Текст книги "Стратегии счастливых пар"

Но, конечно, главным потрясением юности стала для Галины Вишневской блокада Ленинграда, которая бросила ее, четырнадцатилетнюю, в опасный и абсурдный мир взрослых, столкнув лицом к лицу с ужасами смерти, продемонстрировав постепенное, издевательское умирание плоти, процесс опускания, одеревенения душ и притупления чувств. Царство смерти, хаоса и человеческого падения заволокло ее сознание пеленой шока, который тоже может быть замедленным, расползающимся, как вязкий кисель, но проникающим во все поры восприятия действительности. Невольное наблюдение за распадом общества и угасанием человека как хрупкой частички Природы сделали ее очень чувствительной к оценке человеческой сути, приблизили к пониманию истинных ценностей, резко отделив омерзительное в человеке от вечной тяги к чуду. Человеческая порядочность вдруг стала определяющим критерием. Близость смерти отдалила ее от родителей и их модели отношений; война и блокада стали последней каплей, вызвавшей в душе гигантскую волну отчуждения. Более нейтральными остались чувства к матери, «кукушке без гнезда», которая «задолго до войны уехала с новым мужем на Дальний Восток». Через тринадцать лет, когда мать возвратилась в Ленинград умирать молодой от рака матки – вполне логичного завершения своей уродливой жизни, – дочь простила ее и отпустила с миром: добро к тому времени уже слишком глубоко проникло в ее сознание. Гораздо большую рану оставил отец. Это была мрачная суетливая тень у врат ее сознания. Он, казалось, напоминал о себе лишь для того, чтобы дочь не забывала о грязи в душах людей. Ибо он был худшим из людей, прикасавшихся к ее душе, и ни одно воспоминание об отце не имеет даже легкого оттенка теплоты, даже толики надежды на прощение…

Отпечаток родительской нелюбви долго оставался клеймом на душе Галины, это бремя выливалось в, казалось бы, легковесную погоню за манящими миражами. В юности девушка пыталась залечить рану, обрести утерянную материнскую ласку и ободрение отца. Сначала, еще семнадцатилетней девушкой, она бросилась в объятия молодого моряка: «в конце концов, мое одиночество привело меня к замужеству». Но при всей вопиющей неготовности мыслить и анализировать ситуацию самостоятельно Галина неожиданно проявила совершенно удивительную для столь юного возраста волю к независимости – она рассталась с первым мужем навсегда уже через два месяца совместной жизни. Решительность стала основной ее чертой, компенсируя инфантильность установок и неспособность осуществлять выбор партнера с учетом последующего развития событий и личностного роста. Последний в ее жизни выбор сыграл, пожалуй, самую важную роль, так как стремление к развитию, росту обусловило переворот и в создании собственной семейной модели.

В то время как первая попытка создать семью являлась результатом мимолетного порыва эмоций, второе замужество в гораздо большей степени опиралось на доводы разума. Отвержение родительского формата отношений к моменту первого брака ничем, кроме книжных впечатлений, не могло быть заменено. Бабушка посеяла в душе девушки восхитительные зерна «правильного человека», не только с точки зрения общества, но и с учетом традиционной нравственной системы; но она ничего не поведала об успешном создании семейных уз, оставив это на попечение ослабленной сиротством интуиции. Все же показательным для этого периода жизни Галины было то, что она не искала амурных развлечений, а осознанно шла на построение семьи – серьезной ячейки в социальном пространстве, которая бы стала свидетельством ее взросления и состоятельности как социального элемента. Так же как и в будущей профессиональной деятельности, девушка жаждала быть кем-то, не желала мириться с пребыванием на обочине жизни, куда ее решительно вытолкнули несуразные родители.

Итак, союз со зрелым и солидным директором театра, в котором будущая певица заняла определенное место, ознаменовал «обретение того, чего у нее не было: дома и семьи». Во втором браке чувственность восемнадцатилетней Галины оказалась отброшена не столько за ненадобностью, сколько вследствие невозможности ее здорового проявления: мало ощущая волнение любви, она слишком остро чувствовала социальную тревожность и свое шаткое положение в советской мясорубке, которая мало-помалу становилась ей ненавистной. Ее муж, Марк Рубин, был на двадцать два года старше, и в объятия устроенного в жизни мужчины ее, еще духовно не созревшую, неискушенную девочку, толкало колющее, чисто женское желание очага. Но, лишенная любви в детстве, Галина не сообщает о возникновении пылких чувств – истинной страсти, кажется, между ними не было. Вакуум любви и ее заменитель в виде отцовской заботы и покровительства сразу стали самым узким местом нового брака, заложив под него бомбу замедленного действия. Кроме «дома и семьи», она, правда, получила определенные надежды на будущее: «у нас была общая работа, общие творческие интересы, мы не расставались ни на один день». Случается, что такие семьи живут долго и спокойно, но для этого нужны определенные предпосылки: высокое социальное положение мужчины, его умение сохранять собственные духовные и физические кондиции, а также известная духовная недоразвитость женщины при отсутствии у нее стремления к личностному росту. Ни одной из этих предпосылок во внешне стабильной семье Марка Рубина и Галины Вишневской не существовало. В действительности Марк оставался маленьким и блеклым человеком с полным отсутствием амбиций и неодолимой тягой к фейерверкам, к тому же мало понимавшим стремление жены достичь чего-либо помимо внешнего благополучия. У самой же Галины, навсегда уязвленной отчуждением родителей, был гигантский запас желания любить и быть любимой. Безудержный поиск и жажда блистать для многих, обрести любовь и поклонение всего мира – вот что могло стать компенсацией несложившегося детства.

Галина Вишневская, активно жертвуя всем, отдаваясь

искусству, сделала ставку на развитие; ее же гражданский муж стоял на месте. Она по-прежнему желала стать кем-то, блистать для многих, возможно для всего мира; он же оставался обескураживающе удовлетворенным своей мещанской стабильностью. Через десять лет после начала совместного путешествия по жизни Марк казался ей не просто далеким, он был из другой жизни, невыносимо бесцветной, без запахов и остроты, совершенно пресной и неприемлемой, схожей с обликом строившихся в то время хрущевок. Но самое главное, она отчетливо осознала, что Марк всегда был слишком далеко, а она не могла найти себя, прийти к собственному «я». И дело тут вовсе не в появлении на горизонте Ростроповича, проблема была глубже и серьезнее: в совместной жизни с Марком не было обоюдного духовного роста, не было и вовлечения его в ее жизнь, а ее – в его. Они проживали жизнь по-разному, словно шли параллельными тропами. Но еще хуже и фатальнее для их союза было то, что ее тропа вела вверх, а его – неизменно оставалась на одном уровне. Он безнадежно отстал и не хотел понимать этого; он упустил ее взлет, не социальный, ведущий на шикарные приемы с первыми лицами государства, а духовный. Он пропустил ее порыв, не принял участия в ее развитии, без сопротивления отпустил от сердца, и она легко выскользнула, словно птичка, впервые ощутившая силу своих окрепших крыльев, взмыла в небо, а он остался на земле…

Надежда обрести с Марком вечно ускользающую от нее любовь не оправдалась. Марк был достойным заменителем отца, которого у нее, по сути, никогда не было, и, наверное, поэтому они были вместе так долго. «Он всегда ко мне прекрасно относился, я от него никогда не слышала грубого слова, он был добрым, хорошим человеком, и мне было страшно больно наносить ему такой удар», – писала знаменитая певица спустя много лет. Но пристальный взгляд на этот странный союз двух совершенно разных людей говорил: их отношения были обречены с самого начала. И не только потому, что Марк упорно не хотел понимать утробного и кажущегося ему нелепым зова жены – достичь каких-то неведомых высот. Не осознал всех тех сумрачных потрясений ее детства, которые настойчиво толкали Галину на путь демонстративного самовыражения. Он не проникся ее устремлениями и при этом не имел собственных. Но главное – он позволил ей переживать тяжелую внутреннюю боль в одиночестве, когда умер их сын или когда она как одержимая искала себя, металась словно птица, охваченная жаждой свободы. Ну и, конечно, их угасающее и без того слабое чувство постепенно превратило семейные отношения в обыденность. На фоне ее роста и встреч с новыми, порой незаурядными и привлекательными мужчинами, при ее увлеченности жизнью, такое существование становилось невыносимым, и разрыв был делом времени. Кстати, полное отсутствие желания у Вишневской родить второго ребенка от этого мужчины, пожалуй, является наиболее показательным свидетельством отношения к нему. Но он и этого не сумел заметить или мирился с ее решительным и в чем-то несносным характером, надеясь на время, которое играло против него.

И вот Ростропович, ворвавшись в жизнь Галины Вишневской ураганным порывом, выхватил ее из привычной размеренной рутины, поставил точку на заурядной семейной жизни, вселил уверенность в новую, совершенно иную, бурлящую, как поток, реальность. Он сразу повел себя так, что стало ясно: на карту поставлено все, абсолютно все. Его отчаянные, на первый взгляд мальчишеские, порывы, постоянные подношения цветов, артистичное швыряние под ноги любимой пальто (чтобы она не становилась в грязь), блеск рыцарского поведения, может быть, даже вместе с шокирующими признаниями, – всего этого у нее доселе не было, и это пробудило ее чувственность и стало предвестником любви. Воздушность и сказочность происходящего околдовали увлекающуюся Вишневскую. Ростропович, как воин в сверкающих доспехах, пробудил ее, словно царевну, оторвал от вечного сна, впустил в мертвое пространство тишины волнующую и прекрасную жизнь. Но в этом присутствовала и жесткая постановка вопроса – он хотел немедленно вовлечь ее в свою семью (представить матери и сестре, чтобы Галина не успела опомниться), у него абсолютно отсутствовали сомнения в правильности таких поступков, касающихся их общего будущего. Все это придало намерениям влюбленного музыканта серьезность и достоверность. Но главное, что она ощутила всем своим существом его колоссальную ответственность перед ней – то, на чем зиждется любой успешный брак.

Если первый брак Галины Вишневской был скорее актом отчаяния и намерением излечиться от патологического одиночества, второй – стремлением обрести четкую опору и спокойствие в образе придуманного отца-мужа, то третий – с Мстиславом Ростроповичем – впервые явился следствием любви и единства душ, объединенных одной мелодией. Но и этот брак был бы с легкостью разрушен Галиной Вишневской, если бы вдруг ее коленопреклонный рыцарь не оказался сильной личностью с крепчайшим духовным стержнем внутри. В сущности, оба к моменту встречи были еще незрелыми искателями, несмотря на достигнутое уже признание в искусстве. Мстислав Ростропович это осознавал, а Вишневская – скрывала, возможно даже от себя самой. Сначала он увидел в ней просто ошеломляюще красивую женщину; то было время расцвета ее женственности, она уже блистала на правительственных приемах, а в кулуарах Большого театра даже ходила шутка, что «весной на Вишневскую тянет». Она увидела в порывистом, импульсивном и в чем-то одержимом молодом человеке подкупающие и причудливые замашки ухажера-аристократа, дворянина, человека редкой артистичности, которая была ей так близка. И если бы не одухотворенность и неугасимое стремление к саморазвитию, которые жили в них, эта связь так и осталась бы яркой вспышкой короткого увлечения в памяти каждого. Но именно неожиданное проявление завораживающей духовности предохранило этот союз и спасло его от разрушения, оно, при известной склонности Вишневской к флирту (следствием все того же ненасытного поиска любви, вынесенного из болезненного детства), стало преградой любым «антисемейным» настроениям.

Нельзя не отметить еще одну черту этого союза, которая, не исключено, имела фундаментальное значение. Речь идет о психотипах родителей Мстислава Ростроповича и его неосознанном стремлении подобрать себе психотип, соответствующий материнскому или максимально схожий с ним. Так, мать музыканта, по словам Галины Вишневской, «была сильна духом и семейством своим распоряжалась, как адмирал на флагманском корабле». Сама Галина, закаленная своей брошенностью, отчуждением родителей, блокадой в Ленинграде, послевоенной разрухой, всегда умела находить парадоксальные решения из безвыходных ситуаций. Она, в отличие от опекаемого мамой и сестрой младшего ребенка Славы, самостоятельно прошла более сложный, совершенно самостоятельный жизненный путь и была явно более сильной личностью, чем ее романтический избранник. Мстислав чувствовал ее внутренний запал, ее неисчерпаемые запасы силы и энергии и стремился к ней, увлекаемый не только страстью к красивой, роскошной женщине. Робкого мальчика, живущего в глубинах его естества, тянуло к ее материнской нежности, теплу ее всеобъемлющей натуры. У самой Вишневской, наоборот, сил было достаточно для двоих, но ее детские переживания с ущемленным желанием чувствовать любовь отца и любить самой стремились обрести нечто такое, что было бы антиподом ненавистного отца и в то же время вызывало бы любовные сотрясения души, способные залечить детскую рану. Любовь, уверения в том, что это чувство искреннее, возвышенное и, главное, не принесет мук отчуждения, которые дал ей отец, гнали Галину в объятия Ростроповича. Этот мужчина был не похож на отца всем, но особенно умением дарить любовь, и это в итоге явилось ключевым моментом при принятии решения и, само собой разумеется, основой дальнейшей жизни с ним. Кстати, пресловутая способность Галины Вишневской резко и немедленно разрывать отношения с мужчинами, с которыми она пыталась создать семью, также свидетельствует о силе ее женской натуры. И еще – об устойчивом желании, несмотря на ранние незрелые решения, испытать семейное счастье, которое втайне влечет каждого.

Взаимодействие, взаимный межличностный обмен на уровне эмоций, общее мировосприятие и духовное понимание окружающего, видимо, является важной особенностью союза Ростроповича и Вишневской. Каждому из них, вполне уверенно чувствующих себя в своей профессиональной сфере, не хватало интимного, душевного и чисто человеческого общения. Их признание уже состоялось, каждый прошел тернистый путь самореализации и духовного роста, не только преодолев притяжение обыденности, но и оставив далеко позади ближайшее окружение. И все же они находились в какой-то эмоциональной пустыне, окутанные пеленой одиночества, лишенные духовной гармонии. В их жизнях, которых уже коснулись лучи славы, почти не было душевной теплоты и любви, отсутствовала страсть. Потому их встреча произошла как бы за пределами плоскости искусства, которому каждый оставался безмерно предан; их душевное единение, переросшее в эмоциональный взрыв, произошло совсем на другой планете. В результате осуществилось сцепление, как в шестереночном механизме, тех частей личности каждого, которые отвечают за беспредельно тонкое, глубоко человеческое, упрятанное в душе. И уж только потом, много позже, они узнали иную, профессиональную сторону жизни друг друга, изумившись собственной славе не только в микросоциуме, но и во всей стране. Вот как об этом говорила Вишневская: «Не видя никогда друг друга на сцене, мы не создали никаких иллюзий в отношении друг друга. Наоборот, человеческое общение, не прикрытое блестящей театральной мишурой, выявило самые естественные и искренние стороны как его, так и моей натуры. Сюрпризом оказалось то, что он – большой музыкант, а я – хорошая певица». О чем идет речь? Не о том ли, что произошла встреча двух психологически зрелых личностей, потенциально способных любить и подсознательно стремящихся к любви. Каждому из них нужно было заполнить пустующее пространство в душе, и потому встреча произвела эффект молнии: вспыхнув, высветила, озарила все человеческое и земное, которого им до сих пор недоставало, заставив решительно устремиться навстречу друг другу.

Их профессиональная деятельность впоследствии только укрепила межличностные отношения, но никогда не ставилась выше семьи. Она лишь заняла место одной из форм общения, наполнив семью чувством завершенности и какой-то царственной харизмы, излучаемой во внешний мир. Те, кому казалось, что музыка и самовыражение Ростроповича и Вишневской в искусстве являются основой их союза, глубоко заблуждались. Музыка стала дополняющим штрихом и представила возможность находиться вместе, отдаваясь одному, понимаемому каждым делу. Объяснение этому феномену дала сама Вишневская: «Искусство наше существовало рядом, отдельно, и если нам случалось встречаться в нем – здесь было все далеко не так гладко, как в семейной жизни: слишком нетерпимы и индивидуальны оказались мы каждый в своем деле, и хорошо, что в первые годы нашей супружеской жизни мы редко выступали вместе». К словам певицы, пожалуй, следовало бы добавить, что обе личности, жаждущие саморазвития почти так же, как и любви, не только не препятствовали взлету друг друга, но и стимулировали его, ведь успехи одного лишь усиливали интерес к другому. Вместо ревности тут присутствовало искреннее восхищение, порожденное, конечно, уверенностью в себе и высокой собственной самооценкой, осознанием значения самореализации личности в жизни каждого и в жизни общей. Никто никого не сдерживал, предлагая лишь заботу, доверие, сопереживание, бережное отношение к внутреннему миру. Естественно, это было совсем иное явление, нежели безропотное молчаливое наблюдение Марка за ростом жены; тут присутствовало совпадение образов: сначала на психологическом, эмоциональном уровне, затем с восторгом обнаруженное соответствие в плоскости самореализации. Каждый из них оставался самодостаточной, сильной и насыщенной энергией натурой. И то, что две глубокие личности наладили меж собой энергетический обмен и поделились духовной силой, породило могучий союз, неординарное для советского режима явление, отдавшееся гулким эхом в коридорах его монументальных строений.

Отношение у этой семьи к быту похоже на восприятие материального римским философом Сенекой Младшим: не брезговать роскошью, пользоваться благами, но сохранять воспитанную военным детством способность все с легкостью оставить. В один момент Ростропович и Вишневская, не задумываясь, пожертвовали ради духовного роста всеми приобретенными благами. Каждый из них был испытан на прочность военным временем, но не только поэтому они могли непринужденно перестроиться, отбросив слезные вздохи по утраченному уюту. Обывательское слюнтяйство было одинаково чуждо обоим, так как вместе они изначально были настроены на духовные ценности. И поскольку сама семья отнесена в этой системе к главным источникам духовной энергии, ее интересы защищались столь же ожесточенно, как если бы велась борьба за саму жизнь. Если человеку есть для ЧЕГО жить, он может вынести любое КАК, утверждал в свое время Фридрих Ницше. Этой паре было для чего жить, они не расплескали любовь и, объединившись, умножили оптимистическую веру в себя.

Неудивительно, что уже через несколько лет после выезда из СССР они имели собственные квартиры в Нью-Йорке, Лондоне, Париже, Лозанне и даже в финском городке Лаппенранта. А за коллекцию предметов русского искусства, которую после смерти Мстислава Ростроповича Галина Вишневская решила продать на аукционе, российский миллиардер выложил около $ 72 млн. Но они никогда не переоценивали значение мягких диванов и венецианских зеркал; дети войны, они имели истинную шкалу ценностей в шатком мире преходящего, но при этом умело использовали материальные символы для показа стоимости своего искусства в привычном понимании обывателя.

В них обоих присутствовала порода – прямое следствие их мировосприятия, нечто незримое, но наделенное энергетической составляющей, формирующее изолированность от внешнего мира даже при близком соприкосновении. Вместе они старались достойно выполнять свою миссию, будто намереваясь благодаря искусству приуменьшить долю абсурдности в трагикомическом движении человеческого общества. Их насыщенная эмоциями совместная жизнь в искусстве являлась проявлением высочайшего сопереживания, реализацией идеи равного взаимодействия и взаимного дополнения. Вклад и функции каждого почти невозможно разделить. Хотя каждый старательно брал на себя выполнение традиционных функций пола, в их семье умели сообща преодолевать любые трудности, у них было сходное отношение к рационализму и утилитарным ценностям. И все же самой выразительной чертой союза, отчетливо проступающей на размытом фоне советских семей, был сплав самобытных, совершенно неординарных характеров каждого – то, благодаря чему их семья так выделялась в своей среде и так запомнилась их современникам. Мстислав Ростропович остро чувствовал и не мог не использовать политический момент, и так было на протяжении всей жизни. Он всегда словно проверял, можно ли бесконечно проводить пальцем по отточенному лезвию без опасных последствий: то сам организовал знакомство с замкнутым и нелюдимым Солженицыным, то пригласил опального, но набирающего силу писателя пожить у них на даче, то отправлял телеграммы Брежневу, то, наконец, бросив все, в возрасте шестидесяти четырех лет рванул в Россию – защищать осажденный Белый дом и демократические ценности. Эти действия носили общественно-политический характер и придавали семье особый блеск, ибо они предполагали соучастие в жизни планеты; Ростропович, подобно дежурному врачу «скорой помощи», находился в постоянной готовности помочь окружающим.

И все-таки, даже при бросающейся в глаза активности мужа, именно Галина Вишневская оставалась в семье тем основополагающим и формообразующим элементом, который отвечает за ее выживание и здоровье. Ярче всего эта проникающая суть ее уникального характера проявилась, когда семья очутилась в творческой блокаде. В то время, когда неуемный талант Ростроповича начал растворяться в невыразимых муках невостребованности, ее воля включилась в поиск оптимального решения, как вступает в действие система самонаведения ищущей цель ракеты. «Знаю, что случилось бы, останься мы тогда в Москве. Ростроповича не было бы вообще – это точно. Он бы либо спился, либо покончил с собой, и я потеряла бы мужа, семью», – утверждала певица через много лет после драматических событий изгнания. Именно она создала парадигму выживания семьи в меняющемся мире, почти навязав ее угнетенному действительностью мужу. К тому же она обладала еще одним феноменальным качеством, сформировавшимся в детстве как результат ответа искореженной психики на разрушительное воздействие со стороны близких людей. Она научилась решительно вытеснять из души все отравляющее радость бытия. Сначала она вытеснила родителей, которые бросили ее на произвол судьбы. Причем отца, черным вороном наблюдавшего за способностью дочери выживать, она «вычеркнула из своей жизни раз и навсегда». То же с первым и вторым мужьями, которые встали на ее пути самореализации. То же случилось с друзьями, оставшимися по другую сторону баррикад. То же стало и с родиной. «…У меня не было никакой тоски по березкам, матрешкам и резным оконцам. Никакой. Я знала, что никогда не увижу своей родины. И приняла это как данность, жесткую, несправедливую, но неизбежность». В этих словах певицы, относимых к любому враждебному пространству для своей личности и своей семьи, содержится точный рецепт стойкости и выживания, способности философски оценивать настоящее и уверенно двигаться в будущее.

Немаловажным представляется и признание супругов в том, что сперва вместе работать на сцене им было нелегко. Яркая индивидуальность каждого и внимание к собственному таланту, свойственные истинным артистам, приводили к тому, что в какие-то моменты один заслонял другого. Но эти признания тем и ценны, что отражают подлинную природу их взаимоотношений, развитие стратегии в выстраиваемом браке. Жизнь семьи течет вместе или даже параллельно жизням каждого из ее архитекторов; семья – это организм, который может болеть или переживать очередной кризис, быть в поиске нового. То, что с течением времени они научились прекрасно работать вдвоем на сцене, говорит о понимании нового измерения семьи – точки приложения сил двоих с целью создать и во что бы то ни стало удержать в течение длительного времени состояние упоительной гармонии всего семейного организма. Что же касается непосредственно сцены, Ростропович и Вишневская очень скоро осознали, что ослепительная вспышка света, вдруг выхватывающая одного и создающая контрастную тень для другого, является не чем иным, как их устаревшим представлением о себе. Время сделало их единым существом, это был совершенный облик семьи, воспринимающийся аудиторией даже тогда, когда на сцене выступал только один из двоих. Они навечно склеили образы волшебным клеем своей любви, сделав общими метафизические переживания, превратив жизнь в удивительную, неповторимую сказку для двоих. «Я преклоняюсь перед успехами, перед гениальностью своего мужа. Он чтит меня как певицу. У нас разные жанры, поэтому и речи не может быть о какой-то зависти друг к другу», – вот как изменились их ощущения друг друга после сосредоточенной внутрисемейной работы. Апогея это объединение душ достигло тогда, когда они начали выступать почти без репетиций, понимая друг друга с полуслова и полувзгляда, распознавая полутона и мимолетные жесты. «Интересно, существует ли еще такой ансамбль, когда партнеры никогда по-настоящему не репетируют?» – спрашивала Галина Вишневская в воспоминаниях. «В сущности, наши концерты – это человеческое общение, которого мы были лишены в жизни, месяцами живя врозь, занимаясь каждый своим делом, и которого так недоставало мне», – признавалась женщина, подтверждая тем самым свой внутренний настрой на создание крепкой семьи. Но такая форма совместной жизни на первом этапе семейного союза принесла двойную пользу: создала прецедент постепенного, поступательного притирания (чего порой не хватает некоторым семьям) и поддержала остроту взаимоотношений, потому что после ожидания встреч муж и жена становились еще более желанны друг для друга.

Подобно многим другим знаменитым творческим союзам, семья Мстислава Ростроповича и Галины Вишневской, несмотря на кажущуюся открытость, была вещью в себе, замкнутой, автономно функционирующей системой. Даже когда однажды время возвестило о критической минуте во взаимоотношениях и из-за мимолетного увлечения жены совершенно выбитый из колеи Ростропович просил совета у друзей, то было лишь внешнее проявление отчаяния. И разве может кто-то в такой ситуации дать совет?! Ростропович знал это лучше других, поэтому решение принял сам, сумев подавить в себе отчаяние и пойти на мучительный компромисс. Ведь в нем жило убеждение: даже сформировать семью – это труд, но усилия, направленные на сохранение отношений, – гораздо более тонкие, порой на грани возможного, часто нелогичные и драматичные. И у Ростроповича, и у Вишневской в критические мгновения автоматически срабатывала позитивная установка на брак, устойчивое желание сохранить и развить то, что дается человеку слишком редко, – любовь и понимание другого ради спасения своей души. Он не ошибся, потому что по прошествии времени уже Вишневская не раз играла роль настоящей хранительницы очага, хотя никогда не позволяла себе грубо вмешиваться в действия порой чрезмерно общительного, динамичного и неосторожного Ростроповича. Круг людей, вхожих в эту семью, был строго ограничен; вероятно, супруги обладали каким-то интуитивным, только им присущим чутьем относительно порядочности и надежности, не допуская внутрь семейной раковины никого чужого. Если общение с Дмитрием Шостаковичем, Александром Солженицыным или Андреем Сахаровым всегда было желанным, то отношения с такими людьми, как министр культуры Екатерина Фурцева или другие высокопоставленные партийные особы, носило полуофициальный, полудемонстративный характер. Это была хитроумная дань необходимости и возможность страховки от несчастных случаев периода советских потрясений. Закрытость семейного пространства для чужих стало основной причиной опасений Вишневской по поводу появления мужа в Большом театре в качестве дирижера, потому что когда Ростропович все же начал дирижировать (он проработал в Большом театре три года), их личные отношения, которые Вишневская «старательно прятала», «открылись для любопытствующих наблюдений и пересудов». Однако Ростропович сумел прийти к пониманию необходимости «задраить» люки семейного корабля и научился это делать так же мастерски, как и его жена. Со временем эта семья оказалась отделенной от всего мира неприступной прослойкой пустоты, окутывавшей ее естественным защитным слоем. К сожалению, некоторых людей, например Николая Булганина, было трудно, скорее даже невозможно заставить подчиниться этому правилу. Однако применение чиновником запрещенных приемов, типа вызова для правительственных посиделок с водкой, очень скоро сделали общение односторонним процессом.

Буфер между собой и остальным миром, за который не допускался никто, позволял Ростроповичу и Вишневской в самые ответственные и двусмысленные моменты сосредотачивать внимание друг на друге, принимая правильные решения для коррекции семейного курса. Конечно, ключевой момент их жизни связан с их травлей советской кликой. В этот момент главным в их жизни оказалось умение предугадать личностную катастрофу и с решимостью действовать, разрывая все связи и не считаясь ни с чем. Показательно, что решение выехать из страны касалось исключительно их семьи, включая детей, но исключая других родственников. Не менее важным нюансом является и то, что хотя разрушительные тенденции касались преимущественно Ростроповича, инициатива принятия спасительных решений принадлежала Вишневской. Тут, как ни в каком другом поступке, прослеживается их ответственность за судьбы друг друга и воля активно влиять на сценарий жизни семьи. Со стороны жена увидела то, что было недоступно взгляду непосвященного в интимные тайны, а увидев, со всей медицинской откровенностью сказала то, что не мог бы сказать никто из людей, менее близких мастеру.