Текст книги "Остров на дне океана"

Дерюгин резко повернулся к академику:

– Фантастика?! А разве не фантастика Возмущение, которое мы изучаем?

– Что ж, может, вы по-своему и правы, – вроде бы поддался Пушков. – Но признаюсь честно, Александр Александрович, гипотеза ваша туго воспринимается…

Милосердов, почувствовав, что академик хочет закончить разговор, объявил:

– Товарищи, можете быть свободны. Хлопнула несколько раз дверь, пропуская участников беседы.

Выдержав небольшую паузу, Милосердов спросил у Пушкова:

– Юрий Павлович, что это ты все время Дерюгина подзуживал? Он ведь стоящие догадки высказывал.

– Интересный товарищ, хотелось поглубже копнуть… Я о нем и раньше слыхал, а вот так, нос к носу, впервой довелось.

– А мы неинтересных в экспедицию не берем, – вроде бы шутя, однако с нескрываемой гордостью заметил Милосердов.

– Ага, я уж и то примечаю, что они упорством все в своего начальника. Сам ведь больше так и не спросил, за каким лихом меня сюда принесло. А признайся, червячок небось точит: зачем?

– Точит, чего уж там, – улыбнувшись, согласился Милосердов.

– Плохи дела с Гольфстримом, Сергей, – посерьезнев, сказал Пушков. – Похоже на то, что скудеть начала наша глобальная печка… Одним словом, назначай-ка на завтра совещание.

ГЛАВА III

Березовую рощицу даже неяркое сентябрьское солнце пронизывало насквозь. Робкий листопад еще не успел укрыть мох и редкую травку, зачахнувшую в тени деревьев. Молоденькие елочки тугими зелеными конусами жались к белым стволам хозяек этого уголка леса.

За отдельной группкой хвойных ежиков открылось черным пятном старое кострище. Тенгиз, пожалуй, прошел бы мимо – подумаешь, кострище… Но его внимание привлекли яркие оранжевые пятна на черной земле. Подошел ближе – так и есть, пецица оранжевая. Растолкав хрупкими чашечками выполосканные дождями угольки, неодолимыми огоньками жизни вспыхнули эти грибы на бесплодной плеши.

– Таня, иди сюда! – позвал Тенгиз дочку.

Прибежала Таня, тщетно искавшая в отдалении заветные боровики. Нынешняя осень не особенно баловала ими грибников.

– Взгляни…

– Ой, папочка, какие симпатичные! Давай их с собой возьмем.

– А зачем? Мы же есть их не будем… Не стоит губить красоту…

Дальше они пошли рядом.

– Людей, Танюшка, чаще потребительский интерес в лес ведет, – Тенгиз встряхнул корзинкой, наполненной до половины красноголовыми подосиновиками, охряными лисичками, фиолетовыми сыроежками. – Из-за этого и мимо красоты пробегаем… Вот, скажем, тебе двенадцать лет, с шести со мной по лесам бродишь, а лесной коралл так и не видела…

– Какой лесной коралл?

– Гриб такой. По-научному калоцера называется. Растет на гнилом валежнике. Высунет из мха маленькие желтые рожки и кустики – коралл, и все тебе… Редкое, между прочим, растение.

– А ты настоящие кораллы видел?

– Да уж, чего-чего, а этого добра при погружениях насмотрелся…

За разговорами Тенгиз с дочкой не заметили, как проскочили березняк и вышли на заброшенную просеку. Тенгиз места эти знал, поэтому сразу определил, что просекой можно попасть на дорогу, а по ней – к деревне Драгунский Хутор, откуда начали поход за грибами.

– Не ахти какой день задался, неурожайный. Не пора ли нам, дочка, домой? – предложил Тенгиз.

– Пойдем, – согласилась Таня, – я уже устала.

Тенгиз Зурабович Хачирашвили работал в одной из лабораторий Академии наук БССР. Когда-то его отца после окончания Московского института инженеров железнодорожного транспорта направили в Белоруссию. Здесь он и остался навсегда. После одной из поездок в Грузию привез с собой в Минск и жену – чернокосую Тамрико. Тенгиз родился в Минске. После девяти классов поступил в геологоразведочный техникум, а по окончании его совершенно неожиданно для родителей подал документы на биофак Белорусского госуниверситета.

Во время учебы в университете Тенгиз активно занимался в минском клубе подводного плавания, выезжал на соревнования и в экспедиции на Черное море, Байкал, Дальний Восток. Там познакомился с работой советских глубоководных аппаратов типа «Аргус», «Океанавт», заказных, изготовленных зарубежной фирмой «Пайсисов». Увлекся подводными исследованиями, добился, чтобы его включили в экспедицию по изучению Камчатско-Курильского глубоководного желоба. Там неплохо зарекомендовал себя в подводной ориентировке и управлении глубоководными аппаратами.

Старания Хачирашвили были замечены – после окончания университета он стал в качестве пилота-оператора почти постоянным участником экспедиций по исследованию шельфа[1]1
  Шельф – прибрежная часть океанского дна.


[Закрыть], океанических впадин, рифтовых[2]2
  Рифт – разлом земной коры на дне океана.


[Закрыть] зон. Стажировался во Франции, имеющей богатый опыт подводных работ.

Дорога прорезала пологий песчаный взлобок, поросший кривым сосняком, нырнула в сырую ольховую низинку и выбежала на окраину деревни. Драгунский Хутор – родина жены Тенгиза, Веры.

Тенгиз с дочкой прошли почти через всю деревню к небольшой аккуратной хате Антонины Саввичны Годунцовой, тещи Тенгиза. Тесть, Петр Кузьмич, умер семь лет назад. Его трактор при раскорчевке луга наехал на затаившуюся с войны мину.

– А-а, гостейки, что же это вы порожняком? заторопилась навстречу Антонина Саввична.

– Не задался нынче год, – посетовал Тенгиз.

– Бабушка, бабушка, а мы чашечки видели грибные! Такие красивые-красивые, оранжевые-оранжевые, – затараторила Танюшка.

На крыльцо вышла Вера – невысокого роста блондинка с мягкими приятными чертами лица.

– Танюша, умывайся и обедать… Тенгиз, ты тоже. Да, письмо тут тебе.

Вера сходила в комнату и вынесла письмо. Тенгиз пофыркал под умывальником, прилаженном к стенке веранды, утерся льняным, выбеленным под росами рушником и взял у жены официальный конверт Академии наук с письмом. Вскрыл конверт, оторвав ровную полоску по краю, достал сложенный вдвое бланк. На бланке значилось: «Тов. Хачирашвили Т. 3. С 16 числа сего месяца Вы отзываетесь из отпуска для работ по объекту АО-27. Проф. (роспись) И. Купцевич».

Тенгиз снял с гвоздика часы, взглянул на циферблат – календарь показывал «12».

– Отзывают? – догадалась Вера.

– Да.

– Наверное, что-то серьезное?

– Пожалуй. По пустякам беспокоить не стали бы. Сказав это, Тенгиз вдруг понял всю значимость письма. Объект АО-27… Так это же район Возмущения! Сложное чувство овладело Тенгизом. Вообще-то он давно мечтал принять участие в экспедиции по изучению Возмущения, но сейчас ему не хотелось прерывать долгожданный отпуск. Разумеется, на объект АО-27 брали только добровольцев, однако, если вызывали именно его, значит, именно он и нужен там.

Вечером всей семьей собрались на речку. Таня с отцовской удочкой отошла подальше, чтобы без помех наловить уклеек для кота Мурика, а Тенгиз с Верой уселись на берегу поговорить.

Вера, выслушав объяснение Тенгиза, не особенно встревожилась. Конечно, она хоть и не в полной мере, но представляла, что такое Возмущение. Читала мельком в газетах, когда эта тема была модной. Но она привыкла, как и ее муж, к определенному риску в его профессии. Так привыкают жены космонавтов, летчиков, шахтеров…

– Тенгиз, а ты ведь толком так и не рассказал мне об этих своих ныряльных машинах.

– Коль тебе уж так любопытно, расскажу кое-что. Когда еще у тебя интерес к технике появится.

– Не подкалывай.

– Все, все, не буду… Значит, так, первое глубоководное погружение человека произошло у Бермудских островов. Не совсем там, куда я собираюсь, но близко. Два американца: Уильям Биб и Отис Бартон в 1934 году в стальном шаре-батисфере опустились на глубину 170 метров. По нынешним временам – шаг ребенка, но это был первый шаг, чем он и ценен… Следующие попытки оказались более эффектными. Самую приметную из них сделали французы Пьер-Анри Вильм и Жорж Уо в 1959 году. В батискафе – стальном шаре с бензиновым поплавком и свинцовым балластом – они первыми в мире достигли глубины свыше одной мили…

– Мили?

– Ну, немногим более 1800 метров. В 1960 году Жак Пиккар и Дон Уолш ушли на 10 916 метров в глубь океана на батискафе «Триест» в Марианской впадине, приблизившись к полюсу глубины. И представляешь – на дне они увидели камбалу и красную креветку. Нет, ты подумай! Какая приспособляемость! Ведь там же давление свыше 1000 атмосфер…

– И весь твой рассказ?

– Нет, не весь. Была еще серия американских самоходных подводных аппаратов: «Алвин», «Дип Квест», «Дип Дайвер», «Стар», «Алюминаут» и другие. Неплохих результатов добились японцы, канадцы…

– А наши что же?

– Наши… Как бы тебе популярней объяснить… Собственно, нам не до батискафов было – войны, периоды восстановления. Да и глубины у нас самые большие возле Камчатки и Курил, далековато от основных научных центров… Но мастеровой люд на Руси издавна уменьем славился. Попытку создания «потаенного» судна предпринял еще при Петре I мастер Ефим Новиков. В 1944 году первый советский гидростат «ГКС-6» подобрался к глубине 400 метров, а в 1969 году аппарат «Север-2» погрузился в Черном море на 2185 метров… Позднее космос потеснил интересы океанографов. Но в 70-е годы внимание к мировому океану усилилось и уже не спадает. Ведь именно в морях и океанах спрятаны основные жизненные ресурсы человечества…

– Ну уж, ну уж, – засомневалась Вера.

– Вот, вот! Раздавались такие голоса и среди ученой братии, – вспыхнул Тенгиз. – Пожалуйста: энергия, запасы тяжелой воды для термоядерных реакторов – раз, пища – два, добыча ископаемых на шельфе – три… Впрочем, что тебе доказывать…

– Ладно, ладно, остынь. Убедил, – Вера примирительно провела ладонью по голове мужа.

– Сейчас остыну.

Тенгиз быстро разделся и бухнулся с высокого берега в реку. Он купался до глубокой осени.

Таня бросила удить и прибежала посмотреть, как здорово плавает и ныряет папа. В литровой стеклянной банке у девочки испуганно носились по кругу несколько серебристых рыбешек. Тенгиз искупался, и они все вместе отправились домой. С речки вернулись бодрыми и оживленными. Мысли о расставании как-то сами собой отступили на задний план.

Через два дня утром Тенгиз втиснулся в битком набитый пассажирами маршрутный ПАЗик и добрался до райцентра, где сел в проходящий автобус на Минск. «Жигули» он оставил жене.

Тенгиз любил ездить в автобусах и поездах. Вот и сейчас шуршание шин по асфальту, мягкий рокот мотора, надежная твердость дороги успокаивали. За окнами салона длинными желтеющими лентами тянулись придорожные посадки, между деревьями виднелись убранные поля, проплывали деревни с разноцветными крышами… Близкие сердцу белорусские пейзажи. В них не было надменной красоты гор, манящей бескрайности морских просторов, но они неодолимо влекли к себе прозрачным акварельным покоем тихих речек, медноколонными сосновыми борами, разливами лугового разнотравья.

Тенгиз смотрел в окно и думал, что ему предстоит трудное дело. Но ему ли бояться трудностей? За годы участия в подводных исследованиях случалось всякое… Вот хотя бы, мягко говоря, неприятная история на испытаниях нового глубоководного аппарата «Дельфин» в Камчатско-Курильском желобе. Картины минувшего живо встали перед мысленным взором Тенгиза…

Аппарат шел на погружение возле острова Итуруп со стороны Тихого океана. На экранах, передающих изображение с двух наружных телекамер, мелькали в лучах прожектора мелкие рыбки, проплыл и исчез за верхним обрезом экрана фосфоресцирующий студень большой медузы; в отдалении, на пределе досягаемости прожектора, тянулись к поверхности цепочки пузырей вулканических газов.

На глубине 1200 метров слева подступил каменистый склон, круто падающий вниз. Водоросли на нем не приживались, так как здесь не хватало света и кислорода. Изредка попадались причудливые цветы небольших актиний – потревоженные лучами прожектора, они мгновенно прятали щупальца-лепестки в ротовые отверстия. За бортовыми иллюминаторами голубыми облачками светились скопления морских микроорганизмов.

Глубиномер показал 2200 метров. Склон упал еще круче. Собственно, это был уже не склон, а стена. Тенгиз отвел аппарат метров на 20 от стены, чтобы не напороться ненароком на острый выступ. Подрабатывая движителями, повернул аппарат так, чтобы стена оставалась в поле зрения прожектора и телекамер.

Еще сто метров, еще… По предварительным замерам эхолокатора[3]3
  Эхолокатор – прибор, измеряющий расстояние с помощью отраженного звука.


[Закрыть] до дна оставалось три-четыре сотни метров. Вдруг будто яркий фонарь зажегся на подводной стене. Тенгиз заработал ручками управления – «Дельфин» замедлил погружение, а затем завис неподвижно чуть ниже источника света. «Фонарь» пульсировал, меняя оттенки от белого до призрачно-салатового через желтый и зеленый цвет.

Тенгиз передал по ультразвуковому[4]4
  Ультразвук – звуковые волны высокой частоты.


[Закрыть] телефону о неизвестном светящемся объекте. Минуты через три с поверхности посоветовали:

– Попробуй приблизиться, но осторожно…

Включив движители на малый ход, Тенгиз тронул «Дельфин» к необычному фонарю. Прожектор погасил, чтобы не спугнуть объект, если он живой. Аппарат медленно двигался к стене, и уже можно было различить, что свет исходит из глубины небольшой пещеры. Тенгиз подумал, что остановить аппарат еще успеет, а вот поближе стоит придвинуться – включить прожектор и попытаться сделать снимок. Неожиданно мягкая сила течения подхватила «Дельфин», увлекла вперед – и сигарообразный корпус аппарата, будто пробка в бутылку, воткнулся передней частью в устье пещеры. Дальнейшее продвижение задержала башенка рубки.

Тенгиз мгновенно включил прожектор. Успел заметить на экранах большой ярко-красный шар со множеством безобразных отростков. Кальмар – не кальмар? Шар выбросил густо-зеленую струю и, когда завесу унесло течение, затянувшее и «Дельфин», в пещере уже было пусто. Наверное, в ней имелись еще ответвления, невидимые для телекамер.

Тенгиз пустил движители на обратный ход. «Дельфин» задрожал, но не тронулся с места. Прибавил обороты на винты – безрезультатно. Тогда он включил на обратную тягу и носовой стабилизирующий движитель, вывел рукоятки мощности до отказа – дрожь аппарата усилилась, однако пещера не отпускала его.

Попробовал связаться с базовым судном на поверхности океана – телефон не работал. Видно сбило антенну.

– Влип! – произнес Тенгиз вслух.

В пустоте операторского отсека голос прозвучал громко и нелепо.

Десантным водолазным снаряжением на такой глубине не воспользуешься. Остается только ждать помощи сверху. А для этого надо в свою очередь доставить второй «Дельфин» из Владивостока, подготовить к погружению… Сутки, а то и больше сидеть на грунте. Дело, конечно, не в сроках, запаса дыхательной смеси хватит суток на пятнадцать, но ведь это не в фойе театра дожидаться начала спектакля. Тенгиз глянул на таймер, вмонтированный в приборный щиток, – стрелки показывали 13 часов 20 минут.

Панике он не поддался, но сердце все-таки неприятно сжалось. А вдруг пострадали где-то уплотнители и в аппарат начнет поступать вода? Стремясь отогнать от себя сомнения, Тенгиз осмотрел отсек – сухо, потом долго читал объемистую техническую инструкцию «Дельфина», затем поел из НЗ и неожиданно для самого себя заснул. Видимо, не выдержала перенапряжения нервная система.

Когда проснулся, снова читал инструкцию, потом мелком, случайно попавшим в отсек, обрисовал все переборки портретами Веры. Они тогда только недавно поженились. Снова спал. В промежутках между сном, чтобы как-то убить время, записывал на чистых страницах бортового журнала стихи, которые помнил наизусть.

Помощь по непонятным причинам явно затягивалась. На таймер он специально не смотрел, так время быстрей бежит, а потом вообще остановил его – едва слышное тиканье в мертвой тишине отсека становилось все громче и громче, нестерпимо раздражало. По его подсчетам заканчивались четвертые сутки, когда послышался стук по корпусу аппарата. Тенгиз отбросил опостылевшую инструкцию и схватил трубку телефона. В ухе четко зазвучал торопливый говорок второго пилота-оператора Виктора Потапова:

– Тенгиз, ты меня слышишь?! Ты меня слышишь?!

– Слышу, слышу! – заорал Тенгиз, крепко сжимая трубку, будто испугавшись, что кто-то отберет ее и вместе с ней исчезнет голос, несший спасение.

– Как ты там? Говори быстрее…

– Нормально! – опомнившись от первой радости, уже спокойней ответил Тенгиз. – Вот только борода растет бешеными темпами и аппетит зверский. За трое суток съел весь НЗ.

– За трое?.. Ты ведь седьмые сутки в этой мышеловке. Тайфун налетел и помешал выручить тебя раньше…

И пока шло вызволение «Дельфина» из объятий пещеры, Тенгиз неотрывно держал возле уха трубку телефона, наслаждаясь человеческими голосами.

Потом уже Тенгиз узнал, что без привычных смены дня и ночи, без других примет времени человек быстро теряет ориентировку и может работать по 18 часов, а спать по 30 часов подряд.

…Под монотонный гул автобусного мотора Тенгиз незаметно задремал. На промежуточных станциях он приоткрывал веки, разглядывал суету автовокзалов и, когда автобус трогался в путь, опять погружался в дремоту.

В Минск прибыли в 17 часов. Добираться в Академию вроде бы поздновато. Тенгиз, немного поколебавшись, решил поехать к себе домой, в Серебрянку.

Назавтра в 9.00 он уже был на четвертом этаже главного корпуса Академии наук. Здесь заканчивался ремонт, и в коридорах везде стояли накрытые газетами столы. Цепляясь за торчащие ножки взгроможденных один на один стульев, Тенгиз пробился к двери кабинета Ивана Сергеевича Купцевича.

Профессор, высокий, лысый, в очках с толстыми линзами, встретил Тенгиза не то чтобы холодно, но без особого энтузиазма. Тенгиз знал, что Купцевич считает его баловнем судьбы, однако не обижался на начальника, ибо понимал, откуда это идет. У отдела своя обширная программа научной работы, а Тенгиз частенько отлучался в экспедиции как опытный пилот-оператор подводных аппаратов.

– Так как же – едете? – без всяких вступлений спросил профессор.

– Да, еду.

– А что так сразу – да?

– Подумать время было…

– Пушков вас вызывает, Юрий Павлович. Знаете его?

– Как не знать, вместе на Дальнем Востоке работали.

– То-то и оно, – будто поймав Тенгиза на чем-то недостойном, заметил Купцевич.

Тенгиз уловил ироническую интонацию в его голосе.

– А я, Иван Сергеевич, между прочим, не цветами торговать туда еду. Профессор кашлянул смущенно и уже более благожелательным тоном произнес:

– Ну что ж, в добрый путь тогда…

ГЛАВА IV

Иногда в акватории Возмущения на судна опадали на удивление обильные росы. Тогда ранним утром все надстройки плавучей базы, расчалки мачт, громадные антенные шары, открытые палубы сверкали и переливались мириадами капелек водяного бисера.

Оставляя в этом сверкании темные сырые следы, Милосердов и Пушков прошли к рубке связи с вертолетами. Здесь, с внешней стороны рубки, в деревянном ящике у Милосердова хранился физкультурный инвентарь. Он достал себе гантели, Пушкову – эспандер. Критически оглядел фигуру гостя – и отстегнул от эспандера две пружины.

– Эх, Юрий Павлович, поживешь у нас до конца смены – я с тебя лишний жирок сгоню, – пообещал Милосердов, передавая ослабленный эспандер академику.

– Да, уж это ты сможешь. Растолкал сегодня ни свет ни заря…

Пушков поприседал немного, подергал для отвода глаз эспандер, запыхался и затем только смотрел, как старается с гантелями Милосердов.

Закончив комплекс упражнений, Милосердов обтерся полотенцем, сложил инвентарь в ящик, и они направились в каюту. Поплескались под душем, потом присели на диван посудачить перед завтраком.

– Так что с Гольфстримом стряслось? – спросил Милосердов. – Ты вчера после дорожных передряг свалился как убитый, так и не объяснил до конца.

Пушков помолчал мгновение, словно колеблясь – говорить или не говорить, а потом сказал:

– Гольфстрим начал терять свою мощность, Сергей. Расчеты, сделанные на компьютерах у нас, в США и французами показывают один и тот же результат – потеря мощи потока Гольфстрима связана с вашей воронкой-водоворотом…

– Ого!.. Я как-то получал информацию о состоянии течений в этой части океана, но, откровенно говоря, не придал ей особого значения. Да и Гольфстрим-то вон где, на периферии Возмущения, не одна сотня миль отсюда.

– Вот эта периферия, как ты выразился, убаюкала и других ученых. А как свели данные за пять лет – ахнули…

– Что же конкретно на совещании будем решать?

– Там и узнаешь.

– Ох и мастер ты, Юрий Павлович, поиграть на любопытстве!

– Ничего, потерпишь. Это тебе в отместку за то, что не дал мне сегодня отоспаться.

…Совещание началось в кабинете Милосердова ровно в девять часов по местному времени. В нем участвовали заведующие всеми отделами и лабораториями, главный физик базы Дерюгин, капитан корабля Виктор Владович Верейкис, парторг экспедиции Виталий Макарович Прокопенко. Всего собралось 23 человека.

Милосердов оглядел аудиторию, проверяя, все ли на месте, и объявил:

– Слово имеет академик Пушков Юрий Павлович. Пушков подошел с указкой к стене, где висела карта, и начал свое выступление:

– Тему нашего совещания можно назвать так: влияние Возмущения на Гольфстрим и как с этим бороться…

Ученые, сидевшие за длинным столом, зашептались, наклоняя головы друг к другу.

– Попрошу внимания, обсуждать будем потом, – успокоил их Пушков и продолжал: – Итак, освежим в памяти то, что нам известно о Гольфстриме. Течение выходит из Мексиканского залива через Флоридский пролив. Здесь, у пуповины, глубина его около 700 метров, ширина 75 километров. Причина зарождения течения пока до конца не ясна. Возьмем за основу самое общепризнанное мнение, что из залива выходит вода, нагнанная туда пассатами и экваториальными течениями. У мыса Хаттерас ширина Гольфстрима достигает уже 110 – 120 километров. Возле Ньюфаундлендской банки, то бишь отмели, Гольфстрим поворачивает к берегам Западной Европы. Там его рукава обогревают Пиринейский полуостров, Скандинавию, Исландию, Великобританию… Отголоски Гольфстрима обнаружены даже у Северного полюса на глубинах 200 – 800 метров. Сказанное, разумеется, лишь эскизный портрет. Добавим к нему еще один существенный штрих: на пути от Флориды до мыса Хаттерас Гольфстрим значительно пополняется водой. У мыса течение проносит 150 миллионов тонн воды в секунду, или в пять раз больше, чем во Флоридском проливе. Откуда эта добавка? Каков механизм ее пополнения? Тоже много разных мнений… Но не они нас сейчас интересуют. Дело в том, что в настоящее время у мыса Хаттерас Гольфстрим проносит не 150, а 115 миллионов тонн воды в секунду. Это не намного уменьшило приток тепла к европейским берегам, но достаточно, чтобы вызвать погодные колебания. Как я уже сообщил ранее Сергею Петровичу Милосердову, недавно доказано, что истощение Гольфстрима и существование воронки-водоворота взаимосвязаны. Проведены соответствующие консультации правительств ряда стран в Организации Объединенных Наций. Я сам был участником этих встреч в Нью-Йорке, потому и добирался к вам на американском гидросамолете… Поставлена задача ликвидировать воронку, и как можно быстрее. Наша экспедиция тоже должна внести свою лепту в разрешение этой проблемы. Каким путем? Для того чтобы определить это, мы и собрались.

Пушков закончил выступление и сел во главе стола рядом с Милосердовым. Сергей Петрович предложил:

– Прошу высказываться, товарищи.

Первым поднялся начальник метеорологического отдела Синицын. Поминутно то снимая, то надевая очки, он заговорил:

– Я вот тут посчитал… При таком ходе истощения

Гольфстрима его хватит еще лет на пятнадцать… Если же говорить о влиянии на погоду, то до коренных изменений лет пять протянем…

– Вы что же – успокоились? – прервал Синицына Пушков.

– Отнюдь, отнюдь… – Синицын в который уже раз снял очки и начал вертеть их в руках. – Тут малым ледниковым периодом попахивает. А насчет ликвидации воронки могу предложить следующее: клин необходимо вбивать на границе взаимодействия атмосферы и поверхностных слоев океана.

– Нет, я не согласен! – вступил в разговор Дерюгин. – Надо смотреть в корень. Что скрывается в «черном пятне» у основания водоворота, мы не знаем до сих пор. Мне кажется, именно там, в «корне», прячется причина стабильности Возмущения. Пробьемся туда – прикроем наш Бермудский четырехугольник.

– Почему четырехугольник? – заинтересовался Милосердов.

– Так ведь теперь линию с Бермуд надо не в две точки вести, как было принято делать при определении пресловутого Бермудского треугольника, а через три: мыс Хаттерас – оконечность Флориды – остров Пуэрто-Рико – опять Бермуды. Четыре угла получается.

– Верно подмечено, – похвалил Пушков.

Заговорил начальник биологического отдела Дмитриев. Пока выступал Синицын, он что-то внимательно просматривал в папке, принесенной с собой.

– А не приведет ли устранение Возмущения к еще худшим последствиям? Да и объект для науки исключительный… Надо бы эту версию с Гольфстримом еще раз просчитать.

– Товарищи, товарищи! – холодный свет зажегся в глазах у Пушкова. – Кое-кого не туда клонит. Быть или не быть решалось в данном случае не принцем Гамлетом, а на международном уровне. И к этому, поверьте мне, хватило оснований. Наше дело сейчас – искать совместно с другими экспедициями практические пути к решению проблемы, то есть к ликвидации воронки. И, еще раз подчеркиваю, как можно быстрее.

– Необходимо искусственным путем вызвать изменения состояния атмосферы над районом Возмущения. Может быть, распылить в больших масштабах йодистое серебро… – вернулся к своему предложению Синицын и решительно водрузил на нос очки.

– А что это даст? – спросил Дмитриев.

– Спровоцируем тучеобразование, резко изменится температурный режим района, упадет атмосферное давление… Возможно, зародится ураган и разрушит воронку.

– В корень надо смотреть, в корень, – пробубнил себе под нос Дерюгин, опасаясь лишний раз обратить внимание Пушкова.

– Можно мне? – Милосердов, как в школе, поднял руку. – Думаю, что пора пускать в дело глубоководные аппараты «Дельфин». Те «привязные» исследования, что мы проводим с помощью гидролокаторов и других дистанционных приборов, в сущности, малоэффективны. Глубины-то ведь какие – от пяти до семи тысяч метров, Северо-Американская котловина…

– А как другие товарищи думают? – окинул быстрым взглядом аудиторию Пушков.

– Давно надо было…

– За людей боялись.

– Риск все же немалый…

– Я вам должен сказать, что на плавбазы других стран дано прямое указание начать погружения глубоководных аппаратов, – строго произнес Пушков. – Но мне хотелось услышать ваше мнение. Вижу, что серьезность положения в общем-то поняли все. Капитану Верейкису необходимо сегодня же организовать расконсервацию «Дельфинов». Сюда вызван опытный пилот-оператор Хачирашвили… Ну, а я пока остаюсь здесь… за научного комиссара.

Пушков улыбнулся, разряжая обстановку.

– Совещание закончено, – объявил Милосердов. – Дополнительные указания по новой программе исследований будут даны в рабочем порядке.

Участники совещания начали расходиться.

В кабинете остались Милосердов, Пушков и парторг Прокопенко. Надо было договориться о составе основного экипажа «Дельфина».

В это время вошел дежурный по базе. Он, очевидно, ждал конца совещания. Подал Милосердову информационную сводку, которой регулярно обменивались экспедиции разных стран, изучающих Возмущение. Милосердов пробежал глазами английский текст, в одном месте остановился, заинтересовавшись чем-то. Прочитал еще раз, затем воскликнул:

– Нет, вы послушайте!

– Что такое?! – одновременно спросили Пушков и Прокопенко.

– А вот, – и Милосердов начал читать вслух: – «14 сентября в 16.32 по поясному времени в юго-западном секторе Возмущения (по-английски значилось: Турбулентной Аномалии) наблюдался необычный мираж. На расстоянии 6 миль от воронки внезапно возникли две гигантские встречные волны, а между ними корабль с хорошо различимой надписью на борту «Марин Куин». В течение 20 секунд он разломался пополам и ушел под воду. Мираж сопровождался звуковыми эффектами: ревом волн, гудками корабля, грохотом сильного взрыва. Наблюдатели успели сделать снимки. По каталогам установлено, что корабль является сухогрузом, безвестно исчезнувшим в Бермудском треугольнике в 1963 году».

– Тэк, тэк, возможно физик-то наш действительно прав насчет видеозаписи, – проговорил Пушков, – гибель «Марин Куин» – это уж точно событие из прошлого, – и, взяв сводку, быстро прочел ее сам.

– Скорее всего, что так, – подтвердил Прокопенко, который уже знал о наблюдениях с «Алмаза-5». – Способнейший человек Дерюгин. Заносит его, правда, иногда, но это терпимо.

– А что, неплохая кандидатура для командира основного экипажа, – повернулся Пушков к Милосердову.

– Согласен, – кивнул головой Милосердов, – Дерюгин с его остротой ума и склонностью к разумному риску многое может решить в экстремальной ситуации. Вторым надо бы Руденка, того самого, с «Алмаза-5». Быстро ориентируется в сложной обстановке, наблюдателен, отлично знает биологию моря.

– Что ж, Руденка так Руденка, парень он вроде цепкий, – согласился Пушков.

– Следовало бы переговорить с ними сегодня, не откладывая в долгий ящик, – высказал свое мнение парторг.

– Пригласим на 15.00, – уточнил Пушков.

Дерюгин принял предложение о глубоководном погружении относительно спокойно. Чувствовалось, что где-то в глубине души он надеялся именно на такое решение руководства и был к нему внутренне готов.

– Надо – значит надо. Откровенно говоря, даже интересно…

Руденка известие о включении в экипаж «Дельфина» заметно огорчило. Он в мыслях был уже дома, на Витебщине. Мечтал забрать на время сынишку у Ирины (она иногда позволяла) и половить с ним угрей, если озера не замерзнут к тому времени. А опоздает, можно и подледным ловом заняться. Или на лыжах всласть накататься – за год соскучился по снегу. Теперь же возвращение из экспедиции откладывалось на неопределенный срок – вряд ли удастся быстро разгадать тайну воронки.

И все же он сказал «да».

С Хачирашвили вопрос был ясен – приедет, значит, готов идти на погружение.

День выдался хлопотный. Пушков и Милосердов наметили план на первую неделю погружений, проверили расконсервацию глубоководных аппаратов, связались с плавбазами других стран и договорились о координации работ, осмотрели большой парусно-моторный катамаран – опорный пункт для «Дельфина».

За полчаса до сна Милосердов увлек Пушкова на свою обязательную прогулку по верхней палубе. Обойдя вертолеты, полюбовались закатом, перекинулись парой фраз о достоинствах металлических стрекоз, помолчали.

Милосердов оперся о фальшборт[5]5
  Фальшборт – выступ борта судна над верхней палубой.


[Закрыть], задумчиво вгляделся в даль океана, подернутую легким сумраком, затем обернулся к Пушкову.

– Знаешь, Юрий, мне ведь впервые такое решение пришлось принимать, я имею в виду приказ на погружение «Дельфина». Слишком уж велик риск, которому я подвергаю других, заведомо зная, что чувство долга или увлеченность наукой не позволят им отказаться…

– К этому трудно привыкнуть, если ты не карьерист, а честный человек, – вздохнув, согласился Пушков. – Но и поддаваться сентиментальности нельзя. Думаешь, я указания даю, как семечки щелкаю?.. Здесь все равно откладывается, – Пушков прижал ладонь к левой стороне груди.