Текст книги "Тайны двора государева"

Бесприданница

В утреннем блеске свежо благоухали сады боярина Кирилла Нарышкина. Солнце встало за дальними дубами, озаряя ясную призрачность нежно-перламутрового небосвода.

И хотя час был ранний, жизнь уже шла своим ходом. Пастух гнал на пастбище мычащее и блеющее стадо. На хозяйственном дворе возле амбаров переругивались мужики. Ловко орудуя «окаянной» рукой, жилистый рыжеватый Пармен монотонно долбил молотом по наковальне. Сильным голосом он выговаривал тщедушному мужичонке: «Каурого я тебе ковал на прошлой неделе, а ты, такой-сякой, опять приперся!»

Застоявшиеся за ночь лошади нетерпеливо ржали в конюшне, просясь на волю. Возле колодца судачили бабы. С гнусавыми напевами подошли нищие. Хозяйская дочь, круглолицая красавица Наталья, вынесла им каравай горячего хлеба и свежих с грядки огурцов.

Тяжело опираясь на перила, с крыльца властным взором наблюдал за утренней жизнью своей вотчины Кирилл Полуэктович Нарышкин. Мысли, словно жернова, медленно вращались в его крупной голове. Думал он о том, что жизнь с каждым годом становится все плоше: неурожай следует за неурожаем, крестьяне мрут или пускаются в бега. Наталья и лицом, и статью взяла, да замуж ее за кого отдать? Женихи богатых невест ищут, а он, Нарышкин, и рода худого, и в бедности прозябает. А девка Наталья добрая, не нравная. Когда беда пришла к Никите Кривому, так последние медяки в доме собрала, отдала ему в малое хоть утешение.

Про беду сию, случившуюся в конце мая, как раз под праздник Рождества Иоанна Предтечи, вся округа судачила. Пятнадцатилетнюю девку Парашку, дочь Кривого, нашли в недальнем овраге. Валялась задавленной, с задранным подолом, белые ноги кровью были перемазаны.

Татя не нашли, а грешили на цыган, которые как раз в те дни неподалеку шастали. Мужики, схватив вилы, пошли искать, хотели всех цыган перебить, да их след простыл.

Ах, лучше не вспоминать о том зверстве, сам звереешь!

Тревога

Нелегкие мысли Нарышкина были нарушены малолеткой сиротинушкой Аленкой, вместе с тринадцатилетней сестренкой Ариной живущей на девичьей половине дома и занимавшейся вязанием кружев.

Аленка грохнулась перед крыльцом наземь, запричитала:

– Ой, боярин, беда! Аринушка моя пропала…

– Не блажи, дура! – строго приказал Нарышкин. – Толком реки.

Всхлипывая и заикаясь на каждом слове, Аленка лепетала:

– Вчерась меня на гумно молотить посылали, намаялась там без привычки, засветло спать улеглась. Ночью вдруг пробудилась, в светлице лишь лампадка светит, а кровать сестренки пустая, неразобранная… – вновь разревелась Аленка.

– И чего ж, тюхтя, ты никого не разбудила?

– Да я думала, что сестренка опять у крестной заночевала. Сейчас побегла к ней, а та говорит, что моей Аринушки не было. А-а!

Нарышкин задумчиво стал мять седую бороду, но дочь Наталья властно, не пугаясь присутствия отца, распорядилась:

– Аленка, беги к пономарю, пусть в колокол звонит, народ собирает. Эй, Пармен, туши огонь в кузнице, бери мужиков с вилами, спешите на луговину, где цыгане табором останавливаются. Может, их козни?

Пармен погрозил кулачищем:

– Всех их, чертей, самолично переведу! Вторую девку сгубили, антихристы.

…На колокольне тревожно и часто пономарь забил во всполошный колокол – как на пожар. От набатного звука с карканьем взмыла в небесную синь воронья стая. Церковь стояла на горе, и звон разносился до самого слияния горизонта с землей. Побросав орудия труда, с полей в село спешили селяне. Вскоре большая толпа собралась возле деревянной церквушки. На паперть взошел Нарышкин, откашлялся в клочковатую бородищу и густым голосом прогудел:

– Нынче в ночное время, дьявольскими кознями, пропала девка Арина, сирота. Зело сие тревожно, ибо памятую про несчастную Парашку. Горе тому злодею будет, лучше бы он не родился, что тебе Иуда. А коли кто найдет Арину живой-здоровой, тому на радостях поставлю ведро хлебного винца.

В толпе одобрительно зашумели:

– Оно хорошо, коли счастье такое привалит.

…Разбившись партиями по пять-шесть человек, пошли обыскивать окрестности села – близкие и дальние.

Бесова жертва

Солнце еще в полдня не поднялось, как к Нарышкину прибежали гонцы.

В дальнем овраге, что был менее версты от села, наспех кое-как прикрытая свеженаломанными ветвями липы, орешника и ольхи, на самом дне, где струился прохладный ручеек, лежала несчастная сирота. Вода перекатывалась через ее оголенные ноги и живот, запрокинутое набок и лежавшее поверх воды лицо было облеплено конскими оводами, слепнями и жирными мухами.

Селяне стояли притихшие, словно в чем виновные. Многие крестились, женщины навзрыд плакали.

Приехавший верхом на лошаденке старенький священник отец Макарий распорядился:

– Что ж лежать невинно убиенной в непотребном виде? Бог разберет всякую правду и неправду, а пока подымите новопреставленную девицу Арину.

Раскидав ветви, мужики бережно подняли Арину на высокий край оврага и положили на рубаху, которую кузнец Пармен сдернул с себя.

Отец Макарий начал заупокойную литию:

– Со духи праведных скончавшихся…

Грустный напев никак не вязался с веселым солнечным деньком, с хлопотливым жужжанием пчелок, заливистыми трелями жаворонков, пряным запахом скошенных трав, со знойно-эмалевыми просветами неба среди густых ветвей деревьев, росших вдоль оврага. Господи, как невообразимо прекрасен Твой мир!

Из деревни пригнали телегу, положили на сено Арину и накрыли холстиной. Пармен показал на деревья и кусты со свежими обломанными ветками:

– Вот, бес окаянный, кровопивец ненасытный, зелень ломал да на жертву кидал. Думал, не заметят убиенную. Ан нет, правда всегда проявится.

И, скорбно повесив голову, двинулся за телегой.

Нарышкин грузно влез в седло, направился к селу. Мучимый тяжкими раздумьями, время от времени он столь шумно вздыхал, что молодая лошаденка опасливо косилась на него налитым кровью глазом. Наконец принял решение, еще раз вздохнул – облегченно теперь, и, сдернув с головы старенькую жаркую шапку, крытую выцветшим алым бархатом, широко осенил себя крестным знамением. Крупные черты лица его с узким сжатым ртом сразу разгладились.

Горькая разлука

Ранним утром другого дня Нарышкин отправился в церковь и долго молился, так что отец Макарий про себя решил: «Что-то боярин мой задумал, усердия в нем много ныне!»

Во время утренней трапезы объявил решение:

– Скорбию и печалию сердце мое уязвленно стало. Пять вас детей у меня, и все дочери – одна другой меньше. Не человек, а собака бешеная лютует в наших пределах, и кого поразит – нам неизвестно. Гонялись по всем дорогам-тропинкам – не выловили злодея. И решил я: Натальюшка-свет, ты единственная у нас в возраст невестин вызрела, за тебя мне кручинней всего. Ныне же сбирайся, повезу тебя в Москву.

Дико дочери завыли, супруга тяжелым мешком повалилась Нарышкину в ноги, запричитала:

– Куда ж ты ее, на срам какой девицу из дома выпроваживаешь?

Топнул гневно ногой Нарышкин, у самого на сердце кошки скребли, Наталья – дитя любимое.

– Цыц, молчать! Ухи надеру, так узнаете, как перечить. Не на срам – Артамону Сергеевичу Матвееву представлю ее. Человек мне он не посторонний, а свояк, Натальюшке – отец крестный.

Уцепилась супруга за сапоги Нарышкина, воет, тоску усугубляет:

– Не отдам на бесчестье!..

– Не велика честь, коли нечего есть! А у Матвеева – дом полной чашей, сам государь его привечает, из своей тарелки куски дает. – И, смягчившись, добавил: – Натальюшка – красавица писаная, чего ей тут в глухомани киснуть? А там все жениха ей Матвеев найдет – приказного или, коли повезет, так и стрельца. Смекаешь? А первее всего – дрожать каждодневно не будем.

Нахлебница

На другое утро собрали скудные наряды дочери – летник и охабень атласные, опашень, расшитый жемчугом, телогрею камковую, пользованный, не новый приволок на тафте для постели, убрусы и утиральники шитые, полдюжины простыней хлопчатых, перину и подушки пуховые и прочее. Все это уложили в сундук большой кованый, погрузили все в старинный рыдван, Иоанна Васильевича помнивший, впрягли тройку сильных лошадей и заскрипели колесами к Москве-матушке. Впрочем, до града столичного – рукой подать.

Солнце только из зенита свалилось, как Нарышкин, отдав стражникам алтын, в Ильинские ворота въехал.

А вокруг народу множество – и суетящаяся челядь, и крестьяне на возах с провизией и дровами, и пеший люд, и подьячие в расшитых кафтанах, и красавцы всадники в богатых одеждах – ах, шумна и любопытна московская жизнь!

Остановились у могучих ворот, за которыми виднелись высоченные хоромы. Солнце весело поблескивало в слюдяных окошках. Злые псы рычали за оградой. Нарышкин поклонился вышедшему из калитки дородному, с красной мордой слуге:

– Спаси Христос, добрый человек! Доложи, сделай милость, боярину Артамону Сергеевичу: прибыл, дескать, свояк его Кирилка Нарышкин.

Слуга важно посопел, выковыривая пальцем из зубов обеденное мясо. Назидательно проговорил:

– Надо ведать: боярин опосля трапезы почивает. – Уставившись глазами в развалюху рыдван, долго соображал что-то. Сытно икнув, милостиво позволил: – Ну, коли не врешь, что свояк, въезжай во двор. Воду из колодца для лошадей взять могишь, а овес – ни-ни! Увижу – псов натравлю.

Рыдван завели в богатый двор, поставили в тени громадных дубов, лошадей выпрягли. Затомившаяся переездом Наталья легко спрыгнула на землю. Она с любопытством озирала невиданной прежде красоты крыльцо резного дерева, крышу луковицей над ним, кровлю шатром, мудреных деревянных зверей на наличниках: «Ах, лепота сказочная!»

* * *

Часа через два, позевывая, почесываясь, из покоев людских начал народ выходить на свет Божий. Всеобщий послеобеденный сон отлетал прочь. Вскоре появился в кумачовом кафтане слуга. Обращаясь к возчику, сказал:

– Боярин велел распрягать, овса зададим лошадкам. – Повернул сытое лицо к Нарышкину: – А ты пойдем, боярин к себе требует.

Войдя в золоченые палаты, Нарышкин упал перед Матвеевым на колени:

– Не гневайся, свет-батюшка Артамон Сергеевич, больше негде искать защиты и помощи… – И Нарышкин поведал о страшных событиях в его вотчине.

– Твоя Наталья поживет у меня, – легко согласился Матвеев. – Сын у меня есть, пусть и дочь теперь будет. Крестница – дитя от Бога.

…Оставив Наталью, на другой день спозаранку Нарышкин отправился восвояси.

Приятное знакомство

Боярин Матвеев был канцлером иностранных дел и любимцем государя. Алексей Михайлович, словно забывая о своем величии, на зависть царедворцам, запросто бывал в доме Матвеева.

Так случилось и на другой день по приезде Натальи.

Государь, внезапно появившись к ужину, милостиво сказал:

– Боярин Матвеев, твой стол порядочно приготовлен, так что мне захотелось с тобой трапезовать. Но с уговором: пусть никто для меня не тревожится, пусть с нами сядут все, кому накрыто.

– Сделайте милость, – низко поклонился Матвеев и приказал звать ближних.

Государь знал семейных боярина и был приятно удивлен, увидав на сей раз неизвестную девицу с круглым личиком, густой косой, убранной под кику, живыми и ласковыми глазами.

– Это дочь моего свояка Нарышкина, – объяснил Матвеев. – Моя крестница. У них беда… – И рассказал, что знал.

Государь неприятно изумился:

– И что, злодея все еще не поймали?

– Да как его поймаешь? Земля велика. Сделал свое черное дело и, таракану подобно, забрался в какую-нибудь щель.

Государь обратился к Наталье:

– А что, девица, в деревне хорошо жить, не скучно?

– Эх, государь, скучать нам некогда – за домом глаз да глаз нужен, – смело отвечала Наталья.

– А чем же батюшка твой тогда занимается?

– У батюшки тоже хлопот полон рот. К тому ж он охотник. Перепелов в полях у нас страсть сколько.

Государь живо ответил:

– Так и у меня охота большая! Очень перепелиную охоту люблю. Во ржах спелых за ними погоняешься, так лет десять словно с плеч скинешь.

– И куда скидывать? Вы, государь, совсем еще молоды. – Наталья лукаво взглянула на собеседника. – И удалец, и отчаянный храбрец!

Государь приосанился:

– Что ж, еще не весь обветшал. – Обратился к Матвееву: – Что, боярин? Едем в деревеньку Нарышкина перепелов гонять? Мне как раз посол Ливонии новые сети подарил, вот и опробуем. И с родителем Натальи познакомимся. Завтра и отправляемся, – азартно заключил он.

Зоркий глаз

Пусть читатель сам догадывается о том переполохе, который случился в доме Нарышкина, когда туда нежданно нагрянула государева кавалькада всадников и карет с припасами. Алексей Михайлович сделал обомлевшему от счастья хозяину вполне царский подарок – охотничье седло арчак, украшенное серебром, золотым шитьем по бархату и чеканкой.

Охота случилась отменной. Государь, которому без малого было сорок, словно мальчишка, гонял перепелов, ловко и сильно перехватывал сети. Когда возвращались из полей домой, Нарышкин указал кнутовищем:

– Вот, государь, овраг, в котором изверг лишил девицу жизни. Смотрите, видны еще обломанные прутья на деревьях и кустах – ими злодей труп закидал.

Государь зорко вперился взглядом и вдруг живо сказал:

– Изверг – левша! Все ветви обломаны с левой стороны. Не мог же он стоять спиной к оврагу – сверзся бы с высоты. Находился лицом к оврагу, – государь показал, – и «окаянной» рукой выламывал ветки. Нарышкин, в твоих деревеньках есть мужики-левши?

Нарышкин был поражен: как столь простая мысль не пришла ему в голову прежде? И вдруг с ужасом вспомнил:

– «Окаянная» рука? Неужто сие злодейство учинил Пармен-кузнец? Он у нас лишь нынешней весной поселился. Кузнец нужен, я его от оброка на три года освободил.

Среди приехавших с государем слуг нашлись умельцы допрашивать. Пармен под их нажимом быстро признался в убийствах. Девушек он подстерегал, спрятавшись в кустах возле оврага. Что касается Арины, так она сама спустилась в овраг, чтобы полакомиться с кустов малины. И еще Пармен повинился в одном убийстве девушки, которое совершил в Суздале, откуда и перебрался к Нарышкину.

Злодея, под проклятия сельчан, заковали в железо и отправили в Москву. Здесь на Болотной площади его колесовали – в назидание другим кровопийцам.

Царская воля

Круглое личико Натальи Нарышкиной поразило, видать, государя в самое сердце. Он стал чаще бывать у Матвеева и каждый раз требовал:

– Пусть твоя питомица разделит с нами трапезу!

Матвеев притворно ворчал:

– Честь ей слишком великая!

Однажды государь сказал:

– Боярин, а ты о судьбе Нарышкиной задумывался? Девицу пора под венец ставить.

– Ах, государь, – отвечал со вздохом Матвеев, – Наталья всем взяла – и собой хороша, и благонравна, и умна, да только жених ей не скоро сыщется.

– Что так? – удивился государь.

– Девушка она бедная, а нынешняя молодежь не столько на невест глядит, сколько в сундуки с приданым заглядывает: много ли там золота-серебра?

Государь глубокомысленно заметил:

– В таком случае я сам сыщу достойного жениха. Знаю одного: он любит Наталью, хочет взять за себя, а богатства у него столько, что и отдаленным потомкам достанет.

– Кто такой?

– Этот жених – я сам.

Матвеев изумился до крайности. Он было выпучил глаза, затем грохнулся на колени:

– Помилуйте, государь, не делайте этого! И без того знатнейшие вельможи смертельно завидуют отменной милости, которой вы меня удостаиваете. А когда узнают, что вы мою крестницу в царицы произвели, сживут меня со света.

– Не печалься об этом. Никому ничего о нашем замысле не скажем. Мы все сделаем по обычаю. На весну назначим смотрины самых красивых девушек. А там дело решим. – И государь в порыве чувств обнял Матвеева.

Тот от умиления чувств прослезился:

– Благодетель мой!..

Эпилог

Породниться с Алексеем Михайловичем пожелали самые знатные князья и бояре – Колычевы, Мусины-Пушкины, Толстые, Гагарины, Долгорукие и прочие. Но на сей раз на смотрины допустили, как никогда, мало девиц – меньше шести десятков. К всеобщему изумлению, 18 апреля 1669 года (по другим сведениям – в сентябре 1670-го) государь сделал свой выбор. Его невестой стала красавица «ничтожной фамилии» – Наталья Нарышкина.

22 января 1671 года государь с обычными обрядами обвенчался с Натальей Кирилловной.

Спустя шестнадцать месяцев, 30 мая 1672 года, в день преподобного Исаакия Далматского, в первом часу пополуночи молодая царица обрадовала государя рождением сына. Нарекли его Петром. А Великим он стал уже позже.

В пять утра колокольный звон поплыл над садами и золотом церковных куполов Москвы, возвещая: родился царевич!

Митрополит Новгородский Питирим с духовенством совершил молебствование в Успенском соборе. По лицу счастливого отца катились слезы радости.

Поклонившись праху родителей, покоившихся в Архангельском соборе и в церкви Вознесенского девичьего монастыря, он вернулся во дворец. Ради счастливого дня отец царицы Кирилл Полуэктович Нарышкин, а равно как сват Артамон Сергеевич Матвеев были жалованы чином окольничих.

Этим и завершилась сия необычная история, начавшаяся печально, но окончившаяся весьма счастливо.

Кремлевские интриги

На четвертом году жизни будущему преобразователю России Петру Великому судьба нанесла тяжелый удар: скончался его царственный отец. Боярин Матвеев склонял умирающего государя оставить трон малолетнему Петру. Но Алексей Михайлович с последним вздохом благословил на трон сына от первого брака – Федора, еще не достигшего пятнадцати лет.

Начались дворцовые происки. Старшая сестра Федора Софья повела борьбу против подрастающего царевича Петра. Малолетний Петр неожиданно проявил вполне взрослую хватку.

А борьба за власть, как и во все времена в России, шла не на жизнь – на смерть…

Тихое житье

Уже какой день в Москве стоит необыкновенная для мая сушь. На бесцветном небе, гляди хоть до рези в зенках, ни единого облачка. С реки несет тиной. За кремлевскими стенами сонная дремота, малолюдно. Лишь любимец малолетнего Петра дворцовый плотник Степка Исаев поправляет дверь поварни да, словно мухи лайно, паперть Успенского собора облепили нищие, клосные и прочая рвань.

Впрочем, и тут есть свои аристократы. Побирушка Неонила Самотесова, статью вполне схожая с барыней, красивая глазастая бабешка лет тридцати, на сем месте просит милостыню с трехлетнего возраста. Теперь у Неонилы большой дом за высоким частоколом на берегу Яузы в Котельниках.

– Из многих грошиков большой капитал сбивается, – белозубо смеется Неонила. – Могла бы на себя платья вздеть богатые, слуги бы мне ноги в серебряном тазу омывали, а не здесь обретаться. Да в Писании сказано: трудиться потребно в поте лица своего. Да что тово говорить? Глянь, вон царевич Петр с учителем своим Зотовым! Куда стопы направили? К плотнику Степке. Вишь, шатер потешный зачали строить. Царевич, надежа наша, совсем крошка, а уже молоточком постукивает, тоже в поте лица…

Высокий, узкоплечий, с лицом землистого цвета и словно с застывшей злобной миной, отставной солдат Феогност Кривой лающим голосом произнес:

– Сие дело не царское – гвозди забивать и отягощать младую плоть трудами выше меры. Он должон важность в себе соблюдать, потому как помазанник. – Кривой пытался ухаживать за Неонилой, но та дала ему от ворот поворот, вот он и злобствует, супротив перечит.

В разговор встрял дурачок Афанасий, глумец и бесстыдник, карла с громадной, подобно тыкве, головой. Он ударил себя ладонями по голой заднице, ловко кувыркнулся в пыли, так что мелькнули никогда не мытые пятки, загундосил:

– А Софьюшка-царевна плод, в блудном грехе с Васькой Голицыным зачатый, стравила и кошкам бросила. Те и сожрали. Хе-хе!

– Цыц, кобель окаянный! – Неонила опасливо оглянулась. – Глупое речешь. Прикрой, срамник, яйца свои, на мысли не наталкивай.

Слова преступные

Кривой захохотал, сухо закашлялся, потом задумчиво прищурил глаз, словно впервые разглядывая Афанасия.

– Ты, Афанасий, и впрямь с ума попятился. Грехи только у нас, грязи дорожной, бывают, а у высочайших персон разгулкой времени называется. – Он замолк, скорбно-иронически покачивая головой и немытой рукой с загнутыми ногтями, похожими на когти, почесывая себе спину. И вдруг, намертво ухватив Неонилу и Афанасия, истошно заорал: – Слово и дело!

Вся нищая братия, услыхав сии страшные слова, как горох посыпалась с паперти, бросилась врассыпную. Ибо по закону каждый из них обязан был показывать на тех, кто говорил слова, противные царственным особам. Без пыток тут никак нельзя было, а кто правый, кто виноватый, того никогда на Руси не разбирали.

– Почто великий шум? – обрадовался Петр, потянул за кафтан Зотова. – Глянь-ка, под караул людишек взяли…

– Теперь их в Сыскной приказ отволокут, это в Китай-городе, возле церкви Василия Блаженного, – объяснил Зотов.

Загорелись глаза у Петра, вцепился в руку Зотова:

– Что с ними делать станут?

– Коли кто крикнул «Слово и дело», значит, тот ведает о преступлении важности государственной. В застенок доставят, а там судьи сидят, секретарь, который по закону все записывает, да еще палачи-дружки поджидают – Емелька Свежев и Мартын Луканов. Судьи вопрошать будут, а палачи пытать – согласно обряду.

– Расскажи, расскажи! – Петр в нетерпении грыз ноготь.

– В застенке дыба сделана: два столба в землю вкопаны, а сверху промеж них – другой столб, поперек лежит. Ручки пытуемому выкрутят да подвесят, а промеж ножек, что ремнем связаны, бревнышко дядя Луканов положит и подпрыгивает. Он пузатый из себя, грузный, вот пытуемый истязание во всю силу и ощутит.

– Зело любопытно сие, вот поглядеть бы! – мечтательно проговорил Петр. – А чего еще?

– Бывает, ручки и ножки вложат в тисочки да свинтят их до крайней степени и держат, не снимая иной раз от утра до вечера. Или привяжут накрепко на голове веревку и ее вертят-вертят, туда-сюда, – Зотов показал на себе, – ну, тут уж совсем полное изумление наступает, очи на лоб, изо рта блевотина, и в чем угодно признаются.

– А коли невиновен? – Глаза Петра сделались совсем круглыми.

– Это, батюшка, без разницы. Все признаются, потому как человеческая натура пыток не любит. Матушка-правда? Так ее лишь един Бог разберет, а каждый человек о ней свое понятие содержит.

– Ты, дядя Никита, своди меня, когда казнить будут тех, кого нынче под караул взяли.