Текст книги "Господа, прошу к барьеру! (сборник)"

Как сдавались столицы

«…Близ Вильны имел я несчастие поссориться с моим лучшим другом, служившим в моем эскадроне. Мы решили наш спор с оружием в руках. Оба мы были молоды и горячи и, не успев даже пригласить секундантов, отправились на гумно, где и стали рубить друг друга саблями на свободе. Кровь в изобилии лилась из наших ран… Минуты спустя мы почувствовали, как глубока наша дружба. Мы отбросили сабли и горячо обнялись!» Из этого отрывка легко понять, что автор – человек не только пылкий, но и достаточно сентиментальный: все в духе того времени!

Владимир Иванович Левенштерн, эстонский уроженец, знатен не был, хотя круг его родства и раскинулся широко: от известной писательницы мадам де Сталь до великого полководца Голенищева-Кутузова, будущего князя Смоленского.

Левенштерн, солдат тертый, сердце имел нежное, чуть-чуть кисейное и почитал чувствительность величайшим сокровищем мира. Оттого-то, когда в последних битвах с Наполеоном погибли его братья, он заболел смутной печалью, ища рассеяния в бесцельных путешествиях…

1809 год застал его в Вене, где красивая Наташа, жена его, вдруг умерла от грудницы. Владимир Иванович хотел вывезти покойную в Россию, но пришлось тело набальзамировать и до времени оставить в часовне (пушки Наполеона уже громыхали под Веной, а дороги становились опасны).

– Стоит ли так отчаиваться? – говорили ему знакомые венцы. – Пусть только Наполеон посмеет подойти ближе, и вы станете свидетелем небывалого героизма венцев… О, Вена, Вена! Вы, русские, плохо ее знаете: это лучшая в мире крепость.

Однако из города уже потянулась длинная кавалькада придворных карет: император Франц II и его многочисленная свита поспешно покидали столицу.

– Это еще ничего не значит, – утешали Владимира Ивановича австрийцы. – Нет императора, зато остался эрцгерцог Максимилиан, а всем в мире известно, какой он прекрасный полководец…

Вечером он опять навестил свою Наташу. В пустынной прохладной часовне мерцали свечи, и на него – через толстый слой парафина – смотрело молодое лицо женщины, с которой он еще вчера был счастлив. Владимир Иванович поплакал над нею, проверил, как закрыты окна в часовне, и побрел к себе в гостиницу, где хотел забыться от горя в чтении старинных хроник…

Это ему не удалось!

На улицах Вены уже показались солдаты герцога Максимилиана, удиравшие от наступающих французов. Небо над городом потемнело. Быстро переодевшись попроще, Владимир Иванович решил принять участие в защите столицы. Как опытный русский офицер, он имел острый глаз, и ему казалось, что изнутри самой Вены, осажденной французами, он лучше разглядит причины ошеломляющих успехов Наполеона, к ногам которого столицы падали как перезрелые орехи.

Он вышел на улицы…

На площадях и в скверах было тесно от народа, охваченного энтузиазмом боевого восторга. Герцог Максимилиан драпал от французов все быстрее, и Вена гостеприимно разбивала для его солдат бивуаки в тени садов и на бульварах. Ярко были освещены все венские рестораны, кофейни, пивные и бильярдные.

– Да здравствуют храбрецы! – восклицала толпа.

– Еще пива, – отвечали солдаты.

Бойкие и загорелые, вояки внушали уважение. Стоило только посмотреть, как быстро они истребляли подношения горожан, чтобы поверить: таким Наполеон не страшен.

– Будем стоять насмерть! – клялись солдаты. – Еще две бочки нашему славному батальону, и мы готовы умереть тут же.

– Оружия! – воодушевилась толпа. – Мы тоже хотим умереть, как и все добрые австрийцы… Пошли к арсеналу!

Владимир Иванович чуть не попал в беду: на шляпе его не было кокарды. Он тут же купил ее заодно с букетиком фиалок и примкнул к толпе, которая, потрясая кулаками, двинулась получать оружие для битвы, выкрикивая:

– Откройте арсенал и птичники… Цыплят и ружей!

Из переулков стихийно вытекали все новые толпы венцев, и эта грозная лавина людей перед лицом опасности шествовала через Вену, рассыпая угрозы по адресу Наполеона и запасаясь по дороге вином и цыплятами. Эрцгерцог Максимилиан приказал выдать горожанам оружие, а сам… скрылся.

– Не беда! – говорили австрийцы. – Что нам этот герцог, если у нас в запасе имеется еще бравый генерал Одонель…

Гвардию расставили по валам крепости. Получив патроны к ружьям, жители кольцом окружили свой любимый город.

– А где встать мне? – спросил Владимир Иванович, вскидывая на плечо длинное австрийское ружье.

– А ты кто таков?

– Я слуга музыканта, уроженец Тироля, – солгал он.

– Тогда вставай, приятель, на воротах Варге, где вчера – видел небось? – мы повесили двух дезертиров…

Не переставая думать о своей Наташе, которая (красивая даже в смерти) лежала сейчас в тихой часовне, Владимир Иванович заступил на пост, решив умереть сегодня смертью героя. «В такую ночь, – размышлял он с грустью, – только и умирать, а бедная Наташа ничего уже не узнает…»

Ночь и впрямь была удивительной. На улицах полыхали костры, девушки раздавали поцелуи солдатам, которые клялись не дожить до рассвета. Смахивая слезу восторга, трактирщики катили к воротам города бочку за бочкой. И повсюду, куда ни посмотришь, торчат над пламенем костров штыки воинов, на которых истекают жиром сочные венские цыплята. Слышны крики:

– Пусть только покажется этот негодяй Наполеон!

Но бочки скоро опустели, не стало больше цыплят – и костры медленно угасали. Икая от пива и патриотического возбуждения, геройские венцы разбредались по своим домам, где их ждали ночные колпаки и сонные жены в удобных постелях.

Владимир Иванович – русский идеалист! – выстоял на своем посту дольше всех. Но когда на крепостных вальгангах уже никого не осталось, он понял, что выглядит весьма глупо. Прислонил к стене ружье и тоже ушел. Нежные цыплячьи косточки, белевшие на мостовой, с хрустом давились под ногами, и всюду, всюду – брошенное оружие! На мостовой тускло мерцали штыки гвардейцев, черные от закоптевшего на них куриного сала.

Вена, накричавшись, уснула.

Левенштерн был разбужен под утро грохотом барабана! То, что он увидел, поразило его…

От ворот Бургтор вошел в столицу Австрии один-единственный француз, да и тот мальчик, лет десяти на вид, не больше.

Непомерно гордый, в петушиных одеждах тамбурмажора, мальчик отрывисто стучал в барабан, собирая проснувшихся: тра-та-та, та-та-та-та-тра, тр-ра-тр-ра…

За кивером мальчика торчал большой лоскут пакета с печатями Наполеона. Когда Левенштерн выбежал на улицу, барабанщик уже сложил палочки, отдал честь офицерам Австрии и сдался в плен по всем правилам военного этикета.

Но он никому не позволил прикоснуться к пакету.

– Лично в руки генералу Одонелю! – выкрикивал он…

Предчувствуя горячий день, Владимир Иванович зашел в первый же трактир на углу улиц. Но едва успел подцепить желток из яичницы, как заметил в окне двух французских офицеров. Галантно раскланиваясь с женщинами, они фланировали под руку – небрежно и, казалось, даже рассеянно. Один из них был знаком Левенштерну по Парижу, и, сорвав с груди салфетку, Владимир Иванович поспешно выскочил из трактира на тротуар:

– Мабёф! Что вы делаете здесь, Мабёф?

– Мы… гуляем, – был точный ответ.

Не успели эти офицеры скрыться за углом, как из соседней цирюльни вышел еще один француз, поглаживая свежевыбритую щеку. Он был красив и молод. Австрийцы издалека с робостью обозревали его петушиное великолепие.

– Ну и счастливцы же эти венцы! – сказал он им. – Какая прекрасная у вас погода. Такой уже давненько не бывало у нас в Париже… Скажите: где тут можно купить хорошие перчатки?

На смену ему появились на улице четыре гренадера в медвежьих шапках, но – без оружия! Возле кафе, раскинувшего столики в саду, французы сняли с голов свои лохматые страшные шапки и вежливо попросили пива. И тут же – на глазах изумленных венцев – они вдруг стали ловко играть на бильярде.

Шар за шаром так и влетали в узкие лузы…

Поодаль от них, посверкивая штыками, стояли австрийские солдаты, и хрипатый старик стекольщик гневно прокричал им:

– Разве вы не видите, что это французы? Так стреляйте же в них, черт вас побери… Чего вы разинулись?

– Дурак, – ответили старику, – в кого нам стрелять?

– Да вот же они… лакают пиво и играют на бильярде.

Солдаты малость помялись:

– Пожалуй, что так. Но они же в нас не стреляют. Мало того: они за пиво и бильярд – мы сами видели – уже расплатились…

Тут один из гренадеров, держа в руке здоровенную кружку, подошел к солдатам противника и поклонился им:

– Храбрые австрийцы, мы пьем за ваше здоровье!

Владимир Иванович свернул в переулок. Но путь ему преградила жиденькая цепочка артиллеристов Наполеона: без пушек – с одними зарядными фурами. Не торопясь и зорко озираясь по сторонам, французы сидели на ящиках с бомбами, посылая вокруг себя воздушные поцелуи венкам. Вот они развернулись, и перед ними вырос арсенал. Спокойно, без суматохи, они расставили вокруг венского арсенала свои посты.

Австрийцев они не обижали, лишь намекнули им:

– Идите спать! Дальше караул понесем мы…

И все это – среди шуток, цветов и поцелуев, расточаемых направо и налево с истинно парижской щедростью. Отказать в чем-либо французам – ну просто не было никакой возможности!

Владимир Иванович вспомнил о прерванном завтраке.

Но теперь, куда бы он ни заглянул, везде сидел хоть один, да француз! Они платили за все вперед, трогательно улыбались венцам, выставляя напоказ полное отсутствие оружия.

– Сегодня мы ваши гости, – говорили они австрийцам…

Потом все эти «гости» разом, словно кто-то невидимый им скомандовал, сошлись перед замком и построились в батальон. Суровый. Четкий. Невозмутимый. Венцы так и не поняли откуда, но в руках французов уже засверкали ружья. Никому не угрожая, французы быстро захватили центральную гауптвахту столицы…

«Кажется, я кое-что начинаю понимать», – подумал Левенштерн, наблюдая за происходящим, и вдруг его окликнули… Из пунцовой, затянутой шелками глубины посольского фиакра его подзывал к себе любимец Наполеона – граф Андреосси, который недавно был французским послом в Вене.

– Вы, граф, разве возвращаетесь на свой пост?

– Да нет, совсем нет, – рассмеялся Андреосси. – С дипломатией покончено. Теперь я военный губернатор этого чудесного города… В случае нужды – прошу заходить ко мне! Вы же – русский, и у нас с вами заключен мир. А пока выпала пауза, мы решили немножко проучить венских пивоваров и колбасников…

Развернув знамена, под пение труб и грохот барабанов в Вену лавиной хлынули войска. Но их появление теперь уже никого не могло удивить, и в руках венок вдруг заплясали платки.

– Ах, как они прекрасны, эти французы!

– Вон тот… молоденький, он мне так улыбнулся!

– А мне погрозил пальцем гусар с усами… Ох, ах!

Стройные колонны завоевателей сменяли одна другую. Не успевал растечься по улицам хвост одной колонны, как другая, звеня амуницией, уже вкатывалась в столицу через городские ворота, настежь перед ними распахнутые.

Но теперь французы уже не рассыпали шуток.

Речь победителей стала краткой и резкой, как выстрелы.

– Налей вина! – приказывали (и не расплачивались).

– Не мешай нам, – говорили они, забирая кий у австрийца, и оттесняли его от трактирного бильярда…

Владимир Иванович досмотрел позор города до конца.

И он увидел то, чего ожидали многие…

Через Шёнбурнское предместье в столицу въехал человек в мышином сюртуке и белых пикейных штанах, обтягивавших его сытые ляжки. Треуголка нависала ему на глаза, подбородок уткнулся в грудь, арабский конь ступал, гордясь седоком, высоко вскидывая перебинтованные шелком копыта. Завоевателю Европы были сейчас безразличны и эта Вена, и сами венцы.

Он продолжал жить своими мыслями.

Громоздкими, как и сама его империя.

Последние свои годы Владимир Иванович провел в Петербурге, где в доме его на Мойке собиралось разнообразное общество – от дипломатов до бедных художников. И, сидя в метельные вечера возле камина, старик любил вспоминать, как ложились, почти безропотно, к ногам Наполеона европейские столицы.

– Вот так и было! – заканчивал он свой рассказ. – Но в России, судари вы мои, этот венский фокус не удался бы никогда… Мы, русские, не любим расточать излишних клятв. Но, единожды дав клятву стоять насмерть, мы от нее уже не отступим. Москва тысяча восемьсот двенадцатого года – это не Вена тысяча восемьсот девятого года… даже нельзя сравнивать!

…Левенштерн умер в глубокой старости в 1858 году, оставив по себе память скромного литератора и доброго человека.

Деньги тоже стреляют

Сначала о событиях недавних… В 1963 году агентурная служба США «Сикрет Сервис» зафиксировала появление на внутреннем рынке 3 400 000 фальшивых долларов; в 1964 году эта сумма подскочила до 7 200 000 долларов. Англичане в это же время с похвальной сноровкой изымали из обращения поддельные фунты стерлингов. Стало ясно, что где-то (знать бы – где?) заработал тайный комбинат по бесперебойному производству валюты. На III Международном конгрессе по борьбе с подделкою денег специалисты банковских служб с тревогой отметили настолько высокое качество фальшивых денег, что их невозможно отличить от настоящих. А дорога преступления уводила Интерпол в самые дебри фашизма – в блок № 18/19 концлагеря Заксенхаузен, где в период войны немцы наладили производство иностранной валюты (в том числе и наших советских рублей). Клише, с которых печатались деньги, и вся сложная рецептура изготовления бумаги бесследно исчезли в канун краха «тысячелетнего» рейха. Теперь, надо полагать, эти самые клише и дают точные отпечатки долларов и фунтов. Конечно, бывшие эсэсовцы-фальшивомонетчики сохранили для себя и весь сложнейший аппарат агентуры для распространения поддельных денег.

Оглянувшись назад – в наше прошлое, я вспомнил нечто похожее. Вопрос ставится так: был ли Наполеон фальшивомонетчиком? Вопрос каверзный, но до сих пор не потерял своей остроты. В самом деле, великий вроде бы человек и вдруг… уголовщина? Некоторые историки XIX века даже боялись затрагивать эту тему. «Война ведь, – утверждали они стыдливо, – все-таки дело чести, и Наполеон вряд ли решился бы на эту постыдную крайность».

Но великий император не был брезглив.

«Я не такой человек, как все, – не раз повторял Наполеон, – и моральные законы общества ко мне едва ли приложимы…»

Подорвать мощь государства можно не только пушками – достаточно забросать страну фальшивыми деньгами. Об этом и идет речь – о подрыве экономики России в канун грозного 1812 года. Князь А. А. Шаховской, известный режиссер и драматург, предварял свои малоизвестные мемуары велеречивым вступлением: «Священный огонь, запаливший в 1812 году Русския сердца, не вовсе потух, и авось вспыхи его, пробуждая давнишния ощущения и проясняя прошедшее, помогут мне удовлетворить любопытство ваше». Я отношу любопытство к числу качеств полезных. Нелюбопытные люди – люди, как правило, скучные. Ну их!

Парижский гравер Лалль работал много и упорно, но имени своего в истории святого искусства он нам не оставил. Это был скорее вечный труженик-поденщик: получил заказ – исполнит, ждет следующего, и так без конца… По вечерам парижское предместье Сен-Жак обволакивала преступная темнота, в саду печально шумели деревья. Лалль занимал небольшой особняк, в котором и жил одиноко и скучно. Из окон виднелась пустынная улица Урсулинок, а дом гравера примыкал к запущенному парку убежища глухонемых. Так бы, наверное, и закончилась эта унылая жизнь в безвестности, если бы однажды вечером в дом Лалля не постучали с улицы…

Прошу учесть, что было начало 1810 года!

Явился заказчик – некто, без ярких признаков внешности, и раскрыл портфель, из которого извлек английскую гравюру. Опытный мастер, Лалль сразу определил сложность ее исполнения: масса линий, иногда тончайших, иногда шероховатых, ни одна из них не коснулась другой… Заказчик терпеливо выжидал.

– Что вы, месье, желаете от меня? – спросил Лалль.

– Я к вам от издателя, имя которого вам знать пока необязательно. Вы хорошо рассмотрели этот оттиск?

– Да. Он сделан с медной доски.

– Именно так! Эту медную доску, увы, затеряли. Желательно, чтобы вы с оттиска снова восстановили оригинал на меди.

– Работа тонкая. А медь упряма и капризна.

– Мы понимаем. И торопить не станем.

– Хорошо. Оставьте. Я постараюсь…

Лалль начал работу. Граверное искусство заменяло в те времена фотографию, ибо с одной доски можно было сделать множество оттисков. Но труд нелегкий: нужна небывалая точность жеста и большая физическая сила. Рука ведет резец по металлу, оставляя на нем борозду. Одно неверное движение – и вся работа (иногда труд всей жизни) летит на помойку. Литератор, написав неверное слово, может его зачеркнуть; живописец, наложив неверный блик, может его замазать. Гравер ничего исправить не в силах – резец намертво впивается в металл и все зависит от умения гравера…

Вскоре некто опять навестил отшельника в его доме, и Лалль предъявил ему работу, которую заказчик высоко оценил:

– Превосходно! Мы вам хорошо оплатим этот каторжный труд… Кстати, мой фиакр стоит за углом. Издатель крайне заинтересован в знакомстве с вами. Очевидно, он с удовольствием предложит вам еще больший заказ… Не согласны ли вы проехать к нему?

Лалль сел в фиакр. Возница хлопнул бичом – мимо побежали глухие окраины Парижа. Лошади вдруг завернули на набережную Малаккэ. Гравер почуял недоброе, и некто угадал его настроение. Он вынул белую костяную палочку и помахал ею с угрозой:

– Я – тайная полиция императора… спокойно!

Лошади остановились возле министерства полиции.

Гравер был проведен на третий этаж, скудно освещенный, его оставили в небольшой комнате. Предупредили:

– Когда услышите звонок, вы пройдете в эту вот дверь…

Ожидание затянулось. За окнами хлестал дождь. Сена бурлила под мостами. Звонок почти выбросил Лалля из кресла, он шагнул в указанную дверь, от самого порога взывая о милосердии:

– О боже! В чем я провинился? Умоляю, отпустите меня. Ведь я только бедный гравер… Да здравствует император французов!

– Не кричите, – было сказано ему из полумрака.

Только сейчас он заметил человека, который в углу кабинета помешивал догорающие угли в камине. Вспыхнул в рожках осветительный газ – Лалль разглядел на столе свою гравюру.

– Отличная работа, – сказал человек, представившись комиссаром отдела тайной полиции. – Меня зовут Демаре… Впрочем, мы с вами больше не увидимся. Мне нравится ваша исполнительность. Ваш нелюдимый характер. И даже ваш дом на отшибе Парижа. Вы достойны быть поверенным великой тайны нашего великого императора!

Демаре поднял с полу кожаный сак, начал вышвыривать из него на стол лохматые пачки британских банкнот, неряшливые связки ассигнаций российского государственного банка. Не сразу заговорил:

– На время отрешитесь от обычного взгляда на деньги. Посмотрите на них глазами мастера гравирования. Пусть вас не заботит ценность этих купюр, а лишь рисунок! Если вы столь точно скопировали высокохудожественную гравюру, то вам не представит труда воспроизвести на меди и узор этих… картинок!

Лалль, потрясенный, молчал. Резец выводил в его судьбе штрих преступления. Демаре сел за стол и локтем отодвинул от себя несколько миллионов валюты, будто это был никуда не годный мусор. Молчание становилось уже невыносимо, и Демаре нарушил его.

– Вы француз? – спросил он художника.

– О да!

– Вы верите в гений нашего императора?

– О да!

– В таком случае отнеситесь к этому делу как патриот. Вы же знаете, что в тысяча семьсот девяносто третьем году, когда Франция погибала, коварный Альбион, дабы усугубить наши трудности, буквально засыпал нас фальшивыми франками… Считайте себя мстителем за прошлое! И не смущайтесь, дорогой маэстро: за вами стою я, за мною стоит министр полиции Ровиго, а за ним – сам император…

– Великий император! – воскликнул гравер.

– Вот именно, – ухмыльнулся Демаре. – Тем более вас никто не схватит за руку, как преступника, ибо все силы ада будут поставлены на охрану вашей особы… Я жду ответа. Решайтесь.

Лалль поднес к лампе русскую ассигнацию.

– Цвет воспроизвести нетрудно, – сказал он. – Гравировка тут слабая. Типографские знаки оттиснуты небрежно. Но зато нелегко скопировать русские подписи… Интересно, чье это факсимиле?

– Очевидно, министра финансов графа Гурьева, а вот ниже… Не знаю! Наверное, кассира Петербургского банка.

Демаре понял, что Лалль в его руках, и дернул сонетку звонка, пышной кистью свисавшую над его столом.

Мгновенно раскрылась одна из дверей – предстал чиновник тайной полиции, весь в черном, будто церемониймейстер из похоронного бюро.

– Это месье Террасьон, который и проводит вас. Всего доброго. Оплата ваших трудов будет производиться в двойном размере.

На улице еще хлестал дождь, вода гремела в воронках водостоков, Лалль нес портфель с образцами денег Англии и России, месье Террасьон увлекал его в какие-то темные, безжизненные переулки.

– Постойте, я не могу так быстро, – сказал Лалль. – Неужели вы не боитесь ходить по ночам? Париж есть Париж…

– А мы не одни. Идите спокойно. За нами сейчас неотступно следуют пятеро молодцов из коллекции Демаре, которые застрелят любого, кто приблизится к нам в такое время.

Лалль огляделся: ни души! Террасьон засмеялся:

– Это не люди, а кошки. Сейчас они прилипли к стенкам домов, как мокрые листья к стеклам. Пойдемте дальше… И запомните адрес: двадцать шестой дом на улице Вожирар, это за Монпарнасом, близ провиантских магазинов… Бывали здесь когда-либо?

– Ни разу.

– Тем лучше. Вас никто здесь не узнает…

Остановились. Террасьон показал граверу, как следует делать, чтобы дверь открыли: дернуть звонок дважды, потом смело барабанить ногой, пока не пустят. Какой-то верзила отворил им двери и, воровски оглядев улицу, быстро ее захлопнул. Как в тюрьме, прогрохотали запоры. Лалля провели в кабинет директора Фена, родной брат которого служил личным секретарем Наполеона.

– Пойдемте, – сказал Фен, качнув связкой ключей.

Он провел Лалля в типографию, где печатные станки были закованы в цепи; здесь же находилось и общежитие рабочих-печатников, сидевших на узких койках, которые – тоже как в тюрьме! – были привинчены к стене… Фен сказал:

– За них не волнуйтесь! Они получают по девять франков в день на всем готовом. Многосемейны. Трезвы. Молчаливы. Делают, что им прикажут, и тут же забывают, что сделали. Их выпустят отсюда, когда Франция покарает Англию и Россию, а потому они сами заинтересованы в своей работе… Приступайте, месье!

Медные доски для гравирования денежных узоров были готовы, резцы уже отточены и закалены. Работы было много, но Лалль всегда отличался усердием поденщика. Совершая преступление, он утешал себя библейской мудростью: «Втайне содеянное – тайно же и судимо будет!» По ночам на улице Вожирар глухо постукивали станки, аккуратно сошлепывая с досок свежие русские ассигнации. Готовые деньги тащили в особую комнату, где, кроме грязи и пылищи, ничего больше не было. Деньги бросали на пол, большими метлами перемешивали их с мусором, пока они не обретали вид денег, уже имевших хождение по рукам. Потом деньги укладывали в небрежные связки, а ночью отвозили в министерство полиции, откуда герцог Ровиго рассылал их через агентов подальше от Парижа…

Все шло замечательно. Но однажды, в самый разгар работы, в двери тайной типографии Наполеона позвонили и постучали согласно парольным условиям. Верзила открыл двери, и его тут же схватили за глотку, обрушив на пол; замки наручников щелкнули, словно кастаньеты. Внутрь ворвалась полиция по надзору за парижскими рынками, которую возглавлял самый ловкий детектив Парижа – префект Массон, и он закричал радостно:

– А-а, да тут народу как на главном базаре…

Директор типографии Фен первым получил от него по зубам.

– На помощь! – завопил тот, созывая людей…

Началась самая настоящая битва. Дрались с ожесточением. И те, кто раскрыл тайну императора. И те, кто стоял на страже ее. В ход шли палки и бутылки, детали станков и медные доски с узорами банкнот и ассигнаций. Пол типографии был густо заляпан кровью. Директор прилагал бешеные усилия, чтобы пробиться к своему кабинету, где лежала «охранная грамота» Наполеона, подписанная его же рукою. И ему удалось это сделать! Массон увидел печати императора и подпись императора. Битва кончилась.

– Странно! – сказал Массон, ничего не понимая. – Я ведь давненько выслеживаю вас. Сразу понял, что здесь дело нечистое…

– Кто велел вам арестовать нас? – спросил Фен.

– Комиссар Паскье.

– А вы с Демаре советовались?

– Зачем? Я подчиняюсь только Паскье…

– Теперь, – разъярился Фен, – бегите прямо на Малаккэ и объяснитесь с самим герцогом Ровиго! В конце концов, я лишился двух передних зубов, – и только, а вы лишитесь и места, и пенсии…

Паскаль как раз в это время был у министра полиции:

– Счастлив доложить вашей светлости, что мои молодцы берут тайную типографию на Вожирар, дом двадцать шесть, сейчас сюда доставят прессы и оттиски… Нам принесут кучу денег!

Герцог Ровиго чуть не выпал из кресла. Тайна фальшивых денег могла стать достоянием газет всего мира. Какой кошмар!

– Кто раскрыл адрес типографии? – спросил министр.

– Ну а кто у нас самый ловкий? Конечно, опять отличился молодчага Массон, что надзирает за парижскими рынками.

– За рынками? Но типография не рынок.

– Согласен. Согласен, что Массон хотел отличиться.

– Он достиг своего! Так и передайте ему, что он отличился на всю свою жизнь… Завтра же я сошлю его в Кайенну, где его сожрут гремучие змеи и мохнатые пауки величиной с десертную тарелку! Его дело – хватать карманников на базаре, а он… Паскье, вы понимаете, что Массон схватил за руку самого императора?

– Ничего не понимаю! – сказал Паскье. – Вы меня запутали.

– Ах так? Ну так и тебя – туда же… в Кайенну!

Велика была тайна Наполеона, если даже префекты полиции не знали о ней. Скандал как можно скорее потушили в своем же узком (полицейском) кругу. «Втайне содеянное – тайно же и судимо будет». Типография на улице Вожирар снова постукивала по ночам, и фальшивые русские деньги струились в широкий мир, где их расхватывали жадные руки… Пушки еще дремали в тиши арсеналов, а Наполеон уже начал войну с Россией – пока экономическую!

История тем и хороша, что, как бы ни старались упрятать тайну, историки все равно доищутся истины. А я люблю цитировать в тех случаях, когда чувствую, что мне не сказать лучше, нежели уже сказано другими авторами. Но сейчас я вынужден процитировать самого себя… В романе «Пером и шпагой» я обронил неосторожную фразу: «Тайные типографии в Саксонии уже нашлепывали миллион за миллионом фальшивые ассигнации». Так иногда бывает, что, написав строчку, подвергаешь ее анализу лишь потом, когда увидишь ее в напечатанном виде. Откуда взялась Саксония? Я вспомнил, что эту фразу породили два источника. Первый – князь А. А. Шаховской, писавший: «Нам принесли сторублевые ассигнации французской работы… Я слышал, что фабрика или завод этого бездельства находился в Кенигштейне, куда до самого освобождения Саксонии от наполеоновского ига никого не впускали». Дальше искать уже легче! Генерал-губернатором Саксонского королевства в 1813 году был назначен князь Н. Г. Репнин-Волконский (брат декабриста С. Г. Волконского). А секретарем его был Алексей Имберг, оставивший после себя мемуары… Таков был ход моих поисков, чтобы проверить самого себя. Я понял, что фраза в романе неверна! Шаховской ошибся, а Имберг, занимавшийся розыском фальшивых денег, нашел их в банках Дрездена, однако никакой «фабрики» в Саксонии не было. Дело объяснилось просто: саксонский король, плут и мошенник, взял на себя гнусную роль агента по распространению поддельных русских ассигнаций. В наказание за это князь Н.Г. Репнин-Волконский велел приготовить портшез, на котором его королевское величество рано утром вынесли прочь из Дрездена, как выносят за город нечистоты (пока горожане еще не проснулись).

Оставим Саксонию, у нас есть дела поважнее в России…

Историки 1812 года знают, что в обозах армии Наполеона катились 34 фургона с фальшивыми ассигнациями. Этот факт – лишь мелкая деталь экономической диверсии; деньги из этих фургонов расходовались на оплату фуражировок. Проникновение же фальшивок в Россию началось гораздо раньше, а масштабы диверсии были огромны… Когда Наполеона изгнали из русских пределов, фельдмаршал Кутузов-Смоленский получил приказ: по вступлении войск в Варшаву первым делом живьем схватить банкира Френкеля, – именно от этого жулика-капиталиста зараза и расползалась по русским базарам и карманам. Генерал Иван Липранди, военный писатель прошлого века, исследовал потаенные каналы, по которым поддельные деньги проникали в Российский государственный банк. Липранди писал, что весной 1812 года Наполеон через герцога Бассано (министра иностранных дел) «поручил варшавскому банкиру еврею Френкелю 25 000 000 рублей… впускать в наши пределы». Френкель действовал через своих единоверцев, проводя операцию через местечковые синагоги. «С октября 1812 года, – писал Липранди, – такие ассигнации начали входить в банк».

Но главная вина за преступление ложится на императора!

Наполеон не нашел предателей среди русского народа. Крестьянство встретило пришельцев вилами и рогатинами. Нашествие французов приветствовали одни московские раскольники. Я не знаю, чем объяснить их измену; думаю, что староверы, преследуемые царской властью, видели в императоре Франции защитника веротерпимости. Хлеб-соль Наполеону поднесли в Москве только раскольники! Благодарный им за это, император с маршалом Мюратом посетил их молельню. Когда в Москве царили грабежи и пожары, Наполеон приставил к охране раскольников жандармов. В покровительстве староверам император перешел все границы доступного. Он велел дать богомолам печатный станок, и на Преображенском кладбище, средь древних могил, с тех самых досок, которые в Париже резал усердный Лалль, раскольники тоже печатали фальшивые русские ассигнации. Случай, конечно, поразительный.

Но это еще не все! Возле Каменного моста Наполеон раскинул меняльные лавки, где сидели его агенты. Поддельные деньги они обменивали на монеты. Не плевые бумажонки, из России вычерпывалось серебро и золото. За одну «синенькую» (5 рублей) менялы просили серебряный рубль. Фантазия Наполеона разыгралась в Москве настолько, что он стал выплачивать жалованье своим войскам опять-таки фальшивыми русскими деньгами.

Тарутинская битва послужила сигналом гибели. Наполеон не покинул Москву – Наполеон бежал из Москвы (большая разница!). На дорогах отступления «Великая армия» бросала после себя массу вещей, и – будто случайно – на бивуаках оставляли чемоданы, набитые фальшивыми деньгами. Наконец однажды казаки «растрепали» французский обоз, в хвосте которого ехали фургоны с остатками денежного фонда. После этого немудрено, что Российский государственный банк вскоре залихорадило от наплыва фальшивых ассигнаций.