миру, который должен быть строго упорядочен и приведен в систему. И учителя, которые, за некоторым исключением, нацелены на формирование этого системного мышления не могли принять человека с такими установками, как у Жаботинского. Несоответствие между его очевидными способностями и нежеланием становиться «первым учеником» (он прямо написал об этом нежелании) должно было их очень раздражать и фрустрировать. Именно такую школу и бросил Жаботинский.

«Почему я раздражаю людей, даже единомышленников,?…» – спрашивает Жаботинский. Дело не в том, что человек говорит, дело в том, кто говорит. Есть очень много людей, которые сами далеки от гармонии и их ущемляет и унижает гармоничность других – и тогда никакое совпадение идеологических позиций не помогает. Подозреваю, что в неприятии Жаботинского многими лидерами ишува, включая самых знаменитых, этот механизм был решающим, а обвинения в фашизме и пр. – демагогическим приемом. Таких людей ущемляет уже то, что люди типа Жаботинского не стремятся к власти и самоутверждению за счет других, а вполне довольствуются самореализацией в деятельности.

Что было причиной отсутствия еврейской самоидентификации у юного Жаботинского? Откуда шло это инстинктивное отгораживание от местечкового ашкеназийского еврейства, к которому он принадлежал во всех поколениях? Дело в том, что ему не было свойственно «как бы извинение за свое существование». Не было унизительного поведения заискивания перед гоями, одновременно с враждебностью и презрением к ним. Такое сочетание дисгармонично, оно унижает личность. Жаботинскому это все было невыносимо, и отсюда – определенное предпочтение литовских евреев, которые вели себя с достоинством и отстранялись от не-еврейского сообщества как от безразличного им. У них был свой самодостаточный мир, в который они были вписаны без чувства ущербности.

Неудивительно также, что такой интегрированный и спонтаный в своем поведении человек, такой легкий, активный, свободный, чувствовал себя своим среди итальянцев.

Есть самоидентификация члена стада, и есть самоидентификация личности, способной на поступки. Жаботинский очень рано ощутил свой идеал – желание быть царем, равным среди царей. Не только нежелание быть холопом, но и нежелание быть царем холопов. Поэтому увидев, что действительно представляют собой его соплеменники, и обладая личностным достоинством, не позволяющим изменить своему народу и раствориться в чужом, пусть даже более привлекательном (ибо в этом есть унизительность отказа от части себя), он поставил перед собой задачу – поднять членов сообщества до уровня царей: раз я еврей, то все евреи, а не только избранные, должны обладать самоуважением и достоинством, иначе я чувствую ущерб собственного Я-Образа.

Цитата:

«Нам нужно стать патриотами нашей народности, чтобы любить себя за достоинства, корить за недостатки, но не гнушаться, не морщить носа, как городской холоп, выходец из деревни, при виде мужицкой родни. Это чувство холопское.»

Отношение к другим людям, как к царям, равным ему самому – это конечно идеализация, но это и вера в потенциал, который может быть реализован, и это проекция собственной личности. Он идеализировал и британцев, но пример Черчилля, который говорил, что англичане не антисемиты, потому что не считают евреев умнее себя, показывает, что и здесь было реальное основание для ориентации на идеал.

Жаботинский протестовал против преклонения перед ним. Это его унижало, ибо лишало ощущения достоинства «царя среди царей». И в этом его очевидное отличие от многих других отцов-основателей Израиля. Амбициозность, безудержное властолюбие – все это не сочетается с гармоничной вписаннностью в мир.

Личностность противоположна эгоцентризму именно потому, что подразумевает связь с миром и людьми, а не противопоставление им.

Жаботинский писал, что он отрицает обязанности личности перед обществом – и это выглядит противоречием с его собственной жизнью, в сущности, пожертвованной обществу. Но я думаю, дело в том, что в термин «обязанность» имплицитно входит насилие, пусть даже над самим собой. Служение нации -волевой произвольный выбор, а не долг, проявление экзистенции, а не принуждение. Его ощущение себя евреем – тоже часть естественной вписанности в мир.

В целом ряде ситуаций он поступает спонтанно, без обоснований. Так он ушел из гимназии. Так он проголосовал против проекта Уганды, несмотря на восторженное отношение к Герцлю. На вопрос самому себе – «почему» он отвечает «потому». Это ответ Образа Я, а не Я-Концепции – подходит что-то или не подходит моему целостному представлению о себе, вписанном в мир, и не желающем поступиться ни собственной целостностью, ни ощущением своей вписанности. «Я буду делать так, потому что я буду так делать». И когда за этим действительно стоит не каприз, а целостное ощущение себя, то это воспринимается и другими.

Образу Я не свойственна рефлексия – он слишком многозначен и слишком многозначны его отношения с миром, чтобы все это пытаться проанализировать в рамках априорно ограниченной логической системы, доступной вербализации.

Цитата:

«Мой воздух сионизм, но и этот сионизм не мой (имелся в виду сионизм Бен-Гуриона). А какой мой – я с трудом нашел бы подходящее слово. Но неспособность сформулировать мысль не равнозначна неспособности ясно мыслить.»

Четко сформулировать можно то, что упрощено, схематизировано, может быть сведено к однозначно понимаемому контексту. Многозначность истинного не поддается однозначному определению.

«Почему возникает пропасть между истинной величиной личности и впечатлением, которое она производит?» спрашивает Жаботинский и не дает ответа на этот вопрос. А ответ есть – потому что и воспринимать должны личности, и только на них великая личность способна произвести адекватное впечатление. Жаботинский стал жертвой несоответствия его представления о мире – той реальности, с которой он имел дело. Он не был царем среди царей. Отвергшие его предостережения, его призыв к самоуважению и, благодаря этому, спасению – эти люди не были царями. И думаю, что его преждевременная смерть была связана с внезапным и жестоким прозрением.

Гармоничной личности, вписанной в мир, угрожает только одна опасность – разрушение самого мира, в который она вписана. Это и произошло с Жаботинским.

Альтернативный мир Бориса Биргера

Я познакомился с художником Борисом Биргером в Прибалтике летом 1975 г., где я проводил отпуск, а он отдыхал с сыном в доме творчества художников. Это было случайное курортное знакомство, из тех, которые так часто не имеют продолжения. К этому времени Борис уже долгие годы не участвовал в выставках в стране и не упоминался в прессе, его известность в Союзе ограничивалась элитарным литературно-художественным кругом, в который я не был вхож, и я никогда не слышал об этом художнике. Поэтому мое первое впечатление не было искажено никакими ожиданиями и заведомыми представлениями, которые могут очень повлиять на восприятие при знакомстве со знаменитостью.

Я увидел высокого человека с телосложением средним между Дон-Кихотом и тенью отца Гамлета, стремительного, насмешливого и в то же время трогательнл заботливого по отношению к случайному собеседнику. Сочетание этой заботливости с очевидным чувством собственного достоинства и очень целостным самоощущением было неотразимо обаятельным. По случайно упоминавшимся им в разговорах именам Ильи Эренбурга, Хейнриха Беля и других людей сходного калибра, которые для меня были почти мифическими символами эпохи, а для него повседневными собеседниками, если не собутыльниками, я понимал, что мы принадлежим к очень разным мирам, и ничуть не расчитывал на продолжение ни к чему не обязывающего курортного знакомства. Это мое впечатление укрепилось, когда я при расставании дал Борису мой телефон, а он извинился, что не может дать свой – просто в связи с отсутствием такового. По моим представлениям, у человека, запросто общающегося со знаменитостями, не могло не быть телефона, и я счел это извинение вежливой формой прекращения знакомства, хотя это и не вязалось с тем впечатлением от Биргера и от наших отношений, которое у меня к этому времени уже сложилось. Тем приятнее было удивление, когда после моего возвращения в Москву раздался звонок и я получил приглашение в мастерскую, которая в это время была еще по совместительству и домом Бориса и Наташи, и где действительно не было телефона. Я был обрадован предложением, но в то же время и смущен. Борис был мне симпатичен и хотелось продолжить знакомство, но как вести себя, если мне вдруг не понравятся картины?… Лицемерить было бы невозможно и по моему характеру, и из-за симпатии, которую я уже испытывал к самому художнику, но и обидеть его неприятием или равнодушием было тоже невозможно – и по тем же самым причинам.

К счастью, достаточно было первого беглого взгляда на картины на стене, чтобы вздохнуть с облегчением. Я сразу почувствовал что попал в свой мир, более того, – в мир единственно приемлемый и как бы вернувшийся ко мне из ранних впечатлений детства.

Здесь придется несколько слов сказать об этих впечатлениях. Как и любой мальчик из интеллигентной еврейской московской семьи, я воспитывался главным образом на книгах, не имеющих никакого отношения к тусклой, часто удручающей и всегда ненадежной реальности. Мой литературный вкус не отличался оригинальностью: Пушкин был на первом месте среди любимых авторов, многие стихи его я знал наизусть, и часто листал книгу, изданную к одному из юбилеев Пушкина. В ней отрывки из его писем и стихотворений перемежались многочисленными портретами его друзей и современников. И моей подлинной средой общения, формировавшей мои вкусы и идеалы, были эти люди с гордыми профилями и благородными барственными анфасами.

В мастерской висели и стояли портреты, много портретов – одиночных, двойных и групповых – и я узнал их, хотя ни с кем еще не был знаком. Это были портреты людей, по своему облику и внутреннему складу соответствующие скорее той эпохе. Валентин Непомнящий, Бен Сарнов, Лев Копелев, Юлик Даниэль, Олег Чухонцев, Вениамин Каверин, Андрей Сахаров… Было удивительно, что их так много, казалось, как при чтении той книги, что других просто не бывает. Была очевидна их принадлежность к другому миру. Разумеется, это были люди не из пушкинской эпохи, но сходство определялось аристократизмом, масштабностью и духовностью. Не хотелось уходить из этого круга….

Мне случилось потом убедиться, что и другие люди чувствовали себя среди этих портретов как в окружении живых и близких людей, даже не будучи с некоторыми из них знакомы. Спустя несколько лет, когда уже был сделан мой портрет, я впервые на каком-то вечере был представлен Олегу Чухонцеву. И он начал всерьез уверять меня, что мы давно знакомы и даже отдыхали вместе в доме творчества. Я удивился, и лишь позже понял, что Олег так привык к моему присутствию на стене мастерской, что уже не сомневался в нашем давнем личном знакомстве.

Но не только портреты вернули меня к переживаниям и впечатлениями моего детства. Знаменитые Биргеровские интерьеры с полуоткрытыми дверьми и врывающимися в комнату потоками света воссоздавали то ощущение беспричинного счастья и предвкушения немедленного свершения радостных надежд и ожиданий, какое бывает только в детстве и еще у тех, кому посчастливилось не повзрослеть…

Каждое посещение мастерской было для меня событием. И благодаря картинам, менявшим и свое, и мое настроение при смене освещения, и благодаря собиравшимся там друзьям, так естественно сопротивлявшимся разрушительному духу эпохи, и благодаря атмосфере неизменной доброжелательности, создаваемой хозяином мастерской. Все вместе создавало ощущение альтернативного мира, в котором можно было дышать и надеяться.

Как всякое подлинное искусство, картины Биргера способны подспудно менять настроение и самочувствие зрителей, причем порой в самом неожиданном даже для самого художника направлении. Помню, Борис показывал мне картину» Красные бокалы» вскоре после ее завершения. На этой картине – близкие друзья художника (Булат Окуджава, Юлик Даниель, Валя Непомнящий, Эдисон Денисов, Бен Сарнов и другие) вокруг стола, и каждый держит в руке бокал красного вина. На первом плане в небрежно-гусарской позе – писатель Владимир Войнович в густо-красной рубахе, и от его рубахи и бокалов на всю картину падает очень тревожный красный отсвет, подчеркнутый контрастом с сияюще белой одеждой сына художника – Алеши. Володя Войнович был тогда почти «вне закона» – КГБ отключило у него телефон и демонстративно держало под колпаком, ни на час не оставляя своим вниманием.

Борис, показывая мне картину, сказал озабоченно: «Не нравится мне настроение Володи. Вчера, когда мы возвращались из мастерской после просмотра картины, он внезапно заговорил, что могут убить. Он раньше никогда ничего не боялся».

Ни Войнович, ни сам Борис не поняли, что эта минутная слабость была спровоцирована настроением картины…

 
…Алый отсвет от рубахи на бокале,
Мир колеблется, как в пламени свечи.
Вы отмечены. А разве вы не знали,
Что отмеченность тревожна и горчит?
Хорошо, что все избранники находят
Этот дом, где расставаться не спешат.
Но не слишком ли беспечны Вы, Володя?
Отчего Вы так задумчивы, Булат?
Здесь немыслимы ни трусость, ни измена,
Но порою не на все хватает сил,
И тогда за убедительностью Бена
Угадается смятение, Фазиль.
Как вы гордо защищали ваше дело,
Понимая, что давно надежды нет,
Этот мальчик в нестерпимо бело-белом
Будет помнить через много-много лет…
 

В сентябре 1976 г. Биргер писал мой портрет, так что я бывал в мастерской часто и подолгу. Во время каждого сеанса Борис рассказывал бесконечное число интересных и смешных историй из собственной жизни и жизни знаменитых друзей, так что 4—5 часов позирования проходили совершенно незаметно. Жаль, что я не догадался записывать все, что говорилось, а еще более жаль, что я позировал только 3 недели…

Я был очень доволен моим портретом. По его завершении я спросил Бориса: «Как Вы думаете, Боря, что будет написано под этим портретом через сто лет – «Биргер. Портрет неизвестного.» Или – «Вадим Ротенберг. Работа неизвестного художника.»

Случившийся рядом Сарнов тут же сказал: «Будет написано – «Портрет неизвестного. Работа неизвестного художника.»

После завершения портрета у меня было некоторое время острое ощущение раздвоения личности (чувство такое знакомое для психиатра) – где бы я ни находился и что бы ни делал, мне казалось, что на портрете, оставшемся в мастерской, я живу одновременно какой-то другой, и даже более полноценной жизнью. По-видимому, это означало, что я стал частичкой альтернативного мира Бориса Биргера.