Текст книги "Сестра печали"

13. У парома

Два дня после этого утра я не заходил в библиотеку и нигде не встречал Лели, да и не искал встречи. Мне хватало воспоминания об этом утре. Я вспоминал, что говорила Леля и что говорил я, и как следом за нами плыла белая льдинка, – и чувствовал себя таким счастливым, будто запасся счастьем на всю жизнь, и ничего уж больше мне не надо.

На третий день, едва я вернулся с дневной смены, за мной зашел кочегар Леня Краюшный – мы еще вчера сговорились идти на рыбалку, хоть в такое время шансов на удачу было немного.

– Идем рыбу удить! Снасть на двоих есть! Я тебе место покажу! – крикнул он, входя в комнатку, и весь дом загудел от его голоса. До кочегарства Леня работал у бегунов, в цеху, где заготовляется фарфоровая масса. Бегуны – это два больших жернова, они бегают по вечному кругу в огромной гранитной чаше, дробя кварц, – и при этом очень шумят. Поэтому Леня и привык не говорить, а кричать. Фамилия Лени была Зуев, но его все звали Краюшным, потому что он жил в самом крайнем домике поселка, у оврага. Из-за своего громкого разговора и широкого безбрового лица Леня казался странным, даже чуть придурковатым. А на самом деле он был человек неглупый, читал очень много и два раза был премирован за рационализаторские предложения.

Мы прошли улицей поселка мимо тихих, невзрачных домиков. Прошли и мимо дома, где жила Леля. Мне даже почудилось, что она сидела у окна, но сразу же отодвинулась от него, когда мы проходили возле палисадника.

– Нашего берега рыба не любит, здесь с завода воду из фильтропрессов спускают! – прогремел Краюшный. – На тот берег переедем.

Миновав рощу, мы вышли к перевозу. Шоссе, гладкое, прямое и уже совсем просохшее, упиралось прямо в реку и, вынырнув на другом берегу, шло дальше, как ни в чем не бывало, такое же сухое и ровное. Посреди реки виден был паром, он медленно двигался в нашу сторону. Его канат время от времени сердито бил по воде, и от ударов по плесу шли узкие длинные блинки. Уже хорошо видны были пассажиры, подводы и настороженно косящиеся на воду кони. Когда паром подчалил, запахло дегтем, сеном и конским потом.

– Дядя Афоня, перевези нас задаром, у нас гривенников нет! – гаркнул Леня Краюшный.

– Тише ты, труба ерихонская! – строго сказал паромщик. – Коней пугаешь!

Меж тем с парома все сошли и съехали, и мы взошли на палубу.

– Ну, потянули, что ли! – обратился к нам паромщик. – На том берегу ждут. Сейчас все с Хмелева едут, поезд встречали.

– Потянули! – гулко сказал Леня, и эхо откликнулось ему с того берега.

– Постойте, никак поспешает кто-то, – остановил нас дядя Афоня. Потом, вглядевшись, улыбаясь, добавил: – Олька Богданова бежит, Марь-Викторовны племяшка. И чего ей занадобилось на том берегу?

Через минуту Леля – легкая, порозовевшая от бега – ступила на паром. Она несла пустую провизионную сумку из коричневых кожаных обрезков. Не глядя на нас, она поздоровалась с паромщиком и честно уплатила ему гривенник за переезд. Потом повернулась к нам и сказала:

– Здравствуй, Леня!

– Здравствуй, Оля! – молвил Краюшный, и снова эхо на другом берегу добросовестно повторило его слова.

– Леля, здравствуй, – сказал я наигранно небрежным тоном.

– Здравствуй, – равнодушно, почти враждебно ответила она, не глядя на меня.

У меня упало сердце от ее равнодушного голоса, а она присела на узкую лавочку, идущую недалеко от борта парома, и стала глядеть на воду.

– Ну, голытьба, отрабатывай! – распорядился дядя Афоня. Он взялся за канат, мы с Леней тоже. Паром медленно, нехотя отвалил от берега. Тупо упершись ногами в палубу, тянул я этот мокрый шершавый канат. На душе у меня было смутно, тревожно, и хотелось эту тревогу перевести в усилие всего тела, в напряжение, неуклонное движение парома.

– Вот и до середки добрались, ай да мы! – пробасил вдруг Краюшный. – Полгривенника отработали!

Мне стало неловко, что он заговорил об этом при Леле, – она, пожалуй, теперь подумает, что я всегда и всюду езжу на шарапа. Я поглядел на нее. Она неловко, боком, сидела на узкой скамейке. Почувствовав мой взгляд, она обернулась, чуть улыбнулась мне – и сразу отвела глаза. И вдруг звонко и вкрадчиво-весело запела под паромом вода, и с берега донесся запах весенней зелени, и все вокруг переменилось – будто в природе сработала какая-то пружинка. Теперь я уже с радостью тянул мокрый канат, и мне казалось, что паром движется только благодаря моим усилиям.

– Что так поздно в магазин, Олюшка? – спросил вдруг паромщик, когда мы подчалили к берегу.

– Так… Мне в ларек, – торопливо ответила она, сходя на берег.

– Ну разве что в ларек… Смотри, последний паром в девять часов перегоню.

Мы с Леней Краюшным забрали удочки и пошли по берегу вправо, мимо избушки паромщика.

– С «Ангела» будем удить, – гаркнул Леня, – там хорошо клюет!

«Ангел» стоял в затончике, кормой к реке. Мы подошли к нему. Это была большая широкая лодка, рассчитанная на пять пар гребцов. В носовой ее части была сделана площадка – для сена и для гроба. Весенними половодьями Полать так разливается, что на Пятницкое кладбище, расположенное на холме в семи километрах от поселка, посуху ни пройти, ни проехать. Если кто-нибудь умирает в такое неудачное время, его везут хоронить по реке, благо кладбище на самом берегу. А летом, в сенокос, на этой лодке возят в поселок сено с дальних пойменных лугов. Когда-то эта посудина принадлежала звонарю местной церкви, но потом церковь закрыли, и лодка перешла в собственность поселка, а весла стал хранить паромщик. Лодка была старинная, дубовая, ее лоснящиеся скамейки покрывала паутина мелких трещинок. Но снаружи корпус сиял свежей шаровой масляной краской; сквозь краску на носу проглядывала надпись зелеными славянскими буквами:

Тихiй Ангелъ

Мы прошли на корму, и Леня вынул из старой противогазной сумки жестяную коробочку «Моссельпром» с червяками. Рыбная ловля началась. Но рыба клевала совсем плохо – и не то время дня было, да и вода еще холодна.

– А гордая дивчина эта Олюха Богданова! – задумчиво прокричал Краюшный, закидывая удочку. – К ней кое-какие ребята подходы делали, а она – никакого внимания.

– Гордая? – переспросил я.

– Гордая! – подтвердил Леня. – Но, между прочим, не вредная. Хорошая.

– А ты за ней стрелял?

– Ну, это товар не по мне, – грубо, но с какой-то затаенной грустью ответил Краюшный. И вдруг загорланил на всю реку:

 
Да эх, кукушечка, ку-ку,
Да мне бы рябеньку каку,
Да мне б молоденьку каку,
Да лет под семьдесят каку!
 

– Тише, ты, рыбу всю распугаешь!

– Э, все равно она, сволота, не клюет… А вот у нас в поселке слух идет, будто в Питере крысиный король народился. Правда это?

– Что за крысиный король?

– Во! Студент, а не знаешь! Крысиный король – это когда шестнадцать крыс сразу рождаются, со сросшимися хвостами. Эти шестнадцать – вроде как бы одна, вроде одной головой думают. Он очень умный, этот крысиный король, его все крысы слушаются. Он сам промышлять не ходит, а крысы его охраняют и кормят. В том доме, где он завелся, крысы у людей ничего не трогают, они ему корм издалека несут. И ни одна кошка его никогда не тронет – уважают. А если какая-нибудь опасность ему угрожает – крысы его хоть за сто верст в другое место на себе утащат. Вот какой он, крысиный король!

– Это просто суеверье, – сказал я Лене Краюшному. – Ты вроде и не дурак, а в такую чепуху веришь.

– Может, и вправду чепуха, – согласился Леня. – А может, и есть он, да никто из людей толком не разглядел его. Он, этот крысиный король, говорят, только раз в сто лет нарождается… Не клюет, сволота!

Мы еще долго сидели на корме «Ангела». Река текла, такая ровная и гладкая, что, казалось, стоит очень уж захотеть – и пройдешь над ее глубиной, как по толстому стеклу, не замочив ног. Начался было клев, и Леня поймал несколько плотичек. А я – ничего. Поплавки стояли как воткнутые, их только слегка относило течением.

– Ну, с меня довольно, кошке на ужин наловил! – прогудел Краюшный и намотал леску на удилище.

– Ты иди, если хочешь, – сказал я. – А я поужу еще. Может, что и попадется.

– Значит, остаешься? – спросил Леня. – Ну, оставайся… – Он внимательно поглядел на меня и, ссутулясь, зашагал к переправе.

Я остался один. Никакого клева не было, да и смотрел я не столько на поплавок, сколько на шоссе, сбегающее с берегового холма. Проехали две подводы, изредка показывались пешеходы, направлявшиеся к переправе. Лели все не было – я бы разглядел. Потом паром отчалил. Теперь дорога совсем опустела. Тогда я спрятал удочку в кусты и побежал к шоссе.

По шоссе я направился в сторону Хмелева. Вскоре я увидел Лелю. Она шла навстречу мне по обочине, помахивая своей сумкой из сапожной кожи. Сумка, видно, была совсем легкая.

– Леля, – сказал я, подойдя к ней, а больше ничего сказать не мог.

– Что, Толя? – мягко спросила она, ничуть не удивляясь моему появлению. – Ну, что?

– Ты на меня за что-нибудь сердишься?

– Нет-нет-нет, – ответила она. – Не сержусь.

– Ларек уже закрыт был, что ты ничего не купила? – спросил я, не зная, что говорить.

– Закрыт был, ничего не купила, – без сожаления ответила она.

– А где же ты так долго была?

– По лесу гуляла, веночки плела, – нараспев ответила Леля. И она раскрыла свою сумку и вынула из нее два желтых венка, аккуратно сплетенных из придорожных одуванчиков. – Ну-ка, снимай кепку.

Я снял кепку, и она напялила мне на голову желтый венок.

– Тебе очень идет. Ты на кого-то в нем очень похож.

– На кого?

– Не знаю на кого, – засмеялась она. – А мне идет?

– Тебе очень идет, – сказал я. – Хоть они и желтые… Тебе всё идет.

– Ну, всё да не всё.

Мы подошли к переправе и встали на дощатом причальном мостике, облокотившись на перила. Ни здесь, ни на другом берегу никого не было видно. Уже смеркалось, на воду наплывала серая дымка.

– Дядя Афоня! Дядя Афоня! – закричал я, сложив рупором ладони.

– Не кричи, – негромко сказала Леля, тронув меня за рукав. – Он там пассажиров поджидает. Из-за нас двоих он паром не погонит, ему одному и не справиться.

Мы стали ждать. Локоть Лели чуть касался моего локтя, мне было очень хорошо стоять так рядом с ней. Но она молчала, и я тоже молчал. Не знал, о чем говорить. Когда я бывал у нее там, в библиотеке, разговор заводился как-то сам собой, а здесь, на реке, рядом с лесом, в этом открытом вечереющем пространстве, я не знал, о чем говорить. Но мне казалось, что молчать нельзя – вдруг она сочтет меня глупым, неинтересным, ненаходчивым. Я вспомнил, что в техникуме в нашей группе есть такой Вася Абанеев, известный бабник, которому удивительно везет с девушками. Он – остряк-самоучка, у него запасено несколько ключевых вопросов, после которых разговор катится как по рельсам.

– Что ж ты, Леля, молчишь? Расскажи какой-нибудь фактец из твоей интимной биографии, – нерешительно произнес я одну из абанеевских фраз.

Леля отодвинулась и со строгим недоумением посмотрела на меня.

– Не понимаю, что ты такое вообразил… Ты слишком много воображаешь о себе, – сердито, почти грубо сказала она.

– Леля, не сердись… Я совсем не то хотел. Я просто дурак.

– Дядя Афоня, наверно, заснул на том берегу, – спокойно сказала Леля. – А ты рыбы не наловил?

– Не клевала. Ленька, правда, кое-какую мелочь, поймал.

– А ты – ничего? Значит, зря просидел?

– Нет, не зря! – возразил я.

– Но ведь ничего не поймал – значит, зря. – Она пристально взглянула на меня и перевела взгляд на воду.

– Нет, не зря! – повторил я. – Потом когда-нибудь я тебе скажу, почему не зря… Но ты и вправду в этом венке очень красивая. Девочка – дай бог на пасху!

– Не говори глупостей. Давай лучше бросим венки в воду, поглядим, куда они поплывут. Ты брось мой, а я брошу твой. И пусть каждый задумает, что захочет. Здесь так гадают.

Мы обменялись венками и бросили их в реку. Венки поплыли рядом. Потом у маленького выступа, где ополз кусок берега, где торчали коряги и между ними бурлила и вспучивалась еще не сбывшая вода, Лелин венок отклонился от курса. Его потащило течением в сторону, втянуло под нависающие корни, и он где-то там скрылся. А мой венок поплыл дальше по темной вечереющей реке.

– Ты в приметы веришь? – спросила Леля.

 
– Мы – приматы, приматы,
Мы не верим в приметы,
Мы судьбой не примяты,
Мы тверды, как кастеты, —
 

ответил я.

– Что это за стихи? – удивилась она. – Почему кастеты?

– Это ты у Володьки Шкилета спроси, почему кастеты. Это из его стихотворения, он нам все уши им прожужжал. А вообще-то он больше пишет о будущей войне. Он думает, что война обязательно будет.

– Господи, война же только что была, с финнами. Какую ему еще нужно войну?

– Шкиле-то? Ему никакой войны не нужно, но он считает, что она когда-нибудь да начнется, может быть, даже скоро. Это у него бзик.

– Зачем вы его скелетом дразните? – спросила Леля. – Разве это хорошо?

– Не дразним, а зовем. И то только в особых случаях. Когда он в детдоме появился, он был очень тощий, его прозвали Шкилет – Семь Лет. А потом сократили в Шкилю, так и осталось. А я вот – Чухна, а Костя – Синявый. А Гришка был Мымрик…

– А девочкам вы тоже давали прозвища? Если б я была в детдоме, меня бы тоже как-нибудь прозвали?

– Тебя бы прозвали необидно, потому что ты симпатичная… Леля, пойдем послезавтра в кино, а?

– В кино? Хорошо… Вот и дядя Афоня едет на лодке, он нас перевезет… Хорошо, я пойду в кино.

14. Закон ящика

Крысиный король уходил из города. Вернее, его уносили крысы на своих спинах. Они под ним сгрудились в тесную массу, в серую, чуть-чуть шевелящуюся площадку, – и он восседал на этой живой платформе. Он был, этот король, с шестнадцатью сросшимися хвостами, с шестнадцатью умными головами – и у всех одинаково тревожное выражение. Он напоминал какой-то не то серый венок, не то шестерню, не то штурвал: в центре – сросшиеся хвосты, от них отходят серые туловища, и шестнадцать пар крысиных умных глаз смотрят по кругу во все стороны. Чуть поодаль от крыс, несущих короля, шли крысы-телохранители, большие отборные корабельные крысы, крысы из столовых и складов. Шли выдающиеся крысы – крысы-крысавцы и крысы-крысавицы. За ними шли обыкновенные домашние. Все двигались очень торопливо, но строго соблюдая ряды. В них не было ничего противного, и морды у них были не злые, но очень серьезные, сосредоточенные. Уже крысиный король со своей личной охраной свернул с Большого и в Первую линию, а они все шли и шли мимо меня, и мне стало грустно и страшно. Казалось бы, радоваться надо, что крысиный король уходит куда-то из города, – а я не радовался. Потом я понял, что я во сне, – и проснулся.

Я встал, умылся. На душе у меня было смутно. Но когда я выпил все молоко из кружки «хочешь видить миня – выпей все до дна», увидел на дне толстую голую тетку, мне стало веселей. «Черт с тобой, крысиный король, – подумал я, – меня не запугаешь! Раз день начался с такого дурацкого сна, значит, все в порядке».

Я давно уже заметил и принял к сведению, что если что-нибудь начинается с удачи, с хорошей погоды, с хорошего настроения, с веселья, с добрых примет, то потом добра не жди. Удача обернется неудачей, хорошая погода к вечеру обернется моросящим дождем, веселье обернется такой тоской, что хоть плачь, добрые приметы напророчат какую-нибудь дребедень. «Лучше уж пусть хуже будет вначале – зато потом будет лучше. Моя жизнь началась неважно, детство у меня было не очень веселое – значит, в будущем меня ждет счастье, – так втайне думал я. – Да здравствует закон ящика!»

Однажды наш завхоз привез в детдом ящик купленного по дешевке подпорченного мыла. Когда ящик открыли, оттуда пошла такая вонь, что хоть нос затыкай: верхние куски напоминали какую-то слизь, от них несло тухлым салом и еще чем-то совсем уж противным. Мы с отвращением мылись этим мылом и проклинали завхоза. Но чем ближе ко дну ящика – тем мыло ряд за рядом становилось лучше. И когда содержимое ящика было на исходе, мы мылись уже отличным мылом. Я до сих пор помню эти большие куски, белые с синими прожилками, похожие на мрамор. Их резали на кусочки и раздавали нам перед баней. И всем мы были довольны. А ведь ящик могли открыть и с другой стороны, и тогда бы все пошло наоборот, от лучшего к худшему. Нет, пусть уж сперва плохо, а потом хорошо… Мне уже, кажется, начинает везти в жизни, и – согласно закону ящика – в будущем меня ждет безоблачное счастье.

Так размышлял я в то утро. Все мне казалось очень просто.

Вечером я ожидал Лелю у входа в кино. Оно помещалось в каменной церкви. Церковь была довольно большая, когда-то богатая; ее построил еще первый владелец Амушевского завода – тот самый, которого потом будто похоронили в фарфоровом гробу. Сейчас у входа в кинозал висел вылинявший плакат «Добро пожаловать», а пониже – рукописная афиша. Фильм этот я уже видел в Ленинграде. Там шла речь об одном инженере, который чуть было не стал вредителем, но вовремя одумался и исправился через любовь к одной умной и принципиальной журналистке с красивыми ногами, и даже сам потом помогал выявлять вредителей.

Пришла Леля. На ней серый костюмчик с приподнятыми плечами, черный берет, в руках – сумочка.

– Леля, я почему-то думал, что ты не придешь.

– Почему? – спросила она, сделав удивленное лицо.

– Так… Просто не верил.

– А ты верь мне всегда… – не то серьезно, не то шутливо сказала она и смахнула с моего рукава невидимую мне пушинку.

Мы вошли в церковь, уставленную скамейками, и сели в заднем ряду. Все передние ряды, как это водится в таких провинциальных киношках, заняли ребятишки. Они там возились и галдели. На стенах висели всякие диаграммы и плакаты, а повыше, под куполом, можно было разглядеть ангелов и святых. Вид у них был не очень кроткий. Один ангел стоял наклонясь, с мечом, другой держал копье, третий – хоругвь, на которой было что-то написано золотыми славянскими буквами. Там у них шло какое-то свое небесное совещание. Вернее даже – совещание уже закончилось, они там что-то уже порешили и постановили.

Лампочки погасли. Где-то близко над нами заработал киноаппарат. Над нашими головами протянулся длинный световой брусок, и экран заполыхал ответным пульсирующим светом. Зрители присмирели. Начался киножурнал, старенький, прошлогодний. Сперва показана была стройка, потом новая железная дорога и поезд, идущий по ней, – на движущийся поезд никогда не надоест смотреть. Потом дали иностранную кинохронику.

По шоссе двигалась немецкая пехота. Колонна снята была сбоку, с обочины. Они шагали как бы мимо нас. По-видимому, батальон недавно вышел из боя, у одного солдата виднелась на голове белая повязка, сквозь бинты проступало темное пятно. Каски – у пояса, воротники курток расстегнуты, штыки в ножнах висели на ремнях. Тускло блестели овальные коробки противогазов из рифленого железа. До заключения с Германией договора о ненападении у нас писали, что у немцев все держится на палочной дисциплине, а потом перестали писать о таких вещах. У этих, на экране, палочной дисциплины не чувствовалось. Они шли не спеша, но и не медля, выработанным ходким шагом, шли в строю, но не соблюдая его строго, шли не по-парадному. Шли так, как, наверно, удобнее всего идти в походе. И лица у солдат были не угрюмые и не забитые. Офицер, шагающий сбоку, не подгонял их, он шел, сшибая тросточкой травинки. Вряд ли он лупит этой тросточкой солдат. Нет, тут действовала какая-то другая, непонятная мне дисциплина – не добрая, но и не палочная.

Я взглянул в купол – мерцающий отсвет с экрана скользил по лицам ангелов, по их оружию, по распахнутым для полета крыльям. Хоругвь с золотыми письменами колыхалась от света, как от ветра. Экран на мгновенье померк, потом пошли новые кадры: пляжный сезон в Копакабане. Красивая смуглая женщина, почти без ничего, бежала по песку к океану.

Затем начался художественный фильм. Мы досмотрели его до середины, и тут я сказал Леле:

– Сейчас будет пожар, а после пожара уже совсем не интересно.

– Нет, еще собака будет, – ответила Леля.

– Ты, значит, тоже эту картину уже смотрела?

– Смотрела. А что?

– Так. Значит, ты очень любишь кино?

– Нет, не очень люблю кино. Только я об этом никому еще не говорила. Никто об этом не знает. Вот что: я люблю валяться на диване и читать.

– Я тоже люблю читать. Только дивана у нас в комнате нет… Знаешь, Костя как-то сказал, что в будущем хожденье в кино будет считаться признаком умственной отсталости. Я ему говорю: «А Чарли Чаплин, а „Чапаев“?» – а он: «Эти „ч“ – случайные жемчужины в большой куче „г“».

– Ну, это уж очень… – поежилась Леля. – Но раз человек так думает – пусть он так и говорит. Он умный, Костя твой?

– Поумнее меня, – признался я. – И даже умнее Володьки, хоть Володька и стихи пишет… Но Косте не везет. Он несколько раз пробовал начать прозрачную жизнь, но ничего не получается.

– А какую это прозрачную жизнь? – спросила Леля.

– Ну, такую правильную жизнь, прозрачную, безо всяких ошибок.

– Пожар начался, – тихо сказала Леля. – Смотри свой пожар.

– Знаешь что? – предложил я. – Погасят его – и давай смоемся. Или подождем твоей собаки?

– Можно, пожалуй, и не ждать… А ты любишь собак?

– Не знаю. Если по-честному – мне больше нравятся кошки. В них никакого холуйства нет, что хотят, то и делают. От собак я добра не видел, они меня только кусали. Собака хороша, если она твоя. А кошка хороша, если даже чужая или вообще ничья.

– Пожар погасили, – сказала Леля.

– Ну, давай просачиваться. – Я взял ее руку, и мы бочком, тихо-тихо вышли из ряда, на цыпочках дошли до тяжелых церковных дверей и очутились на паперти.

В темной реке отражались звезды, они были воткнуты в нее, как булавочки. На плотном береговом песке, возле старых дуплистых ив, чернели следы костров. Поперек ручейка, впадающего в реку, мальчишки укрепили камнями доску; под ивовыми ветвями, в зеленой темноте, вода, спадающая с этой плотинки, была гладка, черна и плавна изогнута, как крышка рояля. Она звенела тихо и однотонно. Здесь у реки, в этом ночном мире, Леля казалась маленькой, хрупкой – прямо девчонка, а не взрослая девушка. В ней было что-то беззащитное.

– Тебе холодно или просто ты задумалась? – спросил я.

– Немножечко холодно, – ответила она. – И задумалась.

– На тебе мою куртку, мне совсем не холодно. – Я снял вельветовую куртку и накинул ей на плечи. – Теперь теплее?

– Теплее.

– А о чем ты думаешь, Леля?

– Эти солдаты в кино… Как по-твоему, может быть война? У меня ведь брат в армии. Должны были отпустить, а задержали.

– Не думай ты об этом. Ну кто на нас полезет! Вот в Норвегию они влезли, так ведь там всего три миллиона населения, меньше, чем в Ленинграде. А у французской границы они стоят, им ее слабо перейти. А мы-то не Франция какая-нибудь. Пусть о войне Володька думает, он помешан на этом деле.

– А ты не думаешь?

– Тоже иногда думаю. Если начнется – пойду в армию. У меня отсрочка, но тут ее снимут. Да я и сам пойду, снимут или не снимут. Ведь у нас особое дело: нас государство вырастило. Без него бы мы скапутились под забором. Мы должны идти на войну в первую очередь, а то это будет уже неблагодарность… А я тебе не говорил, почему у меня отсрочка?

– Нет. Кажется, не говорил.

– У меня в детстве был туберкулез. Вернее, не в детстве, а когда мне было пятнадцать лет. Меня даже на два месяца в санаторий отправляли. Потом все прошло, но рубцы какие-то остались – вот и отсрочку все время дают… Тебе не противно с бывшим туберкулезником под ручку ходить?

– А тебе не стыдно это спрашивать? – строго сказала Леля. – Какой ты…

– Ну прости… Тогда я тебе еще одну вещь скажу. Ты, наверно, думаешь, что я в институте учусь, а я всего-навсего в техникуме.

– Хорошо, что ты мне сказал. Я и сама уже догадывалась.

– А как ты догадывалась? По умственному уровню?

– Нет-нет-нет, не по умственному. Просто немножко догадывалась… Но мне все равно, где ты учишься.

– Все равно? – разочарованно переспросил я.

– Да, все равно. Но не так все равно, как ты думаешь.

– А как?

– Где бы человек ни учился, я к нему одинаково отношусь… Ой, тут топко!

– Дальше опять сухо будет, – сказал я. – Давай я тебя перенесу. Перенести?

Она ничего не ответила. Я перенес ее через топкое место. Нести было совсем легко.

– Ноги, наверно, промочил? – спросила она.

– Чуть-чуть… Леля, давай поедем на это… как его, Пятницкое кладбище, за сиренью, когда она цвести будет. Я у своих хозяев лодку выпрошу. Они дадут.

– Придется у тети отпрашиваться, – ответила Леля. – Она что-то коситься на меня начала. Вчера спросила, действительно ли ты из детдомовцев. Тут все быстро разносится… все о каждом знают.

– А ты что ей сказала?

– Сказала: ну и что ж, он же не виноват, что он был в детдоме.

– А она недовольна?

– Да, немножко. Она думает, что из детдома все… ну, испорченные, что ли… Что там девчонки такие… Она мне два раза говорила: «Девушка должна беречь себя, особенно в наш век».

– Почему особенно в наш век?

– Ну, этого уж я не знаю. – Леля тихо засмеялась. – Так она сказала… Пойдем обратно, пора домой.

– Поверху пойдем или опять низом? – спросил я.

– Давай опять низом.