Текст книги "Катакомбы"

3. ПОЛЕТ

Сначала Петя сидел рядом с отцом в удобном кресле с откидывающейся спинкой, но вскоре осмелел и стал осторожно прохаживаться по самолету.

Он постоял в хвосте самолета возле наваленных кучей чемоданов и мешков с почтой, затем очутился перед байковой портьерой, за которой виднелась маленькая алюминиевая дверца.

Несомненно, за ней скрывалось нечто очень важное, даже, может быть, секретное: какой-нибудь сложный авиационный прибор, например "автопилот", о котором он не раз читал в "Пионерской правде".

Петя видел, как туда ненадолго заходил командир корабля, причем тщательно запер за собой дверь.

Мальчик долго колебался, прежде чем решился открыть таинственную дверь. Замирая от страха и любопытства, он повернул маленькую алюминиевую ручку. Дверь открылась. К его крайнему удивлению, за ней, в тесном треугольном пространстве, весьма конструктивно была устроена уборная с висячим умывальником, зеркалом и рулоном туалетной бумаги возле алюминиевого сиденья.

Мальчик был разочарован.

Заложив руки назад – как папа – и делая вид, что он прогуливается, Петя пошел по проходу вперед и остановился возле запертой рубки пилотов, решив терпеливо дождаться, когда кто-нибудь откроет дверь и тогда можно будет увидеть, что там делается.

– Ну как, молодой человек? Летим? – весело спросил курносый и бородатый командир корабля, выходя из рубки. – Не боишься?

– А что мне бояться? – сказал Петя с деланным равнодушием.

– Вот я это самое и говорю: а чего, собственно, бояться?

Петя заметил, что, несмотря на бороду, у командира корабля было совсем молодое лицо, а глаза как у озорного мальчишки.

Тогда Петя вдруг – неожиданно для самого себя – вытянулся перед симпатичным командиром корабля, как солдат, для чего-то приложил руку к козырьку своей суконной кепки, специально купленной для этого путешествия, и неестественно официальным голосом произнес:

– Товарищ командир, очень прошу разрешить мне поприсутствовать в штурманской кабине при управлении воздушным кораблем.

И вдруг прибавил тоненьким, искательным голоском:

– Пожалуйста, дяденька, хотя бы ненадолго.

– Но имей в виду, – грозно сказал командир корабля, – руками ничего не трогать. А то знаю я вашего брата, пионера. А тронешь – выкину за борт без парашюта. Понял?

– Понял, – ответил сияющий мальчик.

Не веря своему счастью, он вошел на цыпочках в штурманскую рубку. Но кого же он там увидел? Никого. Рубка была пуста!

Под прозрачным колпаком из искусственного авиационного стекла плексигласа, перед доской со множеством пульсирующих циферблатов, стояли два низеньких кресла, в которых никто не сидел. Перед ними сами собой синхронно покачивались два штурвала, которые никто не держал, а внизу так же синхронно двигались сами собой четыре толстые педали, на которые никто не нажимал ногами.

Можно было подумать, что оба пилота невидимки!

Но это было не так: один пилот – сам командир корабля – стоял рядом с Петей, а другой как раз в это время выходил, согнувшись, из крошечного закутка в коридоре, запихивая в рот половину батона с любительской колбасой.

Пете повезло: был как раз тот волшебный миг, когда самолет летел сам собой, не управляемый человеком.

И мальчик стоял, крепко ухватившись за кожаное пальто командира, очарованный этим чудом автопилота.

Между тем Петр Васильевич, пока его сын переходил от чуда к чуду, сидел глубоко в кресле, вытянув ноги, и наслаждался вынужденным бездельем путешествия. Потом он вздохнул и стал дремать, изредка поглядывая на сына, который после посещения штурманской рубки совершенно освоился и бегал по всему самолету, приставая к пассажирам и команде с расспросами. А ведь пройдет сорок лет, и, пожалуй, этот самый его сын Петя с нежностью и грустью будет вспоминать сегодняшний день, так же как теперь он сам, его отец, вспоминает свое первое путешествие в дилижансе, а потом на пароходе "Тургенев". Тогда маленький колесный пароходик, который при попутном ветре ставил кливер, казался ему могучим достижением техники, а теперь он не мог вспомнить без улыбки его грубую, неуклюжую паровую машину, его красные колеса, его еврейский оркестр. Очень может быть, что через сорок лет, отправляясь в путешествие на каком-нибудь межпланетном корабле, его Петя тогда уже солидный, уважаемый член коммунистического общества – вспомнит этот день, автобус, старомодный пассажирский самолет и улыбнется с такой же нежностью и грустью, с какой улыбается теперь Петр Васильевич Бачей.

А самолет продолжал все лететь и лететь под непрерывную, однотонную и многострунную могучую музыку своих моторов. Он летел на высоте около двух тысяч метров. Два слоя высоких летних облаков были под самолетом, и один слой находился над ним. Моторы опять переменили тон. Самолет стал пробиваться вверх, сквозь третий слой. Стало прохладно. Дышать сделалось еще легче. Кровь нежно и свежо шумела в ушах. За окном постепенно все заволоклось серым, быстро проносящимся туманом. Самолет вырвался из третьего слоя облаков. Теперь над ним было ярко-синее, холодное, совершенно чистое небо. Солнце обдавало жаром, и вместе с тем было холодно, как в горах.

Большая тень самолета, все время мелькавшая рядом, пронеслась по верхнему слою облаков, вдруг сорвалась с облака, очутилась, значительно уменьшившись, где-то внизу, скользнула по второму слою облаков, потом опять сорвалась, пронеслась, сильно увеличившись, опять по первому слою, сорвалась, провалилась в мгновение ока на головокружительную глубину, пролетела по какому-то лугу, маленькая, как стрелка, потом опять села на верхний слой и некоторое время мчалась на облаке, а потом вдруг опять стала проваливаться в бездонную глубину, прыгая вниз по облачным слоям, как по широким ступеням.

Сделали посадку в Харькове.

Оглушенный тишиной, Петя опустился по алюминиевой лесенке и, чувствуя гудение во всем теле, с наслаждением растянулся на горячей траве.

У него был заранее составлен план деятельности во время путешествия. Во время полета он должен был непрерывно наблюдать за всеми явлениями природы и тут же записывать в особую тетрадь.

Помимо крупного научного значения, которое могли иметь эти заметки для кружка юных натуралистов, вице-президентом коего состоял Петя, в них была еще та прелесть, что в начале каждой заметки можно было обозначать: "Столько-то часов, столько-то минут и секунд по среднеевропейскому времени, температура воздуха такая-то, на борту самолета номер такой-то".

Чего стоило одно это лаконичное "на борту"!

Кроме доклада, который Петя рассчитывал сделать после возвращения из путешествия, не исключалась возможность напечатать эти научные материалы, а также корреспонденции с пути в "Пионерской правде".

Петя предвкушал, какой эффект они произведут среди широких читательских масс, в особенности великолепная фраза: "На борту самолета".

Поудобнее устроившись на траве и стараясь писать как можно небрежнее, что должно было соответствовать его нахождению в полете, он нацарапал на открытке: "На борту самолета № 2897". Но тотчас же испытал неловкость.

Он был правдивый мальчик. Даже самая маленькая ложь приводила его в смущение. Десять минут назад он действительно находился на борту, но ведь сейчас он лежит животом на земле на пыльных ромашках. Не писать же, в самом деле, "лежа на земле, недалеко от самолета № 2897"!

Петя находился в большом затруднении. Он уже был готов с величайшим душевным прискорбием стереть ластиком магические слова "на борту", как вдруг ему пришла очень простая мысль: стоит только влезть обратно в самолет – и тогда с чистой совестью можно писать "на борту". Он собрал свои походные письменные принадлежности и уже было взялся руками за лесенку, чтобы вскарабкаться "на борт самолета", как вдруг увидел группу новых пассажиров, приближавшуюся к их самолету.

Впереди шел командир корабля, неся на плече девочку лет восьми. Петя никогда еще не встречал таких хорошеньких девочек. На ней была украинская рубашечка с широкими рукавами, а в косы вплетены разноцветные ленты. На смуглой шейке болталось несколько ниток бус. На прелестной лаково-черной головке боком сидел большой венок из ромашек, который она, по-видимому, успела сплести, дожидаясь самолета.

– Ну, – сказал командир корабля, обращаясь к Пете, и поставил девочку на траву, – нравится тебе эта девочка? Познакомьтесь. Галочка, дай мальчику руку.

Она протянула Пете кокетливо загорелую ручку с розовой ладошкой и посмотрела на него снизу вверх карими глянцевитыми глазками, весело блестевшими из-за редких ресниц, черных, как сухие чаинки.

Старушка с авоськой, сопровождавшая девочку, стала оправлять на ней юбку. Затем все поднялись в самолет, а старушка осталась на земле. Оказывается, девочка путешествовала одна. Пробираясь в штурманскую рубку, командир корабля сказал Пете:

– Ты ее смотри не обижай. Возьми над ней шефство.

– Ладно, – солидно буркнул Петя.

Девочка оказалась ничуть не робкой, разговорчивой, и скоро Петя узнал, что она живет в Харькове у бабушки, маминой мамы, и теперь едет в Одессу повидаться с папой; что папа у нее пограничник; что командир корабля, дядя Вася, – старый приятель папы, так что всякий раз, когда ей нужно повидаться с папкой, дядя Вася берет ее на свой корабль и везет в Одессу. Девочка рассказала также, что она учится в школе в первом классе, перешла во второй, ходит в кружок народного танца и уже два раза плясала на сцене в клубе железнодорожников. Еще Петя узнал, что мама девочки умерла, а у папиной мамы есть старенький папа, дедушка Родион Иванович, бывший матрос Черноморского флота, потемкинец, и что дедушка этот проживает сейчас в городе Николаеве.

Так вот оно что! Оказывается, девочка-то совсем не простая. В особенности поразил Петино воображение дедушка с легендарного "Потемкина", о котором мальчик не раз слышал от отца.

Петя уселся в кресло, разложил на коленях свои письменные принадлежности и собрался писать, сказав девочке наставительно:

– Ты, Галочка, не бойся. Смотри на меня. Я же ведь не боюсь, не так ли? Держись за кресло. Или, лучше всего, сядь.

– Я не хочу сидеть, – сказала девочка.

– Ну, так стой. Только не вертись все время перед глазами и не мешай мне писать.

– Ничего подобного!

– Что "ничего подобного"? – строго спросил Петя.

– Ничего подобного! – повторила девочка. – Я не хочу стоять. Я хочу бегать. Давай бегать!

– На борту самолета надо вести себя прилично, – внушительно сказал Петя. – Бегать не полагается. Смотри лучше в окно – будешь мне помогать делать метеорологические наблюдения.

Он взял девочку за плечи и прижал ее головой к стеклу.

– Гляди и наблюдай. Когда самолет будет отрываться от аэродрома, сейчас же сделаешь мне знак. Это очень важный момент.

– Ничего подобного! – быстро сказала девочка, упрямо мотнув своей черной головкой.

– Что "ничего подобного"?

– Ничего подобного, мы уже давно летим.

Петя снисходительно усмехнулся:

– Не летим, а еще пока бежим. Видишь?

Из-под большого крыла, грубо простроченного вдоль и поперек клепкой, бежала назад струящаяся зелень аэродрома. Она была так близка, что до нее, казалось, можно легко дотянуться рукой.

И вдруг откуда-то спереди, снизу вывернулось большое дерево, оно махнуло прямо в лицо Пете всей своей темной массой, мигающей на солнце мелкими листьями. Мальчик отшатнулся от окна и вскрикнул:

– Ой!

Он съежился и зажмурился. Вот сейчас, сию секунду, раздастся ужасающий треск, и все будет кончено.

Но вместо этого он услышал вызывающий хохот девочки.

– Ай, как не совестно! Испугался?

Петя приоткрыл глаза и покосился в окно. Под крылом так близко пронеслась черепичная крыша, что казалось, самолет вот-вот чиркнет по черноватой черепице и свалит трубу.

Мальчик опять отшатнулся и зажмурился:

– Ох!

На этот раз девочка с любопытством посмотрела на побледневшего Петю:

– Видишь, а ты еще споришь, что бежим. Не бежим, а летим. Моя правда.

– Мне показалось, – смущенно сказал Петя.

– "Показалось, показалось"! – сварливо заметила девочка, явно кому-то подражая, наверное бабушке. – Ты, наверное, первый раз летишь на самолете, что бреющего испугался? Да?

Петя суетливо заерзал в кресле.

– Чего бреющего? Где бреющий? – спрашивал он, вертясь и оглядываясь во все стороны.

Девочка снисходительно улыбнулась:

– Чудак человек! Давно уже идем на бреющем. Посмотри, не бойся.

Она потянула его за рукав к окну. Близко под крылом продолжала бежать земля. Неслись дороги, телеграфные столбы, грядки, колодцы-журавли. Большая тень самолета с острыми распластанными крыльями и высоким рулем пересекала огороды. Она ломалась на плетнях, вспрыгивала на деревья, снова падала и стремительно стлалась по неоглядным полям колхозной пшеницы, густой и на вид мягкой, как мех.

Дух захватывало от этого могучего движения машины, которая неслась над самой землей, пугая ревом овец, разбегающихся во все стороны в облаках белой, степной пыли.

Петя уже ничего не боялся. Его душой овладело отчаянное, удалое чувство бреющего полета.

Как не похоже было это чувство на холодноватое наслаждение медленным, почти неподвижным полетом на высоте двух тысяч метров, между ярусами больших и маленьких облаков, сонно плавающих над плоскогорьями мира!

Там, несмотря на пощелкивание в ушах и напористый, напряженный хор моторов, было спокойное, почти безмятежное созерцание.

Здесь Петя чувствовал восторг головокружительного движения, опасной борьбы с пространством и временем.

Самолет перестал быть птицей, он мчался очертя голову, как воздушный автомобиль, почти задевая землю и перепрыгивая через скирды старой соломы и пирамидальные тополя.

И Пете казалось, что он сам, вцепившись руками в откидную спинку переднего кресла, изо всех сил гонит могучую машину вперед и вперед, на юг, навстречу какому-то неизведанному счастью.

Во все стороны, до самого горизонта, простиралась еще никогда не виданная Петей степь.

Вдоль балок тянулись белые мазанки больших украинских сел. Солнце жарко блестело в мелкой воде ставков, где плавали гуси и утки. Стали попадаться ветряные мельницы.

Все было невиданно, все было ново. Но главная новизна заключалась в яркости и силе солнечного света, как бы в светоносности самого воздуха, накаленного, пронизанного не только видимыми лучами солнца, но также и невидимыми – теми таинственными, лежащими за пределами спектра ультрафиолетовыми и инфракрасными лучами, которые с ощутимой силой касались Петиной кожи, льнули к ней, почти обжигали.

В самолете становилось все жарче, все душнее. Но это была какая-то легкая, целебная духота.

Петя замечтался, его стало клонить ко сну, но вдруг он вспомнил, что надо писать открытки. Теперь они могут выйти совсем замечательные. Мало того, что там будет неотразимая пометка "на борту самолета", – к этому теперь можно прибавить еще более небрежным, даже еле разборчивым почерком великолепное "на бреющем полете". Шутка сказать! Нет, товарищи, такой случай пропустить нельзя, такой случай бывает раз в жизни!

Петя встрепенулся и стал торопливо доставать из нагрудного кармана письменные принадлежности.

Но их не оказалось, они исчезли.

Петя вскочил с кресла и тут же почувствовал, что на его голове что-то подскочило и съезжает на лоб. Он схватился за голову и обнаружил, что копки нет, а вместо нее надет венок из ромашек.

Галя в Петиной кепке набекрень сидела в хвосте самолета на чемоданах и, болтая ногами, рисовала Петиным карандашом на Петиных открытках.

– Ну, это уже черт знает что! – воскликнул мальчик, густо краснея.

Он больше всего на свете боялся показаться смешным. И вот именно теперь, в самый высокий, почти торжественный момент героического бреющего полета, на глазах у пассажиров он оказался в таком юмористическом, просто дурацком виде: взъерошенный, обманутый, с венком на голове. Он готов был заплакать от злости и обиды.

– Сейчас же отдай мои письменные принадлежности! – сказал Петя, сверкнув глазами, черными, как антрацит. – Слышишь? Сию же минуту!

Но девочка ничуть не испугалась. Она замахала руками и вдруг залилась таким простодушным, чистым смехом, что показалось, будто в самолете стали звонить в маленький хрустальный колокольчик.

– Не смей портить мои открытки, – отчеканил Петя, – не смей рисовать на моей бумаге! Она мне нужна для научной работы! Понятно?

Но, очевидно, девочке это было непонятно, так как она сморщила нос и дерзко показала Пете язык.

В один миг он забыл, что является вице-президентом кружка юных натуралистов, и ринулся в бой, воинственно выкрикивая:

– Отдай открытки! Отдай кепку! А то знаешь…

Он хотел ее схватить, но она, как обезьянка, прыгала по чемоданам, увертывалась, падала, хохотала, выскальзывала из рук.

– Папа! Ну папа же! – плаксиво взывал Петя к отцу. – Скажи ей, пусть она сейчас же отдаст мои открытки!

Но все симпатии Петра Васильевича были на стороне быстрой, ловкой девочки.

– Какой же ты, братец, пионер, если не можешь справиться с такой маленькой девочкой!

Петя жалобно оглянулся на пассажиров, но у них не нашел сочувствия.

Все были на стороне девочки.

"Ах, так! – подумал он. – Так я же вам всем сейчас покажу!" И он, ловко прыгнув на чемоданы, схватил девочку за плечи.

– Сдавайся! – сказал он сопя.

Но в тот же миг девочка сжалась в комок и вдруг скользнула вниз, как будто выпала из рук. Петя плашмя упал на нее. Но она уже успела выползти, как ящерица, из-под чехлов с другой стороны и побежала к штурманской рубке. Петя бросился за ней, но она, показав язык, захлопнула алюминиевую дверцу перед самым его носом. Петя стал барабанить по ней кулаками, крича:

– Ага! Испугалась? Ага!

Тут дверь отворилась, и Петя увидел перед самым своим носом высокую фигуру дядя Васи.

– Ну нет, товарищи, это не годится. Так вы мне весь аэроплан поломаете. Довольно баловаться, а то я вас обоих покидаю за борт. Хватит. Миритесь!

– А пускай она сначала отдаст мои письменные принадлежности!

– А пускай он за мной не гоняется!

– Миритесь! – рявкнул командир.

– Это она виновата. Пускай она первая.

– Ничего подобного! Он первый.

– Галка, не ври! – строго сказал командир корабля. – Я тебя хорошо знаю. Ты всегда начинаешь. Мирись! Ну, кому я говорю?

Она скромно опустила ресницы и, не глядя на Петю, подала ему из-за спины командира открытки и кепку.

– Спасибо, – буркнул Петя.

– Ну? – сказал командир корабля.

Девочка из-за спины командира протянула Пете согнутый мизинчик и застенчиво подняла на мальчика глаза.

– Ну?

Петя с недоумением смотрел то на командира корабля, то на смуглый мизинчик, не понимая, чего от него хотят.

– Ну? – сказал командир корабля, подталкивая его к девочке. – Не знаешь, что нужно делать?

– Нет, не знаю.

– Чудак человек! Неужели не ясно? Она предлагает мир.

– У них, наверное, в Москве так не мирятся, – сказала девочка.

– А у вас на Украине как мирятся? – с живейшим интересом спросил Петя.

– Смотря где. У нас в Харькове, например, мирятся так.

И девочка тут же показала, как мирятся в Харькове: она зацепила мизинчик за мизинчик, потрясла и расцепила.

– Хочешь?

Петя снисходительно пожал плечами:

– Пожалуйста. – И, став боком, он протянул девочке мизинец, согнутый, как ручка чайной чашки.

Они сцепились мизинцами и смущенно, как это, впрочем, всегда бывает, когда люди мирятся, покачали руками и расцепились.

– Мир? – радостно спросила девочка.

– Мир, – ответил Петя также радостно и посмотрел девочке в глаза.

– Инцидент исчерпан, – сказал командир корабля и, как доброе божество, величественно удалился в штурманскую рубку.

Мальчик и девочка некоторое время стояли, глядя в разные стороны. Они не знали, что им делать друг с другом теперь, когда они были официально в мире.

– Знаешь что? – наконец сказала девочка с таким видом, как будто сделала необыкновенно важное открытие.

– Что?

– Давай будем гулять по самолету.

– А зачем? – резонно спросил солидный Петя.

– А нарочно, – легкомысленно тряхнув всеми своими лентами и бусами, сказала девочка.

– А давай! – вдруг с самым бесшабашным видом сказал Петя, поддаваясь очарованию ее легкости и веселья.

И последний час воздушного путешествия прошел совсем незаметно.

4. У САМОГО ЧЕРНОГО МОРЯ

– Море! – весело сказал командир корабля, показываясь на пороге своей рубки.

– Море! Море! – кричала девочка.

– Черное море, – тихо сказал Петр Васильевич, крепко прижимая к себе сына.

– Где же оно, где? – беспокойно спрашивал мальчик, прижимаясь лицом к окну.

– Да вот же оно. Под нами. Неужели не видишь?

Петя посмотрел, насколько было возможно, вниз и вдруг глубоко под собой увидел кусок цветной географии ческой карты. Он совершенно отчетливо увидел неровную линию, отделявшую бурую сушу от аквамариновой воды.

Длинные синие морщины в несколько рядов тянулись вдоль берега, в точности повторяя его очертания.

– Что это такое? – спросил Петя, все еще ничего не понимая.

– Это море. Это волны Черного моря.

Петя ожидал увидеть Черное море громадным, грозным, если не вполне черным, то, во всяком случае, черноватым, с резким горизонтом. Вместо этого он увидел мелкие береговые подробности – табун зеркально блестевших на солнце лошадей, которых, вероятно, только что выкупали и теперь гнали обратно в степь, развешанные рыбачьи сети, маленькие перевернутые шаланды со свежевысмоленными днищами, а все остальное громадное пространство моря тонуло в серебристом сиянии воздуха, так что, глядя против сильного утреннего солнца, невозможно было его увидеть. Его можно было только угадывать. Но уже одно сознание, что море, которого он никогда в жизни не видел, почти рядом, под самым подбородком, наполнило Петину душу восхищением, которое дошло до восторга, когда вдруг внизу, вновь в солнечном мареве, он увидел пароход. Не речной, а настоящий морской пароход с красным пояском на черной трубе и бурым хвостом дыма над незримой, сияющей водой.

Заходя с моря, самолет стал делать круг, и теперь мальчик снова видел обыкновенную сухую, сероватую степь, а в степи два синих лимана.

Под крылом побежала трава, степные ромашки, самолет коснулся земли, подскочил и покатился.

Открыли дверцу, спустили лесенку.

В Одессе юг царил безраздельно. Знойное утро сияло над тишиной степного аэродрома. Раскаленный воздух струился по горизонту, и Петя увидел незнакомые ему перистые уксусные деревца и белые аэродромные постройки, утонувшие в разросшихся, одичавших цветниках, которые волнисто шевелились вдалеке, как отражение в текучей воде.

– Папка! – крикнула Галя, с визгом бросаясь вперед, к человеку, присевшему перед ней на корточки и раскинувшему руки.

Она ринулась в эти раскинутые руки и тотчас взлетела вверх.

Выгоревшая фуражка пограничника упала в траву. Он усадил девочку на бурую от загара шею.

– Петя, иди сюда, смотри, это мой папка! – говорила она возбужденно, вся сияя от счастья, с удовольствием произнося слово "папка". – Папка, смотри это мальчик Петя. Мы вместе летели от Харькова. А это Петин папка. Они командировочные.

Девочка болтала, не умолкая, в простодушном восторге, что в мире все так хорошо устроено: у нее есть папка, и у Пети есть папка…

– Вот и ладно, – весело сказал папка-пограничник. – Стало быть, этот молодой человек приятной наружности твой новый кавалер?

– Я не кавалер, – смущенно сказал Петя.

– Он вице-президент, – сказал Петр Васильевич. – Вы с ним не шутите!

– Еще того лучше, – ответил пограничник. – Мы любим вице-президентов.

У Галиного папки было приветливое лицо с синими глазами, с крупным обветренным, волевым ртом, с мелкими бисерками пота на носу. Весь он был такой сильный, складный в своих запыленных сапогах, выгоревшей льняной гимнастерке с расстегнутым и отогнутым воротником, аккуратно подшитым свежим белоснежным подворотничком: настоящий командир-пограничник.

Мальчик уже был готов, пользуясь случаем, поговорить со знающим человеком о пограничных делах, о диверсантах, о собаках, но в это время подъехал грузовик.

– Ну, Галина, это за нами. Прощайся со своим кавалером.

– До свиданья, мальчик.

– Куда же вы едете? – спросил Петя, с горечью чувствуя, что сейчас, сию минуту это прелестное знакомство безжалостно прервется и он уже больше никогда не увидит веселую, пеструю девочку.

– В Бессарабию, – радостно сказала девочка, по-видимому не испытывая ни малейшего сожаления, что навсегда расстается с Петей.

Мальчик почувствовал нечто вроде обиды.

– А я думал, ты будешь жить в Одессе. Значит, больше не увидимся?

– Значит, не увидимся.

Она держала Петю за мизинец и раскачивала его руку.

– Ну, дочка, хватит прощаться!

Пограничник посадил девочку рядом с водителем и, подойдя к Петру Васильевичу, представился:

– Старший лейтенант Павлов. Так сказать, здравствуйте и прощайте.

– Очень приятно. Бачей.

– Ну, это я знаю, – улыбаясь одними глазами, сказал Павлов. – Вы у нас в Москве в клубе НКВД в позапрошлом году читали лекцию по истории советского права. Но помните? А я вас сразу узнал. Долго собираетесь пробыть в Одессе?

– Недели две-три. Как позволят дела. У меня здесь арбитраж.

– В Бессарабии у нас побывать не предполагаете?

– Хотелось бы. Это моя заветная мечта. Бессарабия, роскошно выражаясь, – страна моего детства. Бугар Шабо. Аккерман. Будани. – У Петра Васильевича заблестели глаза, когда он произносил эти слова.

– Так милости просим к нам на заставу. Может быть, проведете между делом одну-две беседы на юридические темы с комсоставом. Будем вам очень благодарны. Только не откладывайте.

– А что?

– Знаете, какое сейчас время. Там по стране не слишком ощущается, а у нас на границе заметно. Я и с дочкой на всякий случай хочу повидаться…

– Вы думаете? – после некоторого молчания спросил Петр Васильевич.

– Значит, ждем! – Павлов крепко пожал Петру Васильевичу руку, одним махом прыгнул в грузовик, и машина в облаках особенной, белой и душной черноморской пыли умчала старшего лейтенанта Павлова и его дочку со всеми ее лентами, бусами и венком харьковских ромашек, съехавшим набекрень.

Петя с отцом остались одни.

На миг Петр Васильевич почувствовал беспокойство, какую-то странную душевную тесность, как будто бы увидел неизвестно откуда явившуюся тень, скользнувшую по сухой, счастливой, сияющей от июньского зноя земле.

Их никто не встретил.

Правда, Колесничуку была отправлена телеграмма, но на него была слабая надежда. Бачей хорошо знал характер Колесничука.

Отец взял сына за руку, и они бодро зашагали в город, до которого было пять-шесть километров. Для путешественников-пешеходов не так-то много.

Сначала они шли по суховатой траве аэродрома, потом по пыльной степной дороге.

– Ну как, Петушок? Хорошо?

– Очень!

Мальчик сказал правду. Ему очень нравилось идти рядом с большим, веселым отцом, чувствуя себя не только любимым сыном, но также младшим товарищем, наслаждаясь свободой и какой-то особой мужской независимостью.

Но от южной природы Петя ожидал большего. Она оказалась слишком скромной, неяркой.

На деревьях белой акации подсыхали гроздья уже осыпающихся цветов. Глубокие колеи черноземной дороги были доверху насыпаны их сухими желтовато-белыми ушками.

Мальчика разморило, он начал уставать.

В это время показался старинный автомобиль с брезентовым верхом. Из него выскочил Колесничук. Теперь он совсем не был похож на того застенчивого, неловкого командировочного, который привозил в Москву годовые отчеты и синенькие. Это был совсем другой человек: во всем полотняном, в сандалиях, малиновый от раннего загара, размашистый, он скорее походил на капитана, чем на бухгалтера.

– Что ж ты нас не встретил на аэродроме, старая собака! – блестя глазами, сказал Петр Васильевич, поглаживая Колесничука по широкой спине.

– Да, понимаешь, машина подвела. Обратил внимание на мою машину? – не без гордости сказал Колесничук. – Ее продали на лом, а мы ее сами со Святославом восстановили. Как тебе нравится? Кадиллак!

– Кадиллак из Кобеляк, – сказал Петр Васильевич.

– Остряк-самоучка! – ответил Колесничук. – Святослав, разворачивай машину, бери к себе хлопчика!

И Петя очутился рядом с шофером Святославом, высокомерным молодым человеком в спортивных тапочках и лиловой футболке. Дребезжа, машина поскакала в город. Иногда Пете казалось, что она даже брыкается. Но недаром Колесничук представил Святослава мировым водителем, лучшим шофером-механиком Одесской области. С выражением непреклонной воли и ледяного спокойствия Святослав обуздывал строптивую машину, не давая ей безобразничать.

Наконец въехали в город, в кружевной тени акаций со звоном прокатился вагончик трамвая, из окон и с площадки которого торчал целый лес длинных канареечно-желтых бамбуковых удочек.

На пароконной платформе с откидными бортами провезли лед. Длинные мокрые бруски льда с концами, подтаявшими в виде воронок, гремели и прыгали по доскам. Один брус льда соскользнул на гранитную мостовую, рассыпая вокруг себя капли воды, яркие, как брильянты. Сноп сухих солнечных лучей ударил в глаза откуда-то из самой глубины ледяного бруска.

Петя зажмурился и вдруг с особенной остротой почувствовал всю новизну этого знойного, южного полдня в незнакомом городе, где-то на краю света, в соседстве с близким, но еще не виданным морем.

И вдруг вся душа его вздрогнула, когда на одном из поворотов какого-то беспокойно-длинного бульвара, среди сияющих в пыльной зелени санаториев с фонтанами, мраморными статуями и полосатыми пижамами отдыхающих, он увидел внезапно море.

Оно было так близко, что до него, казалось, легко можно добросить камень. Оно резко синело в конце переулка, между двумя потемневшими ракушниковыми заборами, утыканными сверху осколками бутылочного стекла.

Дочерна пыльная масса дикого винограда переваливалась через ограды, до земли висела своим тяжелым руном.

Таков был переулок. Море запирало его поперек своими синими воротами, превращая в тупик.

Машина последний раз прыгнула и остановилась.

– Приехали!

Они вылезли из машины и пошли по переулку. Море расширялось, отступало.

Петя увидел внизу берег.

Между краем обрыва и берегом лежало пространство, беспорядочно поросшее бурьяном и кустами одичавшей сирени. Оно явственно хранило следы многочисленных старых и новых оползней. Подмываемый подпочвенными водами, берег сползал в море террасами.

На одной из них виднелись остатки гипсовой балюстрады с почерневшими балясинами, нанизанными на старые железные прутья. Лежала свалившаяся набок декоративная ваза, рядом с ней росла старая туя.

Петя не увидел во всем этом ничего, кроме довольно скучной, хотя и живописной картины оползней.

Но Петр Васильевич вдруг остановился, пораженный тенью какого-то давнего воспоминания. Что здесь когда-то было: маленький Гаврила Черноиваненко и маленькая Мотя, осторожно положившая руку на плечо Петра Васильевича – тогда маленького Пети, – и парус дедушкиной шаланды, увозившей матроса в чужие края – легкий и воздушный, как чайка; или, может, было совсем-совсем другое: небо, осыпанное звездами, и девушка с лицом того неопределенного слепого, белого цвета, какого бывают летней ночью цветы садового табака.