Книга: Уже написан Вертер - Валентин Катаев

Тайна странного названия раскрылась сразу четверостишием Пастернака:

Я не держу. Иди, благотвори.                                                                                                                                                         Ступай к другим. Уже написан Вертер,                                                                                                                                               А в наши дни и воздух пахнет смертью:                                                                                                                                        Открыть окно – что жилы отворить.

Затем, помня его службу и у белых и у красных, решил узнать не о себе ли он писал. Выяснилось, что лишь отчасти, но был и реальный прототип с трагической судьбой. Судьба самого произведения тоже непростая. Она вышла в 80м году и подверглась критике со всех сторон. Коммунисты осудили за очернение истории, а либералы за очернение евреев. Осудил книгу и сам Андропов.

Я еще раз перечитал его биографию, и мне очень захотелось еще читать его книги. А может быть перечитаю и понравившуюся в детстве книгу "Белеет парус одинокий". Как знать. Такие вот мысли

Книгу озвучил неподражаемый Герасимов, и если бы эту книгу слушали либералы, то и его осудили бы за очернение чекистов-евреев)

Я согласен с тем, что повесть антисоветская. Однако, если с товарищем Андроповым согласиться частично можно, роль ВЧК и вправду не самая радужная, то следов антисемитизма я, хоть убей, не обнаружил. Другое дело, что главный антисоветский акцент, на мой взгляд, вовсе не в роли ВЧК, а в том, что автор на одну чашу весов ставит идеалы революции, а на другую любовь. И у Катаева любовь важнее. Вот где главная антисоветчина.

У всех героев книги есть реальные прототипы, и у сотрудников ЧК в том числе. Мало того, частично главный герой списан с самого Катаева, тот тоже какое-то время в тюрьме сидел. Сейчас это уже факт открытый, однако в семидесятые говорить о том, что ты был участником белого движения, хоть потом и перековавшимся, было не очень. А уж лет за сорок до этого ....

У повести довольно сложная композиция. Все эта написано в виде одного большого сна, причем, судя по всему, сна не одного человека. Структура абсолютно нелинейна, густо перемешано время, мы скачем вперед и назад по временной шкале постоянно, чуть ли не внутри одного абзаца. Скажу так, как литературная игра «а вот как я еще могу» это прям круто, чистой воды импрессионизм – мазки, туман, серо-черные краски (когда читаешь кажется, что все время ночь). Однако ...

На мой взгляд, Катаев сильно перемудрил. Он хотел написать несоветсткую повесть в несоветском стиле. Ему это удалось. Только за потоком метафор и во временных скачках стала пропадать цельность, уходить смысл. Временами импрессионизм превращается в абстракцию. Может это и неплохо, но мне не зашло.

Стоит ли читать? Если бы сейчас на дворе был 80 год, то ради такой повести можно было бы душу продать. Но времена изменились. По мне так в этом чтении большого смыла нет. Но это лишь мое мнение, тут тот случай, когда я не уверен в себе, и, возможно, эта повесть понравится.

"Уже написан Вертер", построенный по принципу сна главного героя, переплетающегося с реальными воспоминаниями, пронизан экзистенциализмом и чем-то напоминает творчество Кафки и Борхеса. А название, заставляющее вспомнить Гёте и эпоху романтизма, привязано к следующим строчкам стихотворения: А в наши дни и воздух пахнет смертью: Открыть окно, что жилы отворить.

Повесть в какой-то степени автобиографична, потому что молодому Катаеву пришлось в 1920 году 8 месяцев провести в застенках одесского ЧК, в чем его обвиняли, и какой ценой ему удалось выйти живым, по большому счету остается тайной, возможно, мучившей своего обладателя до самых последних дней жизни. Ведь за повесть Катаев взялся почти через 60 лет после событий, в ней описанных.

Речь в произведении идет о глобальной инфляции цены человеческой жизни в условиях всепоглощающего социального конфликта. В стране который год идет гражданская война, законов, как таковых нет, есть требование революционной необходимости для одних, и требование спасения Отечества для других, и есть просто люди, которым в этих условиях приходится выживать.

Люди, которые давно пережили романтизм добровольно уходящего из жизни Вертера, люди цепляющиеся за жизнь, но в создавшихся условиях, с обреченностью относящихся к более чем возможной смерти в любой момент.

Иногда повесть подается как произведение о зверствах ЧК, но это упрощенный подход, это произведение о зверствах эпохи, о всеобщем кризисе человеческой жизни и достоинства, что, конечно, не снимает личной ответственности с тех чекистов, которые не могли удержаться от исполнения роли бога, в чьих руках жизни простых смертных. Одним из таких вершителей судеб представлен "ангел смерти" - Наум Бесстрашный. В этом образе выведена реальная личность пламенного чекиста, одного из кандидатов в прототипы молодого Исаева, будущего Штирлица, убийцы Мирбаха - Якова Блюмкина, который позже сам станет жертвой сталинской чистки, проиллюстрировав своей судьбой тезис о "пауках в банке" и "революции, пожирающей своих детей".

Но, события, происходящие в Одессе, и описанные в повести, уже начало этого процесса самоистребления, ведь несколько чекистов гибнут на страницах повести как люди, не оправдавшие доверие, проявившие мягкотелость по отношению к врагу - главному герою, попавшему под раздачу студенту, которого смогла вытащить из застенков мать. Те, кто помог матери студента, заплатили за свою отзывчивость жизнями. Их отличия от Вертера в том, что Вертер уходил из жизни, потому что мир жесток, а их уходили из жизни, потому что мир ТАК жесток: "А в наши дни и воздух пахнет смертью". Нельзя не сказать пару слов про Ингу Лазареву, жену студента и одну из жертв "ангела смерти", это, как оказалось, она донесла на мужа, а затем на тех, кто его отпустил, но её расстреляли вместе с остальными, с теми, на кого она донесла. Сделано это было потому что Блюмкину недосуг было разбираться кто прав - кто виноват - всех под одну гребёнку, но по сути своей проявился закон справедливости: "доносчику - первый кнут". В образе Инги Катаев создает альтернативу Любови Яровой из пьесы Тренёва и Марютки из лавреневского "Сорок первого". Эти женщины жертвовали любовью ради идеи, и это утверждалось нашей литературной критикой как образец, они не предавали, а делали правильный выбор. Катаевская Инга тоже "делает выбор" ради идеи, но результатом её выбора становятся только смерти, в том числе, её собственная, и выглядит он как самое настоящее предательство.

Повесть Катаева по идее должна была отправиться в стол, но, видимо, уже веяли ветры будущей перестройки, и она смогла увидеть свет в июньской книжке журнала "Новый мир" за 1980 год.

"Уже написан Вертер" как раз такая книга. У меня было именно ощущение, что я рассматриваю картину, мир изображенный автором, его оттенки. Это было не просто. И не все детали остались понятными. Но общее впечатление все же сложилось.

Мир, представленный Катаевым, это Россия в переломный период революции и первой мировой войны. И если изображать правдиво, картина не могла получиться иначе как драматической. Но не это главное. И даже не сюжет. А что-то другое, что есть между строк. При чтении я часто ловила себя на том, что просто смотрю на страницу, а мысли мои уже унеслись в направлении подсказанном автором. Ты встряхиваешь головой, стараешься сосредоточиться, но через несколько абзацев все повторяется снова.

Сухой лиман - воспоминания двух братьев, фактически хроника одной семьи. Вспомнилась книга Д. Коу "Пока не выпал дождь", где герои рассказывают свою историю по фотографиям. История Саши и Миши Синайского прокручивается перед нами как кинохроника. В ней нет глубоких размышлений или эмоций, но опять же есть что-то, скрытое автором между строк. Недосказанное, но воспринимаемое подсознательно.

Отец - наверно самая грустная история этой книги. Потому что в ней описана одна из самых ужасных вещей, которая может произойти с человеком - малодушие. И вместе с этим безошибочно точное описание времени:

Десятки доблестных молодых людей так же, как и Петр, желающих добровольцами отправиться на фронт, неумело ломились за какую-то решетку, прямо в штампеля печати, в табачные пальцы гарнизонных крыс, потея и потрясая зауряд-почерками прошений и справок о благонадежности. Тут же в путанице Петр потерял свою одиночную доблесть и впервые понял, что в жизни не бывает ни одиночек-героев, ни одиночек-желаний, ни даже одиночек-фамилий: какой-то высокий, в семинарской шинели, с прошением в руках оказался по фамилии тоже Синайским, но Феодор, подобно прочим желающий ехать на фронт.

Уже написан Вертер - небольшая повесть, удивительно ярко изображающая обратную сторону революции. В книге вообще нет выраженного осуждения или оценки тех или иных политических событий. Или может это я не заметила. Просто показаны картины, не придуманные, а взятые из жизни. В них нет логического порядка, ты едва попытался задержаться на одной из них, а автор уже заменяет ее другой, потом еще, еще... Твой разум сопротивляется, картины слишком яркие и книгу хочется закрыть. Но ведь все это было, это не обман. Закрыть в данном случае, все равно что отвернуться от истории собственной страны, замазать ее неприглядные стороны.

Этот сборник требует определенной дисциплины. Для меня это был как некий урок истории на который не хочется идти, но ты понимаешь, что должен. В противном случае книгу лучше вообще не открывать.

Растратчики - здесь, как впрочем и в "Юношеском романе" (о нем немного позже) есть сатирические нотки. Это уже ближе к Салтыкову-Щедрину или Гоголю. Но только чиновники времен пост-революции и унылое, серое, холодное изображение города и деревни. Как будто мир и люди потеряли что-то важное. Может быть... нравственность?

Но покорил меня Юношеский роман. Наверное потому что он о любви.

Как я ни старался навсегда ее забыть, какие бы увлечения не испытывал, все это было не больше чем отливом, после которого начинался новый, еще более сильный прилив безнадежной любви.

Не только о любви конечно, еще о войне, о молодости и может быть много о чем еще. Наверное разный читатель воспримет по-разному. Произведение идет в книге последним и меня удивило найти в нем то, что я уже не ждала в этой книге - влюбленность.

- Ты себе не представляешь, что со мной сделалось! - Почему же я себе не представляю? Отлично представляю: ты влюбляешься в каждую юбку. - Ах, Боря, нет. Это совсем не то! Такого со мной еще никогда не бывало. Даже дома заметили. Я о ней все время думаю.

- А, собственно, за что ты так сильно в нее влюбился? Что она - лучше других? - Ах, в том-то и вся штука, что я не знаю, за что я ее полюбил. Просто так. В этом-то все дело. -Не понимаю, - сказал Боря, и между нами начался один из тех волнующих и бестолковых разговоров, какие обычно происходят между близкими друзьями, которые чувствуют и думают по-разному, но терпеливо стараются понять один другого, потому что любят друг друга, несмотря на свою несхожесть. Я с жаром доказывал, что когда любят по-настоящему, как я полюбил Ганзю, то эта любовь всегда бывает беспричинной, и если человек любит, то не за что-нибудь - ну там за красоту, или за ум, или за богатство, или за фарфоровые щечки и жемчужные зубки, или за серебристый смех и маленькие ножки, - а любят просто так, потому что это судьба.

- Ты понимаешь - она моя судьба!

Нет, для любви не надо ни красоты, ни ума, и возникает она сама по себе, без причин.

Еще в этом романе есть удивительно точное описание первой мировой войны, той самой затяжной позиционной войны, которая совпала для Российской империи с политическим переворотом. Если хотите, это наш ответ Ремарку, "На западном фронте без перемен".

наша батарея левее широкого шоссе, обсаженного очень старыми, даже уже почерневшими березами. Представьте себе, что это и есть то самое историческое шоссе Отечественной войны двенадцатого года, а березы эти кутузовские. По этому Виленскому шоссе, мимо этих самых берез отступала разбитая великая многоязыкая армия Наполеона. Тогда вся война была на виду. Воины не зарывались в землю и не отыскивали скрытых мест, чтобы спрятать там свои батареи. Пушки стреляли прямой наводкой. Кавалерия красовалась на самых открытых местах, мигая на солнце саблями, пиками, яркими блестящими мундирами. Пехота шла сомкнутым строем и рассыпалась в цепь лишь в крайних случаях, уже дойдя почти вплотную к неприятелю. Артиллерия выезжала на возвышенности и оттуда била по хорошо видной цели без всяких наблюдателей и тем более телефонистов. Теперь не то. Местность вокруг нас буквально напичкана воинскими частями, артиллерией всех калибров, пулеметными командами, минометами, огнеметами... А если средь бела дня обойти окрестности, то можно подумать, что попал на необитаемый остров: все ушло в землю, все тщательно укрывается и маскируется от хищных биноклей наблюдателей с аэропланов, привозных аэростатов, с верхушек деревьев. Неопытный человек (а то, пожалуй, и опытный) может пройти рядом с батареей и ничего не заметить. Коновязи с лошадьми спрятаны в лесных чащах. Пехота сидит в глубоких узких окопах, огражденная кольями проволочных заграждений, закиданных ельником, так что и не заметишь. Земля изрезана замаскированными ходами сообщения, извилистыми, ломаными, мудреными. Артиллерия таится на обратных склонах холмов, заставлена целым лесом срубленных елей, так что нащупать ее очень трудно. Почти невозможно. Но именно что почти. А "почти" на войне не считается.

Вообще произведения Катаева я бы охарактеризовала двумя словами - художественные и нравственные. В них есть что-то, что не вполне поддается точному описанию, скрытое между строк, но в то же время существенное.