Текст книги "Чистилище. Книга 1. Вирус"

…Лантаров некоторое время колебался, подойти ли к гробу проститься. Но когда это стали делать многие присутствующие, Лантаров на непослушных, негнущихся ногах приблизился вплотную к усопшему. Ему казалось, что все искоса смотрят на него, наблюдают, чтобы потом обсудить. Лицо покойника вообще не было похоже на лицо его отца – Лантарова пугали разгладившиеся черты, вернее, их полное отсутствие. Улетучилось привычное беспокойство и то жалкое выражение, которое он помнил в отце. Тот, кто лежал в гробу, был неестественно спокоен. Восковая фигура, которую взялись хоронить вместо исчезнувшего отца. И Лантаров наклонился, чувствуя напряжение в пояснице, затем осторожно прикоснулся губами ко лбу того, кто отправлялся в свое последнее путешествие, – это было что угодно, только не человеческое тело. В этой человекообразной оболочке давно не было его отца!

Лишь когда гроб опустили в яму, а присутствующие бросили по горсти земли и затем кладбищенские работяги стали быстро засыпать могилу, возникло жуткое впечатление. Но опять оно не было связано с отцом: «Вот он, момент истины! Неужели вот так и меня когда-нибудь засыплют землей, упрятав на века в глубь земли? И я тоже буду там распадаться во мраке, в вечной тиши стану пристанищем для червей и других обитателей страшного подземного мира?»

И Кирилл Лантаров отшатнулся: не отца, кощунственно закопанного в пахнущую вечной сыростью землю, а себя ему стало жаль до невыносимого стона в душе. Похороны заставили его впервые в жизни устрашиться своего будущего конца, а главное, осознания его неизбежности. И это разворошенное, разбуженное чьей-то настойчивой рукой ощущение обреченности самой жизни породило вдруг внезапную неуемную тоску…

Глава четвертая
Психоделическое обаяние виртуальности

1

Минул почти месяц, прежде чем те первые гости Кирилла дали о себе знать. Но на этот раз явился только один из них. Щуплый очкарик Артем, который и в этот приход был в том же свитере, в неброском галстуке, досконально отутюженный – так одеты сотрудники больших офисов, невзрачные и добросовестные в работе. Посетитель в этот раз суетился меньше, а отсутствие распорядительного товарища компенсировал пакетом с распирающими боками. Хотя Лантаров ни о чем не спрашивал гостя, тот сам что-то невнятно пробурчал насчет какой-то срочной командировки Влада. «Ну да, – подумал Лантаров, – прикованный к койке товарищ все равно, что поломанная игрушка, к нему лучше послать кого-то в качестве посыльного, чем самому терять время».

Артем зачем-то рассказал пару новостей с комментариями о дорожающем бензине и экстравагантной выходке какой-то женщины-депутата, вероятно, известной. Говорил Артем как-то ускоренно и будто держал во рту горсть мелких камешков, отчего окончания, а то и сами слова проглатывались, создавая непрерывный, малопригодный для понимания поток речи. Лантаров ясно видел, что миссия ему была крайне неприятна.

– Кирилл, у нас серьезные проблемы с твоим клиентом, – теперь Артем говорил внятно, пристально глядя Лантарову в глаза, – он тебе десятку залога отстегнул, а нам грузит, что двадцатку… Ты вспомни, десятка была все-таки или двадцатка? Для зелени это влет внушительный, сам понимаешь.

Лантаров одеревенел. Он смотрел ошалелыми, немигающими глазами. «Какая десятка? Какая двадцатка, о чем это он?»

– Кирюха, ты должен вспомнить. – Артем пытался быть по-дружески убедительным, в то время как глаза жалобно и заискивающе просили. – Ведь кроме тебя никто не подтвердит. Он слышал, что ты попал в аварию, но не знает, в каком ты состоянии. Я помню, когда ты ехал на встречу, мы договаривались, что за тачку он даст десятку залога…

– Я действительно не помню… – с обреченностью жертвенной овцы признался Лантаров, с трудом шевеля пересохшими губами.

– Кирюха, Влад ясно сказал, что дело это галимое. Мы уже и так влетели с твоей аварией в десятку – деньги пропали, а тачка заказана. И выкладывать еще десятку зеленых – так сказал Влад, – никто не будет. Даже если ты не помнишь, надо стоять на том, что ты только десятку получил.

Артем последние слова выпалил довольно громко, и тревожно огляделся в палате. Несколько пар любопытных глаз тотчас разбрелись по стенам. Но, коль все уже и так слышали…

Когда Артем ушел, Лантаров после этого короткого визита чувствовал себя опустошенным и обессиленным, как будто только что осилил марафонский забег. Он, по правде говоря, даже не ожидал, что удаление от цивилизации окажется столь изнурительной пыткой. И ведь эти люди – Влад и Артем, – они же могли ему помочь! Если только они действительно его прежние товарищи. Или компаньоны, или кто угодно, с кем он делил планы, время, деньги. Разве они не понимают его проблем?! Или, наоборот, отлично понимают, но не желают помочь… Этот простой и вместе с тем логичный вывод казался особенно неприятным. «А может, все вообще по-другому, и я просто схожу с ума? И кому я нужен сейчас, – банкрот, прикованный к постели, живой труп?» Всяческие страхи в одночасье накинулись на молодого человека. Так волчья стая нападает на отбившегося от стада, одинокого и больного оленя. Его материальный мир, некогда устойчивый и неприступный для кризисов (не помня деталей, он был уверен в этом), обрушился в один миг, как те величавые и могущественные строения во внешне благополучном Нью-Йорке, что легко развалились от ударов посланных руками террористов самолетов. Бах! Вовсе не автомобиль, – вся его жизнь протаранена, и он обречен на погибель от застоя.

Новый, совершенно неожиданный вопрос неотвратимо приближался подобно свирепому урагану. Во время очередного врачебного осмотра заведующий отделением предельно откровенно заявил о необходимости искать источник финансирования для его пребывания в больнице. Он должен обратиться к родственникам, к близким людям, которые могут оплатить его лечение тут. Когда врач, завершив обход, удалился и в палате возникла напряженная тишина, Лантаров испытал отвратительное унижение. Его укоряли, как нищего или нечестивца, обманом занявшего место более достойных…

Откуда-то же возник его былой благополучный мир?! Ведь он помнил себя уверенным и сильным, целеустремленным и состоятельным. А теперь в памяти всплывали лишь эпизоды жизни на редкость ранимого мальчика, подростка-неудачника и ущербного юноши-лузера. Мать всегда держала его в узде, это Лантаров знал точно. Сын был у нее чем-то вроде кота, которого иногда холят, иногда принуждают мурлыкать на груди, а иногда, когда он надоедает, могут пнуть под зад. Юноша благоразумно выполнял каторжную роль прирученного подростка, затаившись до поры до времени. Ибо не дай бог молодому Лантарову совершить что-то поперек ее слов – он тут же лишался карманных денег (а на словах, заодно и наследства) и должен был чуть ли не на коленях вымаливать прощение. Сын был рожден должником своей кремниевой родительницы и рос с этим ощущением до того счастливого момента, когда сумел превратиться в неукротимого смутьяна. Однако стоп! Когда это произошло? Где возник момент трансформации? Смерть отца?! Точно, смерть отца многое прояснила, ведь он сам столкнулся именно с теми трудностями, которые не сумел решить в своей жизни его отец. Отец оказался аутсайдером вследствие отношений с его матерью, или, может быть, он был им всегда, а мать просто проявила это и открыла ему глаза. Нет, не так! Именно она засветила отца точно так же, как нерадивый фотограф засвечивает негатив, вот он и поблек, стал недееспособным, непригодным для печати качественных фотоснимков. А все ведь проистекало из ее немыслимой, нечеловеческой жажды все контролировать, никогда не ослабевающего желания управлять всем и вся. И он, Лантаров-младший, вдруг интуитивно понял это – после смерти отца. И тогда взбунтовался…

Его мозг отчетливо воспроизвел, что в течение нескольких месяцев после поездки на турбазу под Дымер у него было только одно желание – надежнее спрятаться от любых глаз. Лантаров перестал общаться с былыми одноклассниками. Ему чудилось, что все вокруг уже знают о его позоре и втайне обсуждают его, считая импотентом. Любая, самая безобидная улыбка могла вывести его из равновесия. Он был готов броситься на каждого улыбающегося, подобно рассвирепевшей собаке, с восторгом жаждущей вцепиться в глотку. Оставаясь в одиночестве, он стонал, метался, бесконечно задавал себе один и тот же мучительный вопрос, как будто сам с упоением садиста срывал повязку со свежей раны и пускал кровь: «Почему?! Почему именно я?! Чем прогневил я Бога, за что получил такое наказание?!» Состояния его сменялись одно за другим: то его лихорадило, то тошнило, то он становился мрачно сосредоточенным, думая о каком-нибудь изощренном способе погубить себя. Он слишком часто с особой яростью цедил сквозь зубы слово-заклинание «Ненавижу!» и действительно ненавидел всех. Ненависть, слепая и глупая ненависть заслонила весь мир густой пеленой, скрыв его краски и оставив лишь болезненные видения. Кирилл чувствовал себя проклятым, прокаженным, отмеченным меткой скалящегося ему в лицо Сатаны, и даже книги не спасали его. А Хемингуэй и Мопассан – он любил их за мужественность и за успехи у женщин гораздо больше, чем за пленяющий слог, – теперь только раздражали его. Они лишь подчеркивали отсутствие достоинств, которых он желал. И только институт освещал будущее красочными линиями, загоняя несостоятельность и агрессию в глубины основательно разрушенной крепости под названием «душа».

2

Лантарова, неподвижно застывшего на больничной койке, после долгих терзаний посетило внезапное, неподвластное пониманию или управлению озарение. Он опять стал улавливать ход событий своей прошлой жизни. Он увидел себя студентом – беспечным, отстраненно-веселым представителем студенческой богемы внешне и хрупким, медузообразным, крайне мнительным и уязвимым внутри. Он отныне сторонился девушек, избегая знакомиться – из страха вовлечь себя в отношения, которые проявят его мужскую слабость. Но Лантаров решил налечь на учебу не только из страха перед язвительной улыбкой какой-нибудь девушки. Он не обладал какими-либо способностями к лидерству и посредством учебы рассчитывал завязать дружбу или приятельство с кем-нибудь из сильных мира сего – а таких в КИМО хватало. Наконец, главным пунктом его мотивационной траектории оставалась мать. Чем больше он взрослел, тем больше чувствовал себя лишним подле нее. Она же, держа сына на почтительном расстоянии, то приближала его к себе в моменты кризисных отношений со своими мужчинами, то удаляла, когда старалась насладиться жизнью сполна. Сын же от этого чувствовал себя в тотальной зависимости, в зоне гнетущего контроля. Учеба должна была помочь избавиться от этой отвратительной узды, а заодно и от все более развивающейся убежденности в собственной несостоятельности.

И Лантаров не ошибся. Он сумел прослыть умником, учась без особого интереса к знаниям, но чувствуя, что это даст его скромной фигуре безупречную упаковку. Феноменальная гибкость Лантарова и развитая еще в школе скрытая услужливость превратили его в существо редкой осторожности. Эдакий по-своему мудрый домашний кот, прекрасно знающий, что от него ждет каждый член семейства, и оттого успешно лавирующий между ними ради ласк и вкусной еды. Природная наблюдательность и четкость цели помогали Лантарову находить тех, кого он искал. Мальчики и девочки – дети влиятельных родителей, прозванные мажорами, не могли не выделяться из толпы – они для того и являлись, чтобы демонстрировать себя в качестве беспредельно значимых персон студенческого племени. Каждое их движение с дикарской прямолинейностью свидетельствовало: солнце светит исключительно для усиления их сияния.

Именно таким персонажем показался Лантарову Влад Захарчиков – наметанный глаз Кирилла почти мгновенно вычислил, выделил его из многих. В принципе, они нужны были друг другу: тусклым личностям, претендующим на величие, проворные прилипалы всегда необходимы так же, как принцам пажи. А Лантаров как раз и был той терпеливой пиявкой, которая долго стережет свою жертву.

Знакомство осторожно срежиссировал Лантаров. Как-то они вместе оказались в курилке. Статный, почти на голову выше него, Влад широко беззаботно улыбался, как только могут это делать совершенно свободные, ничем не обремененные люди. Небрежно протягивая Лантарову руку, он несколькими матерными словами дал исчерпывающую оценку уровню лекции.

– Влад, – просто отрекомендовался он.

– Кирилл, – в той же тональности, камертонно ответил Лантаров.

Затягиваясь, Влад подмигнул:

– Родители думают, что мы тут учимся. Пусть и дальше так думают.

– Типа того, – фыркнул Лантаров и тоже зеркально затянулся. – Мой папан собирал на крутой джип, и вот теперь я – в универе.

Поглядывая на Захарчикова, он подумал: «Интересно, мажор или косит под мажора? Студенты – народец ушлый, чаще косят. Вообще-то уверенный и наглый пошляк, и прет, как танк». Самому Лантарову было стыдно признаться, что его отец – всего лишь какой-то доцент. И тем более, не какой-нибудь денежный воротила или политик, как у большей части однокурсников.

– Но, чтобы жизнь удалась, надо меньше работать и больше трахаться. Так мой старик говорит, между прочим, – Захарчиков коротко диковато заржал.

Прошло еще некоторое время, и Лантаров однажды помог сдать Владу тягомотный зачет у вредного, еще старой закалки преподавателя по прозвищу Мумия, который изводил студентов невиданной принципиальностью и стойким иммунитетом к взяткам.

– Так, я твой должник, – бросил Захарчиков небрежно, затем предложил присоединиться к небольшой компании для похода в «Фаворит», популярный среди студентов ночной клуб. –  Там сегодня будет жарко, – подмигнул он и добавил: – Ты не беспокойся, мы там часто висим.

Откровенно говоря, идти туда Лантарову не очень-то хотелось, но не прозябать же в пятницу в одиночестве.

Внутри клуб казался настоящим логовом, в котором витал дух безобразного, но таинственного и влекущего культа. Особый специфический и манящий запах, состоящий из сигаретного и искусственного дыма, алкоголя, гормональных выбросов возбужденных людей, всеобщей экстатической вольницы, зарождался из совместного желания дотянуть до какой-то неведомой черты. Все словно варились в собственном соку, накуренные, накачанные алкоголем и психоделиками, остервеневшие от изнуряющих танцев участники таинства, в чем-то схожего с религиозным. Группа на некоторое время застряла в баре – еще подкрепиться.

– Колеса будешь? – лукаво спросил Захарчиков, заглядывая Лантарову в глаза.

– Не-е… – неуверенно протянул Лантаров.

– Как хочешь. Но чтобы быть в адеквате, надо подзарядиться.

И Захарчиков лихо заказал на всех коньяк с лимоном, а потом укромно поделился таблетками с одним из парней, Сашей. Этот Саша всю ночь подносил, как боеприпасы, воду в пластиковых бутылочках – очень кстати.

Поначалу танцы не заводили Лантарова. Но незаметно для себя он попал под влияние электронного ритма в сто сорок ударов в минуту, точно так же выкрикивал ди-джею какие-то несуразности среди лиц-масок и уханья синтезаторов. Он был подсоединен к компании, будто веревкой, и в то же время оставался наедине с собой – безличный, никому неизвестный.

– Накатим? – весело вопрошал при этом Захарчиков. И они накатывали.

Случайные и неизбежные прикосновения, как короткое замыкание, раззадорили Лантарова, сделали бесстрашным. Всеобщее ощущение эйфории сглаживало то, что было не сказано. В какой-то момент одна из девушек прильнула ко рту Лантарова губами, и он поддался. Но вместо поцелуя он вдруг во рту у себя ощутил твердую шайбочку таблетки. Хотел было выплюнуть ее, но девушка с улыбкой шепнула на ухо: «Это “короны”. Попробуй, почувствуешь себя королем!» Он подумал: «А почему бы и нет?»

Алхимия превращений потрясла его. Сначала он испытал жуткий приступ тошноты – даже отошел к столику и присел, обхватив голову руками. Ему еще никогда не было так плохо. И вдруг от пят до затылка с бешеной скоростью фонтаном забила горячая кровь, ударила в голову и создала совершенно неземную, исключительную силу, источника и причины которой он понять не мог. В момент бешеной скачки крови по спине пробежал холодок, затряслись руки, дыхание стало частым, тяжелым, как будто он бежал кросс. Лантаров не на шутку испугался, но он более не управлял своими быстро меняющимися эмоциями. Он оглянулся, подозревая, что эта девица специально подсунула ему таблетку, чтобы ухмыляющаяся компания могла, как говорили, «погнать» с новичка. То есть дружно поглумиться. Но вдруг водоворот противоречий успокоился. Стало непривычно хорошо от внезапной радости и любви ко всем. Неизъяснимое, близкое к восторгу ощущение снизошло на него, он перестал ощущать себя потерянным человеком. Рвущаяся из своих ошалевших тел толпа казалась теперь единым организмом, а сам он – его неотъемлемой, значительной частью. Вдруг он понял, что так уже было! И в шаманских танцах вокруг костра, у пещеры, и сейчас, когда самолеты и интернет сузили все мировое пространство до нескольких, осязаемых рукой сантиметров. Им овладел небывалый экстаз, точно с неба снизошла благодать. Он почувствовал себя эфирным существом. Такие же, как и у всех, резкие движения, такая же сбивчивая речь, такие же, готовые лопнуть, глаза. Это и есть «посвящение»? Обещанный Захарчиковым «приход»? И Лантаров видел, что почти такое же состояние и у Захарчикова, и у всех новых приятелей, включая девушек без имени. Он точно знал, что совершенно счастлив, потому что похож на всех, стал их частью. Он стал своим.

Лантаров обнаружил себя утром в квартире у Захарчикова. Тот победоносно улыбался. Не то чтобы он совсем ничего не помнил, но провалы мешали восстановить всю целостность картины.

– Нормально наперло?

– Кажется, – неуверенно ответил Кирилл.

Одеревеневшая голова гудела, конечности казались ветками дуба, выросшими как-то неправильно, против его воли.

– А меня таращит, пипец. Хоботит до сих пор, надо чайку хлебнуть, разогнаться. Как тебе клубнячок? По-моему, офигенный, и музыка. Особенно когда технарь врубили часов в двенадцать, меня аж мурашками покрыло.

– Да… А куда народ подевался?

– Да кто где. Телок наших увели… правда, они уже никакие были… Просто нефиг бехеровку пивом шлифовать, я ж предупреждал… Да ну их…

Влад, этот прокачанный бицепс компании, теперь источал мудрость вождя нового туземного племени. И эта роль ему явно импонировала.

У Лантарова что-то шевельнулось в голове, он вспомнил девушку и ее роковой поцелуй. Потом она еще под яростные крики обезумевшей толпы раздевалась, в экстатическом порыве, обнажив маленькую крепкую грудь.

– Слушай, Влад, а кто эта… ну, что раздевалась?

– Ого! Это – Ланка. Ты вообще держи нос по ветру – говорят, она на «варшаве» висит или на «винте».

– А Варшава – это что?

Лантарову было немного стыдно своего невежества, но любопытство оказалось сильнее.

– «Варшава» – это смесь «винта» и «ширки». Ну, а «винт» – ты знаешь, на эфедрине торчит.

Лантаров потряс головой, словно оглушенный бычок. Он все еще переваривал события.

– Ну, ты как? Норма? Вот так становятся богами!

Лантаров слушал и ощущал, что какая-то трансформация в его сознании таки произошла, но он не мог понять, хорошо это или плохо.

3

Лантаров стал появляться в компании Захарчикова. Еще в школе он научился балансировать между предельно рискованными играми и жизнью забитого зверька в норке. Он осторожно, подобно канатоходцу, исследовал грань благоразумия. Увлекался виртуальным миром и экстатическим таинством клубов, но не впадал в фанатическую одержимость. Это так же, как в интернете: он создавал в киберпространстве собственные миры, но отдавал предпочтение реальности, жаждал наслаждений и дико боялся их. Слишком веское основание отличало его от оголтелых парней и девушек того круга, в который он так стремился попасть. Он попросту был в сравнении с ними беден, и только уникальная изворотливость да строгая экономия позволяли ему сводить концы с концами. Ему часто претил подчеркнутый цинизм Влада, но все компенсировали его сногсшибательные способности к коммуникации, особенно популярность среди девушек. Девушек же Лантаров по-прежнему боялся и желал одновременно. В его воображении существовала некая умозрительная связь между мужской неполноценностью и финансовой несостоятельностью. А возле узколобого филистера Захарчикова всегда хватало удовольствий. Тут можно было кормиться, как после обеда льва, ведь у него нет иного выхода. А вдруг ему удастся стать наперсником Захарчикова, войти вместе с ним в какой-нибудь бизнес…

Захарчиков как-то сказал, что сегодня у него на квартире состоится хаус-пати, будут «резвые телки», приедет «специалист по дури», знакомый барыга, некто Федя-Фен, который привезет на всю компанию «парочку совершенно необычных корабликов». Ну почему именно у них – квартиры, джипы, тусовки для избранных, организованные на полученные от пап банкноты? А такие, как он, Лантаров, обречены быть заучками или балансировать между двумя мирами? Что ж, намечается превосходная вечеринка, и он – в числе участников. Конечно, он согласен. Ведь он – состоявшийся член секты посвященных, участник мира избранных.

В деле «надуваться дурью» все, кроме Лантарова, были не новички. Пресловутый Федя-Фен заверил, что он притащил «уникальный микс из тридцати трех компонентов».

– Термоядерная вещь, – многозначительно сказал он.

Но перед тем как надуться, Федя, показавшийся Лантарову немного чопорным, помпезно начертил кокаиновые дорожки на специально поднесенном ему стекле, и они все по очереди «нюханули коксу». Лантаров отказался, но его никто не уговаривал. Этот самый кокс стоил хороших денег, и хотя за все добровольно платил щедрый Захарчиков, парень чувствовал себя неуютно, как вечно неплатежеспособный клиент.

Зато потребление белого порошка произвело эффект взбивания сливок. Все заметно повеселели, тут же на овальном журнальном появился пикантный напиток мажоров «Блю лейбл». Лантаров выдохнул – никто особенно им не интересовался, каждый тут сам был по себе. Его пристрастия, пороки или достоинства были всем, что называется, «по барабану».

Лантаров уже успел разнюхать, что сам он на этом празднике жизни являлся единственным пришельцем из ниоткуда. За остальными – это просачивалось постепенно в ходе досужих разговоров – стояли весьма значительные персоны столичного бомонда.

– Мужик должен попробовать все, кроме иглы и анального секса, – подбодрил неутомимый Влад после ритуальных приготовлений.

– А ну-ка дай-ка твоей дури, – заявила одна из девиц, все называли ее Ксанией. Высокая и худая, как жердь, она была на полголовы выше Лантарова и кичилась дорогим красным автомобилем с блестящими ручками и невиданной формы фарами. Эта чванливая представительница богемы нового поколения обожала героиновые книги «альтернативного писателя» Уэлша, могла сообщить сногсшибательные детали о перламутровых папулах, оксибутирате или любом культовом ди-джее. Она умела колоть окружающих вульгарными словечками и могла часами могла рассказывать истории о том, как она отшивала «оборзевших ментов», то есть патрульных, которые прижимали хвосты тотчас, когда узнавали, кто она такая. Лантаров краем уха слышал, что Владу иногда удавалось уложить ее в свою постель; сам же он откровенно ее побаивался и сторонился – неуверенные мужчины, как известно, уязвимы в присутствии уверенных женщин.

И теперь, пока все ждали приготовления бульбулятора и следили за манипуляциями тонких, изуродованных наколками рук Феди-Фена, Лантаров украдкой рассматривал девушек. «И что Влад нашел в этой придурковатой Ксании?» – думал он, искоса поглядывая на ее плоские груди и узловатые, как у кузнечика коленки, которые, как ему казалось, вот-вот прорвутся сквозь обтягивающие джинсы. Она все время что-то хватала, что-то или кого-то трогала руками. Вторая девушка, Лана, представлялась ему куда приятнее. Глуповатое, немного мечтательное выражение лица с оттенком детской непосредственности ему не то чтобы нравилось, но манило перспективой доступности. В ней было что-то, похожее на легкий налет умопомешательства, утонченной шизофрении, как у юродивой. Ведь именно Лана втолкнула ему в рот первую таблетку, и он запомнил яростное движение юркого, горячего и вместе с тем многообещающе нежного язычка на внутренней поверхности губ. Но самое главное было вовсе не это, а то, что она имела обыкновение быстрее других отключаться – беспокойный ум Лантарова усматривал тут реализацию эдакого беспроигрышного варианта. Его не смущал ни ее громкий беспричинный смех, ни забивающий парфюмерию запах сигаретного угара, ни ее заборная речь.

Все они по очереди хорошенько потянули травки в погоне за всеобщей иллюзией невесомости.

– Крепкий напас, – констатировал Петрик, парень с невыразительным лицом и очень маленькими, широко посаженными глазками.

– Атас, это вам не конопля.

Голос Феди-Фена прозвучал слишком слабым предостережением, чтобы к нему прислушаться. Он утонул в нарастающем потоке блестящего, звездного азарта. Этот шаман в потертых джинсах повернулся к жаждущим впечатлений амазонкам и хитровато улыбнулся – Лантаров впервые увидел его улыбающимся и сполна оценил это выразительное, но малоприятное зрелище. Приблизительно, как туча, после которой небо кажется безнадежно затянутым. Оказывается, когда этот тип улыбался, он обнажал не только свои желтые зубы торчком, но и розовые десна. Ну и уродец! Лантаров, шалея от дурмана, выдавил из деревенеющего сознания, как из заплесневелого тюбика, лоснящийся актуальностью вопрос: интересно, этот Фен стал колоться и курить травку из-за того, что урод, или он уродом стал от наркотиков? Между тем артисты на сцене невозмутимо увлеклись собственными ощущениями.

Как и все остальные, Лантаров еще раз, уже более добросовестно и расслаблено, чем первый раз, втянул то, что было названо «крепким напасом». И вдруг закашлялся от приторно-терпкой мощи – что-то едкое, шероховатое проползло у него горлом и ушло ниже, внутрь. Парни хмыкнули в ответ на его кашель, девушки снисходительно улыбнулись.

– Я первый раз тоже, как туберкулезник, был весь в соплях и слюне. Щас уже заценишь. – Захарчиков слегка успокоил его и крепко похлопал по спине, чтобы он быстрее прокашлялся.

Но, действительно, у Лантарова сначала возникло неприятное ощущение оцепенения, как будто его прибили к месту. Но могущественная отрава еще больше захватила все его члены, расползаясь по телу, возникло невиданное расслабление, захотелось засмеяться очень громко. Он освобождался от всего: от кем-то придуманной ответственности, ненужных оков морали. Мир стал доступнее, цели – достижимее, и все заплясало, как в волшебной сказке, где он по сюжету становился ловким, удачливым принцем. Лантаров опять посмотрел на Лану, и вдруг дерзко и совершенно безбоязненно подумал о том, что сейчас сможет с ней сделать. Она показалась ему анимационной девочкой-зарисовкой в обрамлении несуразной декорации: лиловый рот, отстраненное лицо, глупые, невпопад брошенные словечки, туго стянутые блузкой-топом небольшие, но крепкие груди. Она возбуждала и отталкивала одновременно, но в наркотическом объективе с каждым мгновением становилась все более желанной.

Все искали своего собственного вожделенного кайфа с таким же неотвратимым упорством, как скалолаз, который с отрешенным фанатизмом продвигается к вершине. «Вот она, романтика, – почему-то пришла мысль Лантарову, и он стал замечать, что весь присутствующий непутевый народец стал вместе с ним с немым восторгом растекаться по пространству, как те часы на картине Сальвадора Дали. Верно, дурковатый испанец покуривал травку…

Лантаров опять стал плотоядно пялиться на Лану, и вдруг встретился с ней глазами. В другой бы раз он смущенно отвел взгляд, но не сейчас, когда его наполнила невообразимая, подстегиваемая зельем, отвага. И она тоже пристально смотрела на него, не отводя глаз. И опять он уловил в ней что-то от недоразвитого ребенка, притягивающее и объединяющее. Хотя глаза ее были какими-то обморочными и мутными, будто взирающими из дымового прикрытия, робкий игрок почему-то почувствовал в ней тайную сообщницу и невольно запомнил это ощущение.

Лантарову нравились протекающие в нем изменения: все, как и он сам, стали неправдоподобно легкими и воздушными, будто шарики. Безумно захотелось есть, но кто-то позаботился и об этом. На журнальном столике рядом со сморщенным буликом появилась груда беспорядочно сваленных пирожных и две литровых бутылки колы.

– Давай к Жору, пропусков в таком деле мало не бывает.

– По вискарику?

– Наливай лейбла.

Стаканчики опять наполнились.

Какой-то гротескно-беспокойный азарт все больше распространялся в пространстве, и Лантарову стали слышны голоса отовсюду: или все сразу заговорили, или возникла безумная слуховая галлюцинация, сквозь потную завесу до него донеслись выкрики Ксании.

– Это жесть, жесть!

К обещанным танцам никого не тянуло, напротив, как психоделические черви, они стали то расползаться в разные стороны, то опять сползаться в кучу, забавляя себя витиеватой болтовней о жизни беспечной студенческой богемы.

– Не-е, совсем не так, как обычная травка, – проблеял голос Петрика, слегка удивленный и взволнованный; его хозяин еще явно не мог понять, хорошо это или плохо, что ощущения от курения расходятся с предшествующими представлениями.

– Ясный перец! Тебе ж сказали – микс из тридцати трех компонентов.

Затем у Лантарова опять на некоторое время возникли видения и ощущение, что кто-то за ними всеми наблюдает. Он хотел встать и отправиться в туалет, но нега, сладострастная слабость были сильнее потребности. Дикая смесь ощущений Лантарова забавляла, и ему мерещилось: он со всей этой ситуаций превосходно управляется и все у него будет хорошо. Дальше и всегда. Он все-таки встал и отправился в туалет. Произошло короткое замыкание, и Лантаров чудесным образом обнаружил себя напрягшимся подле унитаза: он отчего-то не мог этого сделать.

– Типа забыл, – сказал он сам себе вслух и пытливым взором окинул сморщившееся до сухофрукта достоинство.

– Ладно. – И Лантаров погрозил своему отражению в зеркале. Ему показалось, что отражение самостоятельно, независимо от решений его мозга, скорчило гримасу.

Кое-как застегнув брюки, он выбрался из ванной комнаты.

И опять случилось помутнение, длившееся, может быть, мгновение, а может, и несколько минут.

Он вдруг снова будто увидел себя со стороны: на этот раз он обнимался с Ланой в пустой, наполненной елейным сумраком комнате довольно просторного чертога Захарчикова. Пассивно-податливая девушка несдержанно льнула к нему, и сам он в ответ точно так же пылко прижимался, ласкал все потайные места и… ничего не испытывал. Как если бы смотрел короткометражный фильм с самим собой в главной роли. Они сплелись, как два растения ветвями, и их обоих накрыла с головой волна неизъяснимо ласковой неги, в которой двигаться становилось почти немыслимо, словно их плотно укутали прозрачной ватой. Лантаров удивился, что эта ленивая эйфория вдруг показалась ему самодостаточной – ничего более и не надо, никаких дополнительных усилий. Внезапно он подумал о своей непроявленной мужской доблести и почти не расстроился, да и эта Лана уже почему-то утратила былое очарование – из сюрприза в хрустящей обертке превратилась в пересохший, залежавшийся и оттого безвкусный леденец. Он словно ожидал такого исхода. Зачем и на кого обижаться, если и так заранее было ясно, чем все это закончится. В голове у него была перекипевшая каша и ощущение, что кто-то большой деревянной ложкой все там основательно перемешал.