Текст книги "Лесное чудо"

Вадим Сергеевич Шефнер
Лесное чудо

В то лето мы поехали на дачу в Выселки – это километрах в сорока от Ленинграда. Бабушка сказала, что дешевле ничего уже и быть не может, а в пионерский лагерь отправлять нас не следует, там мы можем подпасть под дурное влияние. Есть слух, что там всех повально записывают в кружок безбожников и учат неподчинению родителям. И вот мать сняла комнату в Выселках, и мы все лето прожили в этой деревеньке. Да это даже не деревенька была, а просто разросшийся хутор. Стояло несколько избушек, разбросанных довольно далеко одна от другой, и от них сбегали к речке полоски полей. А по другую сторону деревни тянулась низина, поросшая ольшаником, и уж потом местность повышалась и начинался густой смешанный лес.

Мать работала и приезжать часто не могла. Мы с братом Володькой жили здесь под присмотром бабушки.

Соседнюю комнату снимал жилец-зимогор Ерикей Константинович, человек таинственный. Хозяйка, вдова-молочница Аннушка, со своей приемной дочкой Эльвирой размещалась на лето в пристройке возле коровника. У Аннушки была ингерманландская фамилия – певучая и красивая, но такая длинная, что мы с Володькой целиком запомнить ее не могли, разделили на две части.

Володька, как старший, запомнил первую, более длинную часть, а я – вторую. Аннушка была добрая, она поила нас молоком сверх договоренной нормы и позволяла рвать в саду красную смородину – ешь, сколько в душу влезет. А Эльвира была подвижная, быстрая, но неприступная; она на нас с Володькой и внимания не обращала. Она была намного старше нас и уже готовилась к конфирмации. Кроме того, Эльвира была красавицей.

Даже я, мальчишка, понимал это.

Когда она пробегала мимо меня, то все менялось, все вокруг становилось по-другому. И даже когда она скрывалась из виду, свернув в свою пристройку, все не сразу становилось по-прежнему. Но потом я сразу забывал о ней. Я не был влюблен в нее, у меня были свои интересы.

Володьке же Эльвира нравилась. Она для него существовала не только тогда, когда проходила мимо, но и тогда, когда он ее не видел, – например, когда мы шлялись по ольшанику или загорали около речки. А если мы сидели около избы па приступочке и Эльвира оказывалась рядом, то Володька вдруг заводил со мною, будто с равным, умные разговоры, – ясно, что не для меня.

– Ты помнишь, как в прошлом году во время наводнения быстро прибывала вода у нас на Васильевском острове, – проникновенно и излишне громко говорил он мне, – я был буквально потрясен этим страшным зрелищем природы и невольно шептал про себя бессмертные строки Пушкина…

Мне было неловко за него, и я мычал в ответ что-то неопределенное: да, мол, что-то такое помню. Не мог же я напомнить ему при Эльвире, что никаких бессмертных строк он не шептал во время наводнения, а успел сделать палочку с гвоздиком на конце и вылавливал яблоки, что плыли из частного магазина Божикова. Скажи я ему об этом при Эльвире, – он бы прямо с ума сошел от злости.

Но Эльвире-то было все равно. Она на него и внимания не обращала. А ему казалось, что раз он все время о ней думает, то и она должна хоть немножко да интересоваться им.

– Эльвира не спрашивала тебя, сколько мне лет? – обратился он однажды ко мне.

– Нет, – ответил я. – Она вообще о тебе ничего но спрашивала. Почему она должна спрашивать?

– А почему бы и не спросить?… Но если спросит, то имей в виду, что мне пятнадцать лет.

– Мне одиннадцать, а ты на два года меня старше… – начал я.

– Ну и что ж! Важно умственное развитие, а по умственному развитию я старше тебя даже больше, чем на четыре года. И по физическому – тоже. Так что тебе и врать не придется, если она спросит. Ну так сколько мне лет?

– Черт с тобой, пятнадцать, – ответил я, боясь главным образом его физического развития. Случалось, он меня поколачивал.

Но ни о чем Эльвира меня не спрашивала.

А Володька ходил грустный, аккуратный. Он по утрам теперь причесывался и чистил щеткой сандалии. Эта щетка была старая, от черных ботинок, и сандалии тоже потемнели. Но они блестели.

От грусти Володька потолстел: ел он, как прежде, но двигался теперь мало, далеко от дома не отходил, на речку купаться не бегал. Он надоел бабушке, и она все гнала его гулять и понять не могла, что с ним. Я же знал, что с ним, но не мог понять, зачем это ему.

Когда Эльвира проходила мимо нас, спеша в свою пристройку, я тоже глазел на нее. Она была на земле как у себя дома, – как кусты смородины, как трава, как небо над головой. Но только она была красивее всего этого, и, когда она исчезала в своей хибарке, от нее оставался в природе след – будто на воде от белой моторной лодки, скрывшейся за поворотом реки. Потом все становилось по-прежнему, и я забывал ее.

А вот Володька продолжал думать о ней – это было видно по нему. И я не мог понять, зачем ему это. Я тоже умел думать, но я думал в это время о простых вещах.

Когда шел купаться, то думал в это время, как хорошо мне будет купаться, а потом я еще буду загорать – и это тоже хорошо. А когда я после купания лежал на бережку, то думал о том, что сегодня на сладкое бабушка готовит компот и что, когда я съем свою порцию, я буду разбивать косточки от урюка и лакомиться зернышками; для этого дела у меня специальный камень, он припрятан под крыльцом.

Очень редко, когда я был совсем один, когда мне никто не мешал и когда делать было совсем нечего, я начинал размышлять о том, чего нет. В таких случаях я всегда думал о велосипеде. Я знал, что живем мы бедно и велосипеда у меня не будет, пока не вырасту и не стану сам зарабатывать. Но до той поры было еще очень далеко, и поэтому я иногда выдумывал себе велосипед – будто он у меня есть. Я его не покупал, не крал – просто он откуда-то сам появлялся. Если зайти сейчас за угол избы, то там он и стоит. Новенький, с никелированными щитками, фирмы «Латвело», взрослый мужской велосипед; надо подойти к нему и до предела опустить седло, чтобы ноги доставали до педалей, – и езжай куда хочешь. Я на цыпочках шел за угол – вдруг он там на самом деле стоит. Но нет, ничего там не было. И тогда я снова начинал думать только о том, что есть на самом деле, и брел на речку купаться. Речка была мутная: где-то там выше по течению стояла на берегу бумажная фабрика, и отработанная вода шла в эту речку. Рыбы здесь не водилось, но для купания чистота воды не имела значения. Даже наоборот – плавать в такой непрозрачной, белесой воде было интереснее: самые мелкие места казались глубокими и таинственными. И когда я плыл над этой неведомой глубиной, мне иногда чудилось, что это уже было когда-то, может быть, наяву, а может быть, и во сне. И мне становилось жалко Володьку, который теперь не ходит на речку, а все торчит около дома.

А Володька так и околачивался все около дома, точно это могло ему в чем-то помочь. Однажды он даже сунул мне в руку записку – маленькую бумажку, сложенную, как пакетик для порошка. «Передать лично Э.» – вот какая была на ней надпись. Я отнес записку Эльвире в пристройку, она прочла и сказала: «Пусть твой брат не пишет больше таких глупых записок, а то я вашей бабушке скажу». Об этом я доложил Володьке. Он очень обиделся и обозвал меня обормотом, который ничего не умеет сделать с умом. Но на другой день он сам же завел со мной разговор.

– Вот, предположим, одному человеку нравится одна девушка, но она старше его, и он ей не нравится. Вот если бы ты был этим одним человеком, то что бы ты делал?

– Ну, не знаю, – ответил я, польщенный таким вопросом. – Может, я не стал бы на нее внимание обращать – так ей и надо. А может быть, я отличился бы чем-нибудь, сделал бы что-нибудь там удивительное, вроде как в сказке, и она сразу бы влюбилась в меня до безумия.

– Что значит «удивительное», что значит «как в сказке»? – сердито спросил Володька.

– Не знаю, сразу не придумать, но только я бы сделал что-нибудь удивительное. Купил бы, например, велосипед – и на крыльцо поставил незаметно. Она бы удивилась, заохала, а я бы спокойно сказал: «Вот здесь ничего не было, а я захотел – и велосипед появился».

– Так кому велосипед-то? – буркнул Володька. – Тебя не поймешь.

– Велосипед – мне. Он мужской.

– Боже, какой ты еще дурак! – отплюнулся Володька. – Мне даже страшно – неужели и я в твои годы таким же был?

– Ты и сейчас не больно умный, – огрызнулся я. – Я к тебе с вопросами не лезу, а ты ко мне лезешь.

А он, хоть и дураком меня обозвал, стал после этого разговора как-то живее. Стал в лес ходить, стал из дому пропадать – только без меня. Один раз ушел с утра и вернулся поздно-поздно. Бабушка сказала ему, что так нельзя, что он ударяется из одной крайности в другую.

А он сказал, что тренируется в дальней ходьбе. Каждый умный человек должен развивать свои ножные мускулы.

Однажды он напомнил мне, что давненько не были мы на нашей табачной плантации, – надо бы побывать там. И мы пошли в ольшаник, в самый конец низинки.

Там на полянке у нас были разложены для просушки срезанные ветки ольхи. Это был наш табак. В затяжку мы тогда еще не курили, так что нам было все равно, чем дымить. Мы свертывали из газетной бумаги большие козьи ножки, растирали между ладонями бурые высохшие листья – и закуривали. На этот раз наш тaбак часто загорался вместе с бумагой, и приходилось слюнить пальцы и гасить огонь: мы давно здесь не были, и листья очень уж пересохли.

– Вот и накурились, – удовлетворенно сплевывая, сказал Володька и запел:

 
Девушку из маленькой таверны
Полюбил суровый капитан,
Девушку с глазами дикой серны
И с улыбкой, свойственной детям…
 

Он допел всю песню до конца, до того места, где девушка, не дождавшись капитана, в которого она тоже влюбилась, кидается в море с маяка, и в заключение сказал:

– Давай пойдем куда-нибудь пошляемся. Культурный человек должен иметь хорошо развитые ноги, надо больше ходить.

– Пойдем на речку, – предложил я.

– В этой речке только свиньям барахтаться, – ответил Володька.

– Ну пойдем на Дальний хутор к качелям.

– Я не ребенок, чтобы на каких-то там дурацких качелях качаться.

– Ну в лес пойдем.

– В лесу тоже ничего интересного нет, – лениво ответил он. – Ну, если тебе уж так хочется, то пойдем.

Мы поднялись на невысокое взгорье и вошли в лес.

Здесь было тихо и безлюдно. Грибникам еще рано было сюда, а ягоды собирали в другом лесу, в том, что за речкою. Мы не спеша шли по еле заметной тропинке, Володька впереди, я сзади.

– А заблудиться не боишься? – спросил вдруг Володька. – Ведь этот лес, говорят, до самого Новгорода идет. Вдруг заблудимся?

– Я не боюсь, – ответил я. – Чего бояться? В прошлом году здесь двое ребят, говорят, заблудились, так их лесник нашел и домой привел.

– А как фамилия нашей хозяйки, ну? – Володька помедлил и выговорил первую часть фамилии Аннушки.

– …ниеми, – торжественно докончил я. – Пойдем назад, что ли?

– Давай отдохнем, – возразил Володька. – Гляди, вон там какая полянка уютная. Пошли туда.

Мы свернули и вышли на полянку. Там было много пней.

– Ой, что там на пне такое? – крикнул вдруг Володька и побежал к одному старому пню. – Гляди, будильник! Чур, я нашел!

Действительно, на старом пне стоял будильник. Обыкновенный будильник, на вид совсем новенький.

– Он настоящий? – спросил я.

– Вроде бы настоящий, – ответил Володька, беря его в руки. – Только не идет, попробую завести.

Он завел часы, тряхнул – они затикали.

– Идет!

Да, будильник был настоящий, с маркой треста точной механики, и он шел и мог звонить. Но это-то и было самое странное: лес, пень, на пне будильник.

– Я его домой понесу, – прошептал Володька. – Идем скорей домой!

– Может, его забыл кто-нибудь здесь?

– Кто может забыть будильник в лесу? Сам подумай своей головой – кто может позабыть в лесу будильник?

– Так ведь как-нибудь попал он в лес! – крикнул я. – Ведь он не сам на пень прискакал.

– Может, и сам, – серьезно ответил Володька. – Может, это чудо.

– Ерунда! Раз бога нет, то и чуда не может быть.

– Бога нет – это одно дело, а чудеса все равно могут быть, без всякого бога, – это другое дело.

– Ты сам, верно, его подсунул сюда, а теперь говоришь – чудо. А где деньги, что ты на коньки с ботинками копишь? Покажи! Меня-то не облапошишь!

– Вот чудак, – удивился Володька, – зачем мне будильник совать сюда? Что я – сумасшедший?

Голос у него, когда он произносил эти слова, был очень искренний.

Но вот мы дошли до дома.

– Володя в лесу будильник нашел, – ошарашил я бабушку. – Самый настоящий. С ходом и со звоном.

– Господи, что за чушь. Почему – будильник? Как будильник в лес может попасть?

Она осмотрела будильник и признала его настоящим. Старушка дачница тетя Людмила, пришедшая за солью с соседнего хутора, покачала головой и сказала робко:

– Век прожила, но чтоб будильники на пнях росли – не видывала. Не к добру это. В прошлом году наводненье страшное было, а теперь вот будильники на пнях появились. Может, это бог знаменье явил?

– Только и дел у бога, что будильники на пни ставить, – сердито возразила бабушка. – Да и будильник-то нынешний, советский… Бог такими делами не занимается, и незачем поминать его имя всуе. Если он захочет явить знаменье, то он, скажем, возьмет и исцелит страждущего. Или, наоборот, сокрушит грешника.

На эту суету пришел сосед, дачник-зимогор, таинственный человек. Он носил бородку, ходил в потрепанной куртке хорошего сукна с золотыми пуговицами. Он никогда ничему не удивлялся и никогда не мылся по утрам, в чем мы ему завидовали.

Выслушав историю находки и невнимательно осмотрев будильник, он сказал такое:

– Будильник в данном аспекте можно рассматривать как ноумен, или как феномен, или же дуалистично – как ноумен и феномен единовременно. Имеем посылку: трансцендентный пень и трансцендентальный будильник. Будильник как бы существует в физическом плане, но если принять за примат иррациональность бытия, то искомое решение проблемы надо искать вне плоскости чувственного восприятия.

Он ушел, и бабушка соболезнующе покачала головой ему вслед. А тетя Людмила сказала:

– Про посылку намек дал. Верно, посылкой кому хотели часы отправить, так я догадываюсь.

– Вот что, – сказала нам бабушка, – сходите к хозяйке и узнайте, не пропал ли у кого-нибудь из соседей будильник.

Мы пошли в пристройку. Эльвиры не было дома, Аннушка была одна. Она сказала, что ни у кого ничего не пропало. Когда мы вышли во двор, нам навстречу попалась Эльвира.

– Эльвира, я в лесу будильник нашел, – радостно заявил Володька. – Он на пне был. Настоящий будильник. Хочешь, я тебе его подарю?

– Ах, господи, зачем мне твой будильник, – равнодушно ответила Эльвира. – У нас свой есть.

– Но этот на пне был, в лесу. Прямо в лесу.

– Господи, чепуха какая, – отмахнулась Эльвира. – Какой-то пень, какой-то там будильник эти мальчишки выдумали. – И она легкой своей походкой прошла мимо нас. И все вокруг на несколько мгновений притихло, вспоминая ее красоту, а потом все стало по-прежнему.

И тогда Володька взял и трахнул будильник о камень, что лежал во дворе. И бабушка оставила его в тот день без сладкого и сказала, что не обрадовался бы покойный отец таким выходкам. И весь день Володька был не в себе – думаю, что не из-за наказания.

А на следующее утро он опять стал человек как человек и сам потащил меня на речку купаться. И аккуратно причесываться он тоже перестал, и не чистил больше сандалии, так что они потеряли блеск. И дальше наше лето потекло спокойно. Только вот с Ерикеем Константиновичем незадолго до нашего отъезда произошла неприятность. Он вдруг стал ходить по двору, касаясь головой веревки, что протянута между деревьями для сушки белья. Он ходил размеренным шагом от дерева до дерева, не отрывая головы от веревки. И он очень боялся, что веревку снимут – тогда не будет тока, а ведь он – трамвай. Пришлось позвать дачников с соседнего хутора, и они ласково его уговорили идти к себе в комнату, а потом его отправили в уездную больницу.

На следующее лето мы с Володькой поехали в пионерский лагерь, а Эльвиры я больше не встречал. Но я помню, что она была очень красивая, – таких красивых девушек не так уж и много на свете.

1959