Текст книги "Мальчики с бантиками"

Суровая природа не давала лениться. Соловецкие монахи были тружениками, спорившими с природой. Они соединили острова архипелага дамбами, а между озерами прокопали судоходные каналы; системы шлюзов, водяных мельниц и подземных туннелей были достойны восхищения! На Соловках был создан первый в России «небоскреб» – храм Преображения, выше московского Успенского собора; он виден с моря за многие десятки миль. Инженеры-самородки в рясах создали такую систему докования кораблей, что даже английские инженеры приезжали на Соловки копировать эти доки для своего Лондона.

В 150 верстах от Полярного круга иноки выращивали в оранжереях дивные цветы, а в парниках вызревали арбузы, дыни, огурцы и даже персики.

Здесь каждый камень – сама история. На сбережение для потомства отдал на Соловки свою саблю князь Пожарский. Писатель и воин Авраамий Палицын трудился здесь, философствуя над судьбами Отчизны. Здесь укрывались от рабства беглые, прятались ученые начетчики, пережидали время гонений буйные ватаги Степана Разина, и здесь же скончался последний атаман Запорожской Сечи – Степан Кальнишевский. Страшным бунтом ответил Соловецкий монастырь на притеснения царей московских, и восемь лет без передыху иноки бились мечами на стенах обители с войсками правительства. А потом, уже в Крымскую кампанию, под стены монастыря подплыл английский флот. Он избил дворы и стены монастыря бомбами, но Соловки не сдались, выстояв под мощным огнем противника.

В зените богатства и могущества Соловецкий монастырь желал сыскать на островах только золотую жилу да источник горючего – все остальное было в избытке. Пять заводов работало в монастыре, где монахи строили пароходы и лили сталь. Они были капитанами и механиками собственного флота. Они были художниками, картины которых попали в Третьяковскую галерею. У них работали свои типографии и литографии. Они были сукноделы, фотографы, кузнецы, гончары, ювелиры, огородники, сыровары, сапожники, архитекторы, скотоводы, рыбаки, зверобои, косторезы… Невозможно перечислить ремесла, которые процветали на Соловках! Сюда шла многоликая Русь не только на поклон Святыням, но и чтобы восхититься плодами рук человека, дабы наглядно узреть чудеса, на какие способен русский человек в суровейших условиях, вблизи Полярного круга.

Соловки – настоящий оазис русского Севера, который раскинул свои пленительные кущи посреди студеного Белого моря.

И вот в 1942 году советское командование решило, что лучшего места для обучения юнг не найти. Здесь здоровый климат, от сосен и моря дух насыщается бодростью, а целительная вода озер закаляет тело.

* * *

«Волхов» уже втянулся в гавань Благополучия; стали различимы отдельные камни на берегу; выводки чаячьих птенцов, не боясь людей, ковыляли по тине прибрежья.

Транспорт с юнгами встречал пожилой капитан третьего ранга. Сам в далеком прошлом начинавший флотскую службу мальчишкой, старик сильно волновался. С «Волхова» подали на причал сходни, и толпа юнг повалила на берег, а он шутливо покрикивал:

– Бодрости не вижу, черт побери! Ты же – юнга, так по трапам дьяволом порхай…

Ну, вот и прибыли. Что-то будет дальше?

Эпилог первый

(Написан Саввой Яковлевичем Огурцовым)

Была в Заполярье прохладная весна – весна 1945 года.

Мне вот-вот должно было исполниться семнадцать лет, и штурман с эсминца сказал с улыбкой:

– Огурцов, не пришло ли тебе время побриться?

Я тронул подбородок, ставший колючим, и сразу заробел:

– Не умею! Еще никогда не брился. Можно, я так похожу?

– Так нельзя. Бриться все равно когда-то надо…

Ночью дивизион эсминцев Северного флота получил приказ о переходе на повышенную боевую готовность. Ребята опытные, мы уже знали, чего следует ожидать. Скоро плотный, как тесто, ветер полетел нам навстречу. Брандвахта сообщила, что на Кильдинском плесе запеленгованы четыре германские подводные лодки: видать, они дружно всплыли, чтобы подышать свежим воздухом, проветрить зловонные отсеки.

Сколько было таких спешных выходов, и сколько раз пред нами распахивался океан! Дивизион шел хорошо, и за кормами эсминцев, часто приседающими на разворотах, вырастали буруны. Вода ярко фосфорилась от работы винтов.

На трапе мне встретился штурман, заметил:

– Так и не побрился? После похода – обязательно.

Перед рассветом команды получили горячий чай с клюквенным экстрактом, белый хлеб с консервированной колбасой. Колокола громкого боя, как я заметил, всегда начинают бить в самые неподходящие моменты. Вот и сейчас все побросали кружки, чай полетел на палубу. Я занял место в своем посту, гудящем моторами и аппаратурой. Как это делал сотни раз, я сказал штурману в телефон:

– Бэ-пэ-два бэ-че-один – к бою готов![1]1
  Боевой пост II боевой части I. Первым номером обозначается штурманская боевая часть корабля.


[Закрыть]

В соседнем отсеке провыли лифты элеваторов, подавая на орудия боезапас. Я слышал, как в погребах старшина подачи крикнул:

– Пять ныряющих и два фугаса… подавай!

Очевидно, на локаторах засекли рубку всплывшей подлодки противника. Замкнутый в своем посту, я по звукам определял, что творится на эсминце. Ну, так и есть: выходим на бомбометание. Бомбы кидали на врага сериями, штук по пять сразу, и при каждом взрыве стрелки датчиков нервно вздрагивали под стеклами. С гвардейского «Гремящего» сообщали, что бомбы они свалили хорошо, и сейчас удалось подцепить из моря полное ведро немецкого соляра, всплывшего с подводной лодки. Утром оперативники флота велели дивизиону возвращаться на базу, и мы, выстроившись в кильватер, рассекали форштевнями слякоть рассвета, еще не зная, что этот выход эсминцев в море явится нашей последней боевой операцией.

Восьмого мая на рейде Ваенги[2]2
  Ваенга – с 1951 года город Североморск.


[Закрыть] началось необычное оживление. Поднялась дикая пальба на союзных кораблях. Рейд покрылся шлюпками с разноцветными, как рекламные плакаты, парусами. С конвойного корвета флота свободной Норвегии бородатые люди возносили к небесам божественные псалмы. А из иллюминаторов американского авианосца то и дело выскакивали в море опорожненные бутылки. Шлюпки подруливали к бортам наших эсминцев, союзники спрашивали, почему мы не ликуем. Они кричали, что война с Гитлером окончена. Мы говорили в ответ, что Москва еще молчит…

Было пять часов ночи, когда трансляция ворвалась в спящие кубрики. Радисты врубили ее на полную мощность, отчего динамики репродукторов, привинченные к переборкам, содрогались и с них слоями отлетала краска, словно с орудий при беглой стрельбе.

Это была весть о победе! Полураздетые, вскакивали мы с коек и рундуков, целовались и обнимались. А потом по трансляции выступил командир эсминца:

– Я думаю, что хотя побудка сегодня произошла раньше срока, но это самая счастливая побудка в нашей жизни. Спать мы, конечно, уже не ляжем. А потому, товарищи, убирайте койки, начнем авральную приборку… Готовьтесь к параду Победы!

После аврала я снова попался на глаза своему штурману.

– Ну, что мне с тобой делать, Огурцов? Вроде бы дисциплинированный юнга, а… Когда ты наконец побреешься?

Мы перешли в Полярный, и ветер здорово покрепчал. Это был отжимной ветер – он отталкивал наш эсминец от берега на середину гавани, и швартовы вытянулись в струны. По носу у нас стоял тральщик, а за кормой – американский корвет, экипаж которого не просыхал от выпивки.

Командир велел подать на причалы еще несколько швартовых. Как сейчас помню, за берег нас держали уже одиннадцать стальных тросов толщиной в руку ребенка. Эсминец готовился идти на парадное построение кораблей в Кольском заливе. Был дан сигнал короткого отдыха, и матросы, утомленные праздничной суетой, прикорнули на рундуках. Пользуясь затишьем, я взял у старшины бритву, намылил щеки и – мне стало смешно. Вспомнил я, каким молокососом пришел в экипаж Соломбалы, прямо из детских штанишек перебрался в гигантские клеши, и от этого стало еще смешней…

Около зеркала я отдраил иллюминатор, в его кругляше виднелись ослизлые сваи причала. Даже не сообразил я сразу, что такое произошло, когда эти сваи вдруг поплыли мимо иллюминатора. Затем сверху, через воронку люка, раздался противный треск. Бросив бритву, я кинулся по трапу на полубак, и надо мной взвизгнул лопнувший швартов. Глянул на мостик – там ни одного офицера, только метался одинокий сигнальщик, голося в ужасе:

– Ход дали… обороты на среднем… авария!

Я не сразу осознал всю дикость обстановки! На палубе – ни души. Корабль, держась за берег тросами, начал движение.

Форштевнем он таранил тральщик, один наш швартов случайно подцепил американца под корму, трос натягивался и уже начал вытаскивать союзника из воды. От юта бежал босой, прямо с койки, боцман, крича издали:

– Отдавай концы! Отдавай, отдавай!

Уловив миг ослабления швартовов, я стал раскручивать «восьмерки» с кнехтов. Конечно – без рукавиц, причем натянутые до предела тросы ранили руки. Эсминец продолжал работать турбинами. Швартовы лопались с такой силой, что, саданув по борту рваными концами, оставляли шрамы на прочном металле. Снова острое вжиканье, будто мимо пронесся снаряд, и трос мотнулся над моей головой. Даже прическу задело! Хорошо, что я пригнулся секундой раньше, иначе снесло бы за борт половину черепа. На пару с боцманом мы отдали носовые… А союзный корвет вздернуло тросом за корму так, что обнажились его винты, и там в панике бегали два нетрезвых американца, один с аккордеоном, другой с мандолиной. На мостик уже взлетел наш командир, не успевший накинуть китель. Из люков и дверей перло наверх команду по сигналу тревоги…

Потом выяснилось, что телеграф на мостике остался зачехленным, рукояти его стояли на «стопе». А в машинах диск телеграфа почему-то отработал «средний вперед». Котельный машинист повиновался движению стрелки и дал пар на турбины. Эсминец со спящей командой, не выбрав швартовых, тронулся вперед. Хорошо, что ЧП случилось не в море на боевой позиции, а в родимой гавани. Обошлось без катастрофы.

Я снова спустился в кубрик и окончил свое первое в жизни бритье.

По трансляции с мостика объявили:

– Юнге Эс Огурцову за проявленную инициативу и активные действия в аварийной обстановке объявляется благодарность…

Это была последняя благодарность, полученная мной на флоте.

Парад кораблей в честь нашей победы на всю жизнь остался в памяти. Никогда не забуду, как изрыгнули огненные смерчи башни линкора «Архангельск», как чеканно качались вдоль палуб одетые в черное прославленные экипажи подводных лодок. Наш эсминец тоже выпаливал в небо из пятидюймовок. Гирлянды огней повисали под облаками, неслышно опадая в воду, а от Мурманска гремела музыка – там тоже линовали победившие люди.

Штурман стрелял из ТТ, а мне достался пистолет системы Верри, похожий на пиратский. Я заталкивал в него нарядные патроны фальшвейров, выстреливая их над собой. Мои ракеты взметывало ввысь, и они сгорали в удивительной красоте праздника, а я стрелял и стрелял. Я, как ребенок, стрелял и плакал. Патрон за патроном! Хлоп да хлоп! Ракета за ракетой! Мне было очень хорошо.

– Ура! Мы победили…

Так я, юнга Эс Огурцов, закончил войну…

Разговор второй

На этот раз вместо книг по тропической медицине я увидел на столе Огурцова стопку книг о древнерусской живописи.

– Возник новый интерес? – спросил я.

– У меня всегда так… Я привык обкладывать себя книгами на тему, которая мне мало известна или непонятна. Я поставил себе за правило: в день не меньше сорока страниц нового текста. Если свежих книг нет, я перечитываю что-нибудь знакомое, но уже не сорок, а сто страниц… Этим я постоянно держу себя в норме.

– Но ведь на это у вас уходит все свободное время?

– Как понимать «свободное время»? – спросил Огурцов. – Что значит «свободное»? Разве время должно быть незаполненным? Или вне работы человек должен гонять лодыря? Неверно! Карл Маркс называл свободное время пространством для развития личности…

Потом мы заговорили об отношении ремесла к образованию. Огурцов, кажется, гордился своей принадлежностью к «великому цеху мастеровых и ремесленников».

– Значит, у вас нет никакого диплома?

– Школа юнг была единственным учебным заведением, которое я окончил. С тех пор я учу себя сам, и мне это нравится.

Очевидно, я задел больную струну в душе Огурцова.

– Диплом ведь еще не делает человека счастливым, – продолжал он. – Разве плохо быть хорошим ювелиром, скорняком или стеклодувом? Ведь чудеса можно творить! Вот я, компасный мастер, знаю русскую историю не хуже аспиранта в университете. Но я же не требую для себя диплома историка. По пять лет сидят на шее у родителей и государства, протирают себе штаны, а потом выясняется, что профессия им не нравится. Они, видите ли, ошиблись! Вот откуда рождается неудовлетворенность жизнью.

Постепенно наш разговор переключился на юнг.

– Сейчас я вам кое-что покажу. – Огурцов вышел и вернулся с бескозыркой размером не больше десертной тарелки. – Вот это – моя… Смешно, правда? Глядя на нее, понимаю, какой я был тогда маленький. А счастлив я был тогда безмерно! Но первый пот с нас сошел именно на Соловках. Пришлось делать то, к чему некоторые из нас никак не готовились. Нам казалось, что главное – надеть форму. Однако еще никто не становился моряком от ношения тельняшки и бескозырки. Одного желания сражаться с врагом еще мало.

– Ну, а романтика… – напомнил я неосторожно.

Савва Яковлевич неопределенно хмыкнул.

– Романтика – фея нежная и весьма капризная. С нею надобно обращаться осторожно. Для тех, кто действительно любил флот, трудности только укрепляли их романтическое стремление. А из таких, что случайно увлеклись морем, романтику вышибло сразу, как пыль из мешка. Такие люди видят в морской службе лишь тяжкую повинность, которую приходится отбывать в расплату за минутное увлечение юности.

– Вы мне подали мысль, – сказал я. – Следующую часть я с ваших же слов назову так: «Без романтики».

– Вы все перепутали, – сердито отвечал Огурцов. – Таких слов я никогда не произносил. Как я, романтик в душе, могу отказаться от романтики? Нет, романтика как раз была. Только путь к ней лежал через преодоление трудностей. Тут скрывать нечего: было нелегко.

– Так как же мы назовем следующую часть?

– А как хотите, – отмахнулся от меня Огурцов.

В конце разговора, собираясь уходить, я спросил:

– Савва Яковлевич, вы сегодня чем-то огорчены?

– Да. В газетах пишут, что какой-то мерзавец застрелил на Соловках последнего оленя. Это был самец. А год назад браконьер убил самку. Убил ее, сожрал тишком, а обглоданные кости забросил в крапиву… Архипелаг лишился большого семейства. Много веков назад монахи завезли оленей из тундры на остров и приучили их к жизни в этом дивном лесу. У красоты отнята часть ее! Соловки, – заключил Огурцов, – драгоценная жемчужина в короне нашего государства, а любой жемчуг, как вы знаете, нуждается в уходе. Иначе он померкнет и ему уже не вернуть былого блеска!

Часть вторая
Гавань благополучия

Не секрет, что в начале войны на самые опасные участки фронта командование бросало «черную смерть» – матросов! Тогда-то и появилась эта отчаянная песня:

 
А когда бои вскипают
И тебе сам черт не брат,
В жаркой схватке возникают
Бескозырка и бушлат.
 
 
Это в бой идут ма-тро-сы!
Это в бой идут мо-ря!
 

Никогда не сдаваясь в плен, предпочитая смерть с последним патроном, многие моряки не вернулись из атак на свои корабли. Уже на втором году войны флот испытывал острую нехватку в хорошо обученных специалистах. Ведь те, кто погиб на сухопутье, были минерами, радистами, рулевыми, гальванерами, оптиками и электриками…

Павших должны были заместить юнги. Хотя по званию они и ниже краснофлотца, но Школа юнг должна дать им полный курс обучения старшин флота.

Царский флот имел своих юнг. В советском же флоте юнги никогда не числились. Имелись лишь воспитанники кораблей, но плачевный опыт их «воспитания» привел к тому, что во время войны их на кораблях не держали. Эти воспитанники были, по сути дела, живой игрушкой в команде взрослых людей. Они хорошо умели только есть, спать, капризничать и получать в школе двойки, ссылаясь на свою исключительность.

Совсем иное дело – юнги! Это тебе не воспитанник, которому не прикажешь. Юнга – ответственный человек, знающий дело моряк. Приняв присягу, он согласен добровольно и честно участвовать в битве за Отчизну, и смерть вместе со взрослыми его не страшит, как не страшит и любая черная работа.

Слово «юнга» – голландского происхождения, как и большинство морских терминов, пришедших на Русь в пору зарождения русского флота. Основав в 1703 году легендарный Кронштадт, Петр I открыл в нем и первое в стране училище юнг. Сам император, будущий шаутбенахт флота российского, начинал службу на флоте в чине «каютного юнги». А это значило, что если адмирал Корнелий Крюйс прорычит с похмелья в каюте: «Рррому… или расшибу всех!» – то император должен покорнейше ответствовать: «Не извольте серчать. Сейчас подам…»

Но времена изменились круто, и нашим юнгам таскать выпивку по каютам офицеров уже никогда не придется.

* * *

«Волхов» высадил юнг на Соловках утром второго августа, и первые пять дней они провели в кремле, где их все восторгало. Ощущение такое, что эти гиганты-камни сложены не муравьями-людишками, а сказочными циклопами. Обедали юнги в Трапезной палате кремля, которая по величине сводов и дерзости архитектурной мысли могла бы соперничать и с Грановитой палатой Московского Кремля. Странно было просыпаться в кубриках, где когда-то томились декабристы…

Постепенно юнги усвоили, что они становятся военнослужащими, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Одно из таких последствий вменяло им в обязанность трудиться. Но пошли гиблые разговоры, что «ишачить не нанимались», и от работ некоторые отлынивали.

– Сачок! – говорили о таких. – Опять сачкует.

Помимо морской терминологии, давно вошедшей в уставный и литературный обиход, существовал на флоте еще и жаргон. К примеру, «гауптвахта» – слово пришлое из неметчины, хотя всем понятное, но как оно превратилось в «губу» – этого уже никакой академик не выяснит.

Когда один юнга говорил в бане другому: «Ну-ка, подрай мне спину мочалкой», – то это говорилось по-морскому точно, и греха в такой фразе не было. Но когда за обедом слышалось над мисками: «Рубай кашу живей!» – то это уже был не язык моряков, а глупейшее пижонство.

Савка Огурцов почему-то сразу невзлюбил дурацкий жаргон и тогда же решил, что он не станет осквернять свой язык. Сачков он называл по-русски лодырями, а на камбузе не рубал, а просто ел (или, как говорили любители уставов, принимал пищу).

Кремль тогда принадлежал учебному отряду.

– Видал-миндал? – говорил Синяков. – Вот как гайку у них закручивают… Ежели и нас таким же манером завернут, убегу.

– И станешь дезертиром, – отвечал ему Савка.

– Какой же я дезертир, коли присяги еще не давал. Я не дурнее тебя и сам знаю, что бежать после присяги опасненько…

Скоро юнгам выдали первое их оружие – противогазы. Конечно, они по-мальчишески тут же развинтили и свинтили все, что в противогазах откручивалось. Это кончилось для любопытных плохо, потому что юнг сразу погнали в герметические камеры, где их окуривали хлорацетафеноном. У кого противогазы оказались неисправными, те потом до вечера не могли открыть глаз, из которых струями текли обильные слезы.

Юнги изучали положения воинских уставов. Им велели твердо помнить нумерацию форм одежды.

– Вот сейчас вы одеты по форме номер три. При температуре воздуха до минус шести, когда положены шинели, форма будет шестой. Но если смените бескозырку на зимнюю шапку, это форма седьмая…

Выяснилось, что некоторым номерам юнги не могли соответствовать, ибо у них не было бушлатов, не было и белоснежных форменок – только фланелевки. Начинался бунт:

– А когда бушлаты дадут?

– У меня ботинки каши просят…

– Почему нам белых форменок не дали? Или мы других хуже?

– Спокойно! – утихомиривали юнг офицеры. – Форменок вы и не увидите, ибо на Северном флоте они не входят в форму одежды. Бушлаты выпишут позже. А кто, недели не прослужив, умудрился ботинки порвать, ну это, знаете ли… На вас не напасешься! По аттестату обувь выдается матросу на год службы. Нечего в футбол гонять булыжниками вместо мячей!

Занятия пошли на пользу, и скоро шутники изобрели новую форму для ношения в тропических морях. Они прыгали по койкам в нижнем белье и с противогазными масками на лицах:

– Стройся по форме раз – кальсоны и противогаз!

А за монастырем лежало глубокое Святое озеро, и юнги, стоило отвернуться начальству, нещадно, до синевы, до дрожания губ купались в нем. Савка при этом сиживал на бережку.

– Огурцов, – звали его с воды, – полезай к нам.

– Не хочется, – отвечал он, завидуя товарищам острой завистью отверженного. – Да и не жарко сегодня.

Огурцов… врал! Он врал от позора, что угнетал его.

Огурцов не умел плавать! Да, так уж случилось, что, мечтая о большом море, он не выучился плавать в той мелкой речке, возле которой жил на даче. И вот теперь Савку мучил стыд перед товарищами, когда они хором обсуждали достоинства кроля, брасса или баттерфляя.

Чтобы не оказаться в одиночестве, Савка вставлял и свои лживенькие слова:

– А я так больше саженками…

Мирное житие в тихой обители неожиданно кончилось. Юнгам еще разок вкатили по два укола, так что сесть было нельзя, и велели выходить из кремля с вещами. Святые ворота, похожие на въезд в боярский терем, выпустили их на берег Гавани Благополучия.

Колонна миновала поселок, юнги углубились в густой лес. Опять никто ничего не знал – куда, зачем, почему?

Савка глянул назад и поразился:

– Я и не думал, что нас так много.

Рядом с ним шагал рыжий юнга с фальшивой железной коронкой во рту.

– Поднабрали нас немало, – согласился он. – Если все станут одного лупцевать, то сразу пиши – амба! Живым не уйдешь.

Лес, лес, лес… гуще, темнее, сырее. Куда ведут?

– Ишачить, наверное, – пророчили пессимисты.

* * *

Зато оптимисты радовались… Она была прекрасна, эта дорога, и юнги, вчерашние горожане, даже малость попритихли при виде ее красот.

Сколько озер! Сложная система старинных дамб, возведенных трудом богомольцев, была создана вполне художественно – гармония с природой соблюдена. Идешь по такой дамбе, справа возле самых ног плещет рыбой озеро, слева внизу, будто в пропасти, тоже затуманилось волшебное озерко.

Как люди умудрялись одной лопатой творить такие чудеса – непостижимо!

Юнги шагали целый день и наконец устали.

Над лесом уже вырастала коническая гора, на вершине ее стояла церковь, в куполе которой расположился маяк. Это был тот самый маяк, теплые огни которого посветили юнгам в ночи их первого плавания. А по склону горы спускался к дороге заброшенный фруктовый сад.

– Товарищ старшина, а далеко нам еще топать?

– Теперь уже близко. Почитай, все Соловки прошли мы сегодня, с юга прямо на север. Движемся к заливу Сосновому.

– А там что? Или опять секрет?

– Там колхоз рыбацкий. Место старинное.

– Неужели и мы в колхозе жить будем?

– До Соснового мы не дойдем. Скоро покажется наше озеро.

В просвете величавых сосен и вправду засветилось озеро – длинное, мрачное, колдовское. Хотелось верить, что по ночам, когда притихнет природа, в этом озере начинают играть водяные, высоко всплеснет воду чаровница-русалка… Совсем неожиданно, разрушая очарование, громадная черная крыса с длинным хвостом спрыгнула с кочки в воду. За ней – другая, третья, еще, еще крыса.

– Бей их! – закричали юнги, ломая строй.

Кто – за камень, кто – за палку. И – понеслись.

– Стой! – властно задержал их офицер, сопровождавший колонну. – Это мускусные крысы из Канады. Называются – ондатры. Для человека безобидны, а мех отличный, дорого ценится на международных пушных аукционах.

Побросали камни и палки. Вернулись в строй.

– Надо же! А я-то обрадовался… вот дурак.

Еще один поворот, и за лесом открылась сваленная из камней конюшня, в воротах которой устало фыркала одинокая лошадь. Там, где есть лошадь, должны быть и люди. Верно, вот и баня топится, тоже каменная, тоже древняя. Показался дом, совсем неподходящий для такой глуши, – в два этажа, с резными карнизами, а на крыше – башенка, вроде беседки, для обзора окрестностей. Перед домом был разбит сквер – с клумбами и березками. А за садиком возникла угрюмая постройка с черными глазницами окон, и на каждом окне – тюремная решетка. Возле этого здания, почти впритык к нему, красовалась церковь святой Одигитрии. Едва держась на последнем гвозде, висела над мрачным домом доска с непонятной надписью:

С. Л. О. Н.

– Стой! – скомандовали старшины. – Напра-во! Вольно.

День уже мерк, последние чайки отлетали на север, откуда пошумливало близкое море.

Перед строем появился флотский офицер политработник. С тремя нашивками, в том же звании, в каком ходил и Савкин отец. Осмотрев строй, он сказал:

– Поздравляю вас, товарищи юнги, с прибытием к месту вашей будущей службы. Именно здесь будет создана первая в нашей стране Школа юнг Военно-Морского Флота, и отсюда, товарищи, вы уйдете на боевые корабли.

Над лесом замерло эхо. От озерной осоки тянуло туманцем. В общей тишине прозвучал отчетливый хлопок по шее.

– Эй, чего ты спохватился?

– Да комар… вон их сколько!

– Товарищи, – продолжал офицер, – давайте познакомимся. Я в звании батальонного комиссара, зовут меня Щедровский, буду заместителем начальника школы. А место, где мы сейчас с вами находимся, зовется Савватьевым – по имени новгородца Савватия, одного из первых русских людей, который полтысячи лет назад высадился на Соловках с моря. Гора с маяком, мимо которой вы сейчас проходили, называется Секирной… Секирная, потому что в древности там кого-то здорово высекли, но кого – точно не извещен… У кого есть какие вопросы – прошу задавать.

Один юнга, видать, приготовил свой вопрос заранее:

– А в отпуск можно будет съездить?

– Разве ты успел утрудиться? – спросил его комиссар.

– А тогда можно, чтобы моя мама сюда приехала?

– Никаких мам и пап! – отрезал Щедровский. – Здесь вам не детский сад.

Попросил слова рыжий юнга по фамилии Финикин:

– А кормить будут? Или сегодня ужин зажмут?

– Что за выражение! – возмутился комиссар. – Ужина никто не «зажмет», он просто не состоится. На берегу озера только начали складывать печи, чтобы приготовить вам обеды. Пока предстоит кушать под открытым небом. Завтра утром получите горячий чай. Ну, хлеб, конечно. Ну, по кусочку масла. Со временем, когда все наладится, обед ваш будет по-флотски состоять из трех блюд. Еще вопросы?

Огурцов точно по уставу назвал себя, потом спросил:

– Скажите, что означает эта надпись: «С.Л.О.Н.»?

Щедровский обернулся к фасаду мрачного здания.

– Ах эта, – засмеялся он. – Она расшифровывается очень просто: «Соловецкий лагерь особого назначения». Здесь, товарищи, когда вас еще на свете не было, размещалась знаменитая тюрьма. В ней сидели бандиты-убийцы, взломщики-рецидивисты и мастера по ограблению банков. Их давно уже здесь нет, тюрьма в Савватьеве ликвидирована еще в двадцать восьмом году…

Как раз в этом двадцать восьмом году Савка появился на свет.

Щедровский велел старшинам разводить юнг ко сну.

Внутри бывшей тюрьмы – длинные коридоры, большие камеры. Лампочки едва светятся в пыли.

Старшины кричат:

– Прессуйся, молодняк! Запихивайся для ночлега.

– Да тут уже ступить некуда, – попискивали малыши.

– Ничего, утрясетесь. Или в лесу ночевать лучше?

Стены полуметровой толщины. Глазки, проделанные для надзора за бандитами, начинались в коридорах кружочками с монету, зато и камерах они расширялись в громадные кратеры в полметра радиусом, чтобы глаз надзирателя охватывал все пространство камеры. Кто-то из числа неунывающих уже бегал по коридору, вставлял губы в эти дырки, кричал радостно:

– Тю-тю, тю-тю! Вот мы и дома… зовите в гости маму!

Было холодно.

Синяков растолкал юнг послабее, широко разлегся на полу, положив мешок под голову. Мешок был тощий, подушки заменить не мог, и потому Витька голову свою положил на живот одного малыша, который не сопротивлялся.

– Ну, влипли! – посулил Витька всем. – Наобещали нам бочку арестантов, так и вышло. Всех за арестантскую решетку забодали… У-у черт бы побрал, до чего курить хочется…

Раздался тонкий вскрик. В углу юнги стали ругаться.

– Эй, чего там авралите? Спать надо… ша!

Кто-то чиркнул спичкой, и в потемках камеры она высветила на стене выскобленные гвоздем слова: «Здесь страдал по мокрому делу знаменитый от Риги до Сахалина московский налетчик Ванька Вырви Глаз. Боже, помоги убежать!» Спичка погасла.

* * *

«Здравствуй, дорогая бабушка!

Мечта моей жизни исполнилась – я стал моряком, а мама умерла на вокзале, так и не повидав папы, а сам папа ушел на фронт. Сейчас я пишу тебе перед построением и потому спешу. Вот мой номер полевой почты… А нахожусь я в таком чудесном месте, какое известно всем русским людям, только называть его не имею права. Ты поймешь, где я нахожусь, если я скажу, что тут или молились, или сидели за всякие делишки. Здесь очень красиво. Кормят нас хорошо, но мне все равно не хватает на воздухе. Один врач сказал, что при строгом военном режиме я поправляюсь после блокады скорее, чем на карточку иждивенца. Бабушка, я тебя очень люблю…»

Писание письма прервал сигнал на построение. Щедровский отобрал серебряную дудку у вахтенного юнги.

– Это тебе не свистулька! – заявил сердито. – А ты не дворник, который высунулся из подворотни и зовет милицию… Старшины, – наказал он, – впредь юнг ставить на дежурства, отработав с ними морские сигналы на дудке.

Утром пошел короткий, но крупный дождь. В мокрой листве зябко вздрогнул на дереве репродуктор, и Москва передала на Соловки последнюю сводку событий. Юнги молча слушали об ожесточенных боях и степи близ Котельникова, в районе Армавира на Кавказе; военно-морские силы союзников совместно с авиацией начали наступление в районе Соломоновых островов; в Индии большие волнения, англичане арестовали Ганди и Неру. Сталинград в сводке еще не упоминался…

Щедровский начал разговор неожиданно:

– Товарищи, кто из вас любит возить тачку?

Юнги подумали, что комиссар шутит, а Витька Синяков присел, чтобы его не заметили, и пропел залихватски:

 
Грязной тачкой
Руки пачкать?
Ха-ха!
Это дело перекурим как-нибудь!
 

– Перекурить не удастся, – сказал комиссар. – А эту песенку я на первый раз вам прощаю. Итак, деловой вопрос: кто согласен работать на тачках? Кто хочет копать землю? Или быть лесорубом?

Вот уж не ожидали юнги, что флот предложит им такие профессии. Строй не шелохнулся. Щедровский был явно огорчен.

– Товарищи, – заговорил он, – что-то я не совсем понимаю ваши настроения. Школа юнг сама собой не построится. Вас ведь никто за шиворот на флот не тянул. Вы пришли сами, по доброй воле, и это накладывает на всех юнг особые обязанности…

Перед строем появился мужик с плоской бородкой, держа за поясом остро отточенный топор. Это был местный прораб-трудяга, и нежелание юнг с радостью схватиться за тачку он расценил как злостное хулиганство. Прораб вмешался в речь комиссара.