Текст книги "Психика и реальность. Исследования по философии психиатрии"

6

Что происходит, когда человек чего-то активно не хочет? Когда он говорит: «Я не желаю больше этого делать!» или «Я не желаю с вами разговаривать!», или даже «Я не желаю вас больше знать!». Здесь имеет место выход из паратопии или переход в негативную паратопию. Во внешнее пространство психологического невозможного. Что чувствует человек, когда он сильно чего-то не желает? Он противится желанию другого, он не хочет заразиться его желанием или подчиниться его требованию. – «Ешь!» – «Я не хочу есть!» – «Будь моей!» – «Нет, я люблю другого!» Это, конечно, не просто отсутствие желания, это рессентимент. Человек, который говорит «не желаю», всегда озлоблен. Он не хочет, чтобы ему что-то навязывали. Формируется ли здесь какое-то особое пространство? «Я не желаю больше с вами разговаривать!» После этого он хлопает дверью и уходит. Есть ли в этом негативизме что-то позитивное? Гурджиев считал, что негативные эмоции не просто вредны, но что у них нет своего места в эмоциональном центре. Они занимают какое-то чужое место. Привожу определение желания, данное Е. Шулеповым на с. 98 его исследования:

Желание – это выражение имманентного человеку несовпадения с данным, наличным состоянием бытия, чья динамика осуществляется напряжением между «внутренним» и «внешним», знанием и незнанием, исполнением и неисполнением самого себя (курсив автора. – В. Р.).

Если желание – «это выражение имманентного человеку несовпадения с данным, наличным состоянием бытия», то нежелание – это выражение трансгрессивного человеку несовпадения с данным, наличным состоянием бытия. Откуда берется эта трансгрессия? Он присуща прежде всего шизоидным личностям творческого склада. Шизоидная личность – это прежде всего негативизм. Отрицание здесь – наиболее фундаментальный механизм защиты. Шизоидный ученый, философ, художник, музыкант трансцендирует ненавистную ему традицию своим нежеланием следовать канону. «Я не желаю это делать!» Это первый такт. «Я буду делать по-своему!» Это второй такт. Формируется особая, негативная по своим истокам трансгрессивная паратопия вторичного шизоидного «самособойного» (термин М. Е. Бурно) желания. Оно находится не в напряжении между внутренним и внешним, а в борьбе между внутренним, которое стало внешним, традицией, тем, чего он не желает, и еще более внешним, непонятным пока ему самому. Это своеобразное интеллектуально-эмоциональное тело без органов. При этом шизоид трансгрессирует не только традицию, но и свои позитивные достижения. Так, в предисловии к «Логико-философскому трактату» Витгенштейн пишет:

Я не хочу судить о том, в какой мере мои усилия совпадают с усилиями других философов. Ведь написанное мною не претендует на новизну деталей, и я потому не указываю никаких источников, что мне совершенно безразлично, думал ли до меня кто-либо другой о том, о чем думал я. Хочу только упомянуть выдающиеся работы Фреге и моего друга Бертрана Рассела, которые в значительной степени стимулировали мои мысли. Если эта работа имеет какое-либо значение, то оно заключается в двух положениях. Bo-пepвыx, в том, что в ней выражены мысли, и это значение тем больше, чем лучше они выражены. Тем скорее они попадают в самую точку. Я, конечно, сознаю, что использовал далеко не все возможности просто потому, что мои силы слишком малы для этой задачи. Другие могут взяться за нее и сделать это лучше. Напротив, истинность изложенных здесь мыслей кажется мне неопровержимой и окончательной. Следовательно, я держусь того мнения, что поставленные проблемы в основном окончательно решены. И если я в этом не ошибаюсь, то значение этой работы заключается, во‑вторых, в том, что она показывает, как мало дает решение этих проблем (курсив мой. – В. Р.).

Вернемся к детям. «Я не хочу есть». «Я не хочу спать». Что за этим стоит? Это выражение психологической невозможности. Невозможно хотеть спать, когда еще столько можно пережить наяву. Зачем есть невкусный суп, когда можно сразу перейти к пирожному? Если для ананкаста в определенном смысле желания вообще не существует и он от него убегает, если для истерички естественно отказать в желании в последний момент (подробно см. стимулирующую книгу Ренату Салецл «(Из)вращения любви и ненависти» (Салецл 2000), то шизоид смело идет навстречу своему нежеланию следовать традиционному символическому порядку и создавать присущую только ему новую паратопическую сферу. И опять-таки для шизоида характерно ироническое отношение к созданным им новым ценностям и готовность трансгрессировать и их. Так, Витгенштейн смеялся в глаза Шлику и другим членам второго Венского кружка, когда они в его присутствии серьезно анализировали «Логико-философский трактат». Есть люди, которые с легкостью делают то, чего им не хочется. Это такие люди, в которых прочно сидит навязанная им символическим порядком ложная личность. Но шизоид ни за что не станет делать то, чего он не хочет. Он не понимает, какой в этом смысл. Его понимание мира сущностно, а сущность (в том значении, которое придавал этому слову Гурджиев) не подчиняется желанию другого. Сущность самособойна. Вот почему шизоид так одинок в своей негативной паратопии, даже если через некоторое время его новаторские идеи готовы принять и даже увековечить. Таким образом, нежелание делать что-либо, навязанное «культурой», парадоксальным образом служит развитию подлинной фундаментальной культуры, пока не появится другой шизоид и не трансгрессирует устоявшиеся ценности своего предшественника.

7

Мы подходим к той точке, когда начало и конец жизни смыкаются. Не всякий человек в конце жизни впадает в детство. Но если это происходит, то вслед за этим наступает и исполнение всех желаний. Мегаломану, как и младенцу на стадии всемогущества, желать нечего, у него все есть. Клинический мегаломан – шизофреник или прогрессивный паралитик – как правило, бессильно лежащий на койке, обладает многомиллионным состоянием, которое он щедро раздает врачам и медсестрам. Юнг в молодости написал замечательную книгу «Психология dementia praecox», где проанализировал бред портнихи-мегаломанки, которая обладала всем на свете, отождествляла себя со всеми на свете и была совершенно счастлива.

Я величественнейшее величие – я довольна собой – здание клуба «Zur platte» – изящный ученый мир – артистический мир – одежда музея улиток – моя правая сторона – я Натан мудрый (weise) – нет у меня на свете ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер – сирота (Waise) – я Сократ – Лорелея – колокол Шиллера и монополия – Господь Бог, Мария, Матерь Божья – главный ключ, ключ в небесах – я всегда узакониваю книгу гимнов с золотыми обрезами и Библию – я владетельница южных областей, королевски миловидна, так миловидна и чиста – в одной личности я совмещаю Стюарт, фон Муральт, фон Планта – фон Кугель – высший разум принадлежит мне – никого другого здесь нельзя одеть – я узакониваю вторую шестиэтажную фабрику ассигнаций для замещения Сократа (Юнг 2000 <1907>: 124).

В главе, которая так и называется «Исполнение желаний», Юнг пишет:

У пациентки удовлетворяющий сон-желание стоит наряду с ассоциациями ее бодрствующего состояния, комплекс выступает на дневной свет, так как задерживающая сила эго-комплекса разрушена болезнью; теперь уже комплекс автоматически все далее развивает свои сновидения теперь уже на поверхности, тогда как прежде, в нормальном состоянии, он мог развить их лишь в темной глубине бессознательного (Там же: 133).

Как известно, бред величия был в конце жизни у Ницше. Об этом свидетельствуют названия глав его последней книги «Ecce Homo» – «Почему я так мудр», «Почему у так умен», «Почему я пишу такие хорошие книги». В главе «Бред величия: Об экстраективной идентификации» своей книги «Характеры и расстройства личности» я выдвинул гипотезу, в соответствии с которой мегаломан представляет собой мировую жертву. Недаром он так часто отождествляет себя с Иисусом Христом.

Космогоничность разобранных выше примеров позволяет выдвинуть гипотезу, в соответствии с которой мегаломанический сюжет с телом, отождествляемым со всеми великими людьми и всей Вселенной, является проигрыванием сюжета первотворения, и, соответственно, мегаломаническое «грандиозное тело», равное всей вселенной, – это тело первочеловека, из которого творится макрокосм, тело, которое отдается в жертву сотворяемому миру и из которого, собственно, этот мир и творится.

В юнговских материалах, описывающих случай слабоумной портнихи мы находим даже фрагмент, где большую роль играет идея расчленения тела:

Стюарт: я имею честь быть фон Стюарт – когда я однажды это затронула, доктор Б. сказал: ей ведь отрубили голову <…> это опять-таки величайшая в мире трагедия – наше высшее Божество на небе, римский господин St. (собственное имя пациентки) высказался с проявлением сильнейшего горя и негодования, вследствие отвратительного смысла мира, где ищут смерти невинных людей – моя старшая сестра должна была так невинно приехать сюда, чтобы умереть – после этого я видела ее голову с римским Божеством на небе – ведь отвратительно, что всегда является такой мир, ищущий смерти невинных людей – С. вызвала во мне чахотку – когда я увидела ее лежащей на похоронной колеснице <…> и Мария Стюарт тоже была такой же несчастной, которой пришлось умереть невинно (Юнг 2000: 144).

По-видимому, здесь уместно вспомнить также архаические представления, связанные с культом умирающего и воскресающего бога (Осириса, Диониса, Фаммуза), архаического варианта мифа о первотворении и первочеловеке. Здесь также имеется диалектика смерти и воскресения, соотнесенная с диалектикой величия и преследования и, более того, актуализации этих представлений, позволяет уяснить мифологическую мотивировку и увязку этой соотнесенности: бога-мегаломана, тело которого соотносится с телом Вселенной, в частности в растительном, аграрном варианте этого представления, преследуют, чтобы умертвить, принести в жертву, чтобы он потом воскрес во всем величии, соотнесенном с величием обновленного в природном круговороте мира, поэтому столь обычным в мегаломаническом мире оказывается сюжет отождествления с Христом как позднейшим отголоском культа умирающего и воскресающего страдающего бога, и отсюда у Шребера противопоставления Отца, Верховного (старого) Бога Богу-Сыну, страдальцу, избраннику и жертве, то есть самому больному (Руднев 2002: 238).

Будучи галлюцинирующей галлюцинацией (термин из моей книги «Новая модель шизофрении» (Руднев, 2012), мегаломан действительно становится бессмертным, ведь он уже не существует как человек. Он отказывается от своего имени. Он экстраективно отождествляет себя с божеством. В этом раскрывается еще одна ипостась желания – его эгоистичность. Мы говорим об обычном желании. Когда человек говорит «Я хочу», он, как правило, хочет что-то для себя. Лакан назвал желание нехваткой в другом. Это означает, по-видимому, что человеку чего-то не хватает в его символическом порядке. Чего же человеку не хватает? Желание ответной любви по образу материнской любви, по-видимому, является самым фундаментальным желанием. Почему человеку не хватает любви, почему он хочет, чтобы его любили? То, что ребенок хочет, чтобы его любили, понятно. Но почему хочет любви взрослый? Что значит любить? Это значит хотеть, чтобы объекту твоей любви было лучше, чем тебе. А хотеть любви другого значит хотеть, чтобы хорошо было тебе самому. Здесь вроде бы тоже все понятно. Когда тебя любят, то о тебе заботятся, оберегают и т. д. Но ведь взрослый человек может сам о себе позаботиться. В чем состоит эта таинственная нехватка в другом? Зачем человеку нужен другой человек, чтобы он разделял его интересы, вместе с ним ходил в кино, например? Слушал по многу раз его рассказы об одном и том же, жалел его. Кстати, чешское слово želeti (жалеть), согласно Фасмеру, связано с русским словом «желать». Психический больной, если он проходит весь шизофренический цикл – от бреда отношения к бреду величия, теперь готов, как его любили и жалели в детстве, любить и жалеть весь мир. Более того, он готов принести себя в жертву миру. Спасти его, как пытался спасти нас Иисус Христос. Сам исторический Иисус был в определенном смысле неклиническим мегаломаном. Он отождествлял себя с Сыном Божьим. Но для себя Он ничего не хотел. У Него не было вообще никаких желаний. Даже сверхценная идея спасти мир мыслилась у него не в регистре желания, а в регистре долга. Морис Николл, один из основателей эзотерического христианства, считал, что Иисус означает Любовь, а Христос – Истину. В свое проповеди любви Иисус преуспел лишь отчасти. В свое проповеди Истины тем более. Иисус был первым европейским психологом. Именно Он разделил реальность на внешнюю и внутреннюю. Именно Он учил, что гораздо важнее намерение, чем исполнение. Не желая, по-видимому, того, Он сделал европейскую культуру невротической. Отныне люди должны были чувствовать вину за несовершенные грехи. Когда юнговский человек постигает свою Самость, он превращается в святого. Это случается крайне редко. Гораздо чаще, это происходит «несвоевременно», по выражению Рудольфа Штайнера. В этом случае человек, ощутивший себя святым, просто становится сумасшедшим, юродивым в обыденном смысле этого слова. Или, наоборот, в него вселяется «часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо» (Гёте). Эту силу называют дьяволом. Юнг написал язвительный памфлет «Ответ Иову», где едко издевается над Яхве за то, что тот предал Иова в руки Сатаны. Юнг в согласии с учением эбионитов разделял мнение, что Сатанаил был старшим братом Иисуса и подвергал его обряду инициации, когда Тот сорок дней постился в пустыне. Желание спасти мир поэтому носит отчасти дьявольский характер. Вот почему Homo normalis хотят только, чтобы у них были здоровые дети, много денег и мало болезней. Я не отношу себя ни к Homo normalis, ни к мегаломанам. Я обыкновенный философ, желание которого состоит только в том, чтобы иметь возможность выражать свои мысли. Ролан Барт говорил: «Пишешь, чтобы тебя любили, но когда тебя читают, любимым себя не чувствуешь». А я вот иногда чувствую.

Глава четвертая
Деперсонализация или диссоциация?

Ко мне обратился мой пациент, которого я давно лечу от биполярного расстройства. В последнее время состояние его лучше, но время от времени у него появляется тягостный симптом. Его психика как бы разделяется, раздваивается, и он частично превращается в двоих людей, один из которых наблюдает за вторым. Это вроде бы обыкновенная деперсонализация. Но меня заинтересовал вопрос, как в обычной психике появляется данновский наблюдатель. И что происходит при этом? Пациент: Это состояние крайне неприятное и тягостное, хотя обычно оно длится всего несколько минут. Надо от него просто отвлечься. Я: Чем он тягостно? Пациент: Понимаете, такое ощущение, что ты не знаешь, кто ты. Ты как будто лишаешься тела. И тело теперь принадлежит другому, более примитивному существу, и мое исходное я, которое вроде бы уже и не я, ничего не может с этим поделать. Я: Что значит, ничего не может поделать? Пациент: У кого-то из нас начинается паника. Я: Что значит, у кого-то из нас, ты что, не знаешь у кого именно? Пациент: Нет, все-таки паника начинается у меня, который наблюдает за этим телом и ничего не может поделать. Они оба ничего не могут поделать. Я так себе и говорю: «Я ничего с этим не могу поделать». Оно уходит само, когда я отвлекаюсь. Я: А как ты отвлекаешься? Пациент: Понимаете, нужно их как-то объединить. Лучше просто заняться другим делом. Ну, как при панической атаке. Весь этот разговор меня несколько насторожил. Этот пациент достаточно опытный. При панической атаке действительно лучше всего отвлечься. Но явных признаков панической атаки в данном случае я не наблюдал. Меня насторожило другое. Это явно были элементы диссоциации. Когда один говорит другому «Я ничего не могу с этим поделать», это уже не деперсонализация, это больше похоже на какой-то необычный диссоциативный феномен. Почему необычный? Потому что при классической диссоциации одна личность не знает о другой, и они появляются сукцессивно, одна сменяет другую, в то время как в данном случае они появились симультанно. Диссоциативное расстройство или синдром множественной личности, как правило, являются результатом тяжелой травмы. Я понял, или, лучше сказать, предположил, что деперсонализация с диссоциацией явление мне не знакомое. Эти строки я пишу в Сербии, в доме покойного отца моей сербской родственницы, поэтому у меня нет возможности залезть в мои психиатрические книги. Но пока мне интересно разобраться самому с этим сложным симптомом. Итак, травма налицо – мой пациент недавно впервые месяц пролежал в психиатрической больнице. Как он туда попал? Он не знает. Он обнаружил себя лежащим на кровати, привязанный ремнями по рукам и ногам. Он помнил, как ехал с дачи, доехал до Ленинградского вокзала на электричке, сел в такси, а дальше он ничего не помнит. По словам лечащего врача, его привезла милиция, так как он вел себя агрессивно. Но ни где он был, ни куда шел, ни конкретно своих действий – ничего. Возможно, это была диссоциативная фуга. На второй день пребывания в больнице он пришел в себя, и я старался, чтобы его выписали как можно раньше, но наши психиатрические костоправы держали его, как положено, ровно месяц и закормили нейролептиками до такой степени, что у него началась дезартрия, он не мог фактически говорить без корректора. Я: Когда у тебя появился этот новый симптом? Пациент: Пару недель назад, когда дезартрия прошла и я смог работать. Я: Ничего себе! С тех пор прошел год! Почему же ты мне ничего не рассказывал? Пациент: Не знаю. Просто не знаю. Это проходило очень быстро… Я: А почему сказал сейчас? Пациент: Потому что это усилилось! Я: Как ты думаешь, в связи с чем? Он не смог объяснить, почему это усилилось, и я предположил, что этот симптом, который носит коморбидный характер, стал для него чем-то экзистенциально важным в связи с его поездкой в Париж. Так оно и оказалось. Если у компульсивного тревога прорывается в навязчивостях, у моего пациента она усилилась в этом не совсем понятном мне сочетании деперсонализации и диссоциации. В принципе, как я неоднокрантно писал в других своих работах, неизмененных состояний психики не бывает. Человек спит – одно состояние, вот он проснулся – другое состояние, принял холодный душ – третье, выпил горячего кофе – четвертое. Где же здесь место собственно деперсонализации, как ее определить? Это такое состояние психики, изменение идет вокруг себя самого и поэтому носит патологический характер. Но что значит патологический? Это значит, что человек страдает от этого состояния. Если у человека нормальный стул – это норма, если у него запор – это патология, но лишь в том случае, если он страдает от этого. Некоторые люди не страдают от запора в течение нескольких дней. А некоторые люди любят, чтобы у них был понос. Некоторые женщины любят худых мужчин, а некоторые – полных. Мой пациент был полным. Он отчаянно в последний месяц стремился похудеть, чтобы понравиться своей знакомой, которая любила его таким, какой он есть. Умом он это понимал. Но его интеллект диссоциирован от его эмоций. И эта диссоциация наложилась на деперсонализацию. То полное тело, которое он ненавидел, диссоциировалось от его «души». Это было тягостно. Поэтому он и обратился ко мне. Это была двойная защита. Деперсонализация наложилась на диссоциацию, что произвело эффект невидимости. Он хотел оставить свое тело, переживал его как чужое. И вот тогда появился бестелесный персонаж, который, как ангел с высоты, наблюдал за его «безобразным» телом. Эта дисморфофобия могла быть снята только малыми дозами атипичных нейролептиков. Но он к тому же в последнее время перестал спать, и дозу седативного нейролептика пришлось увеличить. Дисморфофобия почти исчезла. Но он стал больше есть, чтобы компенсировать бессонницу и тревогу. Это уже было в Париже, где он полностью отдался оральным удовольствиям и сильно пополнел. Подспудно его «грызла совесть», но его там все так любили и ублажали, что он не мог себе ни в чем отказать. Он ел, пил пиво. По возращении из Парижа он пополнел на 4 кг. Диссоциация, если это действительно диссоциация, довольно опасная вещь. Я не говорю о таких из ряда вон выходящих вещах, как случай Билли Миллигана, где было несколько десятков личностей, ничего не знающих друг о друге. Я говорю о двухличностной диссоциации, когда есть личность № 1 и личность № 2, как это было в детстве у Юнга, если верить его воспоминаниям. Самое утешительное, что имело место у моего пациента, это то, что одна личность знала о другой и караулила другую. Они в определенном смысле помогали друг другу. Первый, тот, кто превращался в бессловесное жирное тело; второй бестелесная эфирность, наблюдающая за первым. В этом я не видел ничего страшного. Это было просто неприятно. Но как доброкачественная опухоль иногда перерождается в злокачественную, так деперсонализация могла переродиться в диссоциацию. Этого я и боялся. Если бы это произошло, то пациент потерял бы работоспособность и вошел в депрессию как привычную для него защиту от слишком интимного восприятия им реальности и как временной потери им парижской действительности. Что можно было сделать, чтобы не допустить перерождения деперсонализации в диссоциацию? Нужно было, чтобы он понял, что Париж – это только каникулы, праздник, который оставался всегда с ним. Жизнь в Москве надо было принять как обыденные будни. Будучи опытным пациентом, он понимал, что в один прекрасный момент его «жирная сущность» станет его врагом. Поэтому мне предстояло понять по-своему, без всяких учебников и руководств, что такое его возможная диссоциация и как с ней бороться.

Человек в принципе расколот на себя и на свое отражение, как показал Лакан в «Стадии зеркала». Главное, чтобы эту расколотость он держал в рамках. Для того чтобы держать ее в рамках, нужно меньше думать о себе и больше о других людях, – это самый лучший рецепт от диссоциации. Когда мой пациент приехал из Парижа, он был настолько обессилен от впечатлений, а также от стояния в очереди на паспортном контроле, что лег спать в 11 вечера, а проснулся в полпятого утра. Ему было не по себе. Он плохо переносил бессонницу. Но тогда он взял себя в руки и написал благодарственное письмо хозяйке дома, у которой он останавливался в Париже и которая этого письма ждала. Это письмо почти уничтожило его тревогу, и он начал заниматься своими московскими делами, на время забыв и про деперсонализацию, и про диссоциацию. Таким образом, диссоциация заложена в интроверсии, в привычке слишком часто смотреть на себя в зеркало и видеть там не себя, а своего двойника, целостность которого, по Лакану, иллюзорна (Лакан 1997). Моего пациента возили в пригород Парижа. Было так жарко, что он купался в ледяной реке, а потом в деревенском доме муж хозяйки поливал его из шланга. Они были восхищены его закаленностью. Это было смешно, потому что он холодной водой боролся против своей вегетативной дисфункции, разгонял кровь. Так и с диссоциацией надо бороться, разгоняя нервы по телу. Но при этом не надо забывать, что ты шизоид, и с этим ничего не поделаешь. Диссоциация возникает как реакция на катастрофу, на внутреннюю эмоциональную катастрофу. Это необязательно абьюз, но всегда то, что необходимо забыть. Но забыть в данном случае не означает вытеснить. Индивидуальное бессознательное не столь глубоко, чтобы поместить туда нечто, слишком ужасное. Диссоциация – это самый радикальный механизм защиты в том смысле, что он из субличностей делает самостоятельные личности. У человека может быть несколько субличностей (по Р. Ассаджиоли). Он – отец, муж, пешеход, водитель-автомобилист, начальник, подчиненный, пассажир, профессор, покупатель… Все эти субличности не опасны, хотя каждая из них связана с определенным изменением состояния психики. Профессор в аудитории не может вести себя как покупатель в супермаркете. Но они друг друга контролируют. Самое важное в диссоциации – это не просто то, что профессор и покупатель перестают узнавать друг друга, а то, что они приобретают разные имена. Субличности одной личности превращаются в одну множественную личность, когда у каждой из них появляется свое имя собственное. Эти разные имена делают их чужими. Тот факт, что имя это важнейшая часть человека, прекрасно знают антропологи. Психологи обращают на это меньше внимания. И зря. От того, как меня называют: Вадим Петрович, Вадим, Вадик или даже Петрович, зависит мое отношение к самому себе. Когда моя внучка стала называть меня деминутивом Ди, которым прежде называла меня только жена, она стала мне ближе. Психология имени еще не разработана. А это очень тесно связано с диссоциацией – как люди друг друга и себя называют. Еще очень важную роль имеет переход или не-переход на «ты». Если студенты зовут меня Вадим Петрович на «вы», это естественно. Когда я одной своей ученице, с которой мы писали в соавторстве статью, предложил перейти на «ты», это ее сильно фрустрировало. Она мне подчинилась, но отношения стали более напряженными. Она как будто ждала от меня сексуального насилия, в то время как мне, казалось естественным, что соавторы называют друг друга по именам и на «ты». Но ей это казалось проявлением интеллектуального абьюза с моей стороны. Наши отношения только ухудшились.

 
Зачем мы перешли на «ты»?
За это нам и перепало —
На грош любви и простоты,
А что-то главное пропало.
 

Все это имеет непосредственное отношение к проблеме диссоциации/деперсонализации. Имя и дейскис тесно связаны между собой. От того, как я называю человека, и от того, как он называет меня, от того, на «ты» мы или на «вы», очень много зависит в наших отношениях. Но вернемся к моему пациенту. В какой-то момент он позвонил мне и сказал, что вспомнил очень странный сон, который ему приснился перед пробуждением в больнице.

«Я еду на машине мимо вашего офиса, я еду домой, но никак не могу доехать, я вижу длинное здание, на котором написано “Северное Измайлово”, это путь домой, и я надеюсь, что скоро буду дома, я уже подъезжаю к дому, достаю ключ из кошелька, но вместо ключа обнаруживаю там крошку таблетки и вспоминаю, что я изобрел лекарство, которое спасет все человечество. Я перекидываюсь через ступеньку и падаю, оказываясь в траве, я понимаю, что это смерть, и смерть это бесконечное повторение одного и того же. Я понимаю также с ужасом, что это я придумал всю эту вселенную и говорю себе: “Ну что ж, кто-то ведь должен был это все придумать!”. Я вижу своего отца, который говорит мне грустно: “Вот так-то, брат!” Появляются моя жена и дочь, машина скорой помощи, но это скорее полицейская машина, я еду в наручниках опять мимо вашего офиса, вновь “Северное Измайлово”, и все повторяется сначала, и все повторяется и повторяется. Сначала я думаю, что это теперь будет повторяться всегда, что это и есть смерть. Я в ужасе просыпаюсь и обнаруживаю, что лежу привязанный ремнями к кровати».

Этот кошмарный сон он вытеснил. По-видимому, сновидение было как-то связано с тем моментом, когда он сел в такси, и чем-то неизвестным, что произошло после этого, в результате чего он попал в больницу. Я не толкую сновидений. Я убежден, что сон и бодрствование – это континуум. Эту идею я обосновал в своей книге «Новая модель сновидения». Сновидение нужно просто пережить, тогда оно будет иметь смысл в реальности. В этом смысле я ближе к Юнгу, нежели к Фрейду. Главное, что пациент увидел смерть и почувствовал себя Богом. Он осознал смерть как навязчивое повторение в духе статьи Фрейда «По ту сторону принципа удовольствия». Какая трагическая фраза: «Ну что ж, кто-то ведь должен был это все придумать!» Я всегда считал, что сновидения семиотически неопределенны, что в них нет знаков, но я в конце концов пересмотрел свой взгляд. Подобно тому, как идею Соссюра об арбитрарности языкового знака можно критиковать, как это делали Бенвенист и другие, точно так же может быть подвергнута сомнению идея неопределенности сновидения. Действительно, мы не знаем, из каких знаков соткано сновидение, но в сновидениях есть нечто вроде семантических фонем, из которых потом строятся знаки повседневной жизни.

То, что мы видим и слышим во сне, играет роль его формы, плана выражения. Но только играет роль, потому что никакой формы нет. Никакой феноменологии нет. Мы ничего не можем видеть, так как глаза наши закрыты, мы ничего не можем слышать, так как вокруг тихо. Но, тем не менее, мы видим и слышим. Это очень трудно объяснить, но я думаю, что эта первичная мнимая семиотика сновидения играет роль означаемого. Тот предмет, который мы видим во сне, например, снег, а на снегу щепку, и является тем непостижимым планом выражения сновидения, который мы ищем. Из чего сделан стул? Из дерева. Из чего сделано сновидение, в котором нам приснился стул? Оно сделано из стула. А если в сновидении мы видим людей, то можно сказать, что это сновидение сделано из людей. Если это не очень понятно, то можно привести пример из фонологии. Допустим, имеется фонема «п». Она приобретает значение в своем противопоставлении фонеме «б» по звонкости/глухости, фонеме «м» по назальности/неназальности и так далее. Сама фонема ничего не значит, она не является знаком, но несколько фонем, например, «кот» могут в совокупности могут приобрести значение из-за того, что все они разные, у них пучки различных дифференциальных признаков. Примерно то же самое происходит в сновидении. Там роль фонем играют предметы, которые мы видим, а совокупность этих предметов составляют сновидческие имена, предикаты, пропозиции и языковые игры. Например, я вижу во сне лошадь, слугу и дом. Бесполезно спрашивать, что означает слуга, что означает лошадь, что означает дом. Это просто, если так можно сказать, семантические фонемы сновидения. У каждой из этих фонем свои дифференциальные признаки. Например, лошадь одушевленная и слуга одушевленный, это их общий дифференциальный признак. По этому признаку они противостоят неживому дому. Я хочу уехать из дома на лошади, но слуга отказывается меня понимать. В чем может быть значение этого сновидения. Если рассматривать его как одно сновидное слово. Что это за слово? Можно ли составить словарь таких слов? Еще раз: мы пытаемся найти план выражения, или означаемое, сновидения, его денотат, условно говоря. Наш главный тезис вначале этой работы был в том, что нам лишь кажется, что мы спим, на самом деле мы бодрствуем. Тем не менее, сновидение семиотически неопределенно. Но это еще не значит, что оно полностью находится за пределами семиотики. Раз мы что-то видим и слышим, значит, что-то должно быть. И это что-то является частью реальности как согласованного транса. Мы пытаемся понять, что это такое. Наша последняя идея состоит в том, что планом выражения сновидения являются пучки семантических дифференциальных признаков. В принципе семантические дифференциальные признаки не являются чем-то материальным, например, слово «живое» само не живое ни мертвое, и слово «мертвое» само ни мертвое, ни живое. Так же, как в обычной речевой деятельности слово «деревянное» – не деревянное и слово «стальное» не стальное. Это свойство обычной реальности, которую мы назвали шизореальностью именно за то, что слова в ней не похожи на предметы (Руднев 2014: 132–133).

Фрейд не знал современной ему структурной лингвистики, но, как можно предположить, в своих воззрениях на сновидение он имел в виду примерно то же самое. Здесь мы вновь сталкиваемся с проблемой наррации и Homo narrativus. Сновидение представляет собой бессознательную наррацию. При этом оно не является какой-то отдельной языковой игрой. Оно гораздо больше, чем языковая игра. Сновидение – это проникновение в многомерное время Данна. В это время попал в своем сне мой пациент. Это был временной водоворот. Он никак не мог вернуться домой. Возможно, что это подтверждает идею континуума сна и бодрствования, он видел этот сон не в больнице, а когда его везли туда на полицейской машине, и он частично понимал это. Он проснулся от понимания ужасающей повторяемости одних и тех же событий. Здесь дело не во времени и не в смерти, а в чем-то другом. Смерть убивает наррацию. Она анарративна. Она является навязчивым повторением одного и того же. Но встает вопрос, как такое глобальное сновидение связано с появлением загадочного коморбидного симптома – деперсонализации с диссоциацией? Возможно, в этом разгадка тех, событий, которые произошли с моим пациентом после того, как он сел в такси. И почему попал в больницу. Возможно, это было не совсем сновидение, а некая глобальная галлюцинация, перестраивающая мир человека. Если бы, по Данну, он остался бы в этом колесе сансары, в это безликой повторяющейся смерти, он так и не попал бы в больницу. Но сон был слишком ужасен. И он диссоциировался с ним и вспомнил его, когда все уже было позади. Остался лишь его коморбидный симптом, на первый взгляд, никак не связанный с его сном-галлюцинацией. Но лишь на первый взгляд.