Текст книги "Конец «Золотой лилии»"

– Кто такие? – спросил он, когда Слепаков опустил стекло. – Не пропускаем посторонних. Ночь. Куда прёте?

– Мы к Любе… – вспомнил Слепаков указанное в карточке.

– Все равно нельзя. Кого надо, всех пропустил, – широкий в дубленке смотрел не на Слепакова, а почему-то в сторону и говорил крайне мрачно. – Ночь, – повторил он. – Не обязан я. Если что, ребят позову.

– Понятно, – Всеволод Васильевич полез во внутренний карман, наткнулся ладонью на стамеску, испугался. Но затем выудил из пиджака сотню и отдал.

– Поедете прямо, до конца, – оживился сторож. – Потом налево опять до конца. Кирпичная стена, дом двухэтажный. Там охрана. Вообще-то мужчин не пускают…

– Как так! – удивился Слепаков. – Почему?

– А ну их к растакой-то матери! – еще сильнее обозлился получивший сотню. – Не знаю ничего. Сами разбирайтесь.

Потянуло ветром, холодом, сыростью. Гнусно и печально было на душе у Слепакова.

– Едем, – сказал он. – Там будет видно.

– Ох, Сева, Сева… – вздохнула сидевшая за рулем женщина, трогая с места. – А Дмитрий пришел из армии. Здоров, слава богу. Тебе неинтересно?

– Ну, почему же… Где служил?

– В специальных войсках. Старший сержант.

– Молодец, одобряю.

Они подъехали к кирпичной стене с подобием бронированного щита вместо ворот. Посигналили. Микрофон откуда-то сверху спросил металлическим голосом: «Кто приглашал?»

– Скажи «Илляшевская», – шепнул Слепаков спутнице. Та повторила.

Что-то звякнуло, заскулило, и бронированный щит, расколовшись на две половины, разошелся в стороны. «Жигули» проехали и остановились перед мощеной светлыми плитками небольшой площадью, на которой аккуратно стояли рядком сверкающие при косых лучах граненого фонаря новые иномарки.

– Мне остаться? – Женщина сняла очки и посмотрела с сомнением, с каким-то маленьким страхом не за себя.

– Пожалуй, идем вместе. Тут что-то мужчин не любят.

Слепаков и его спутница подошли к высокому, декоративному крыльцу кирпичного дома, не похожего на дачу или коттедж, а напоминающего, скорее, крепость с узкими, зарешеченными окнами-бойницами. Тотчас возник страж в черной коже и черном шлеме-полумаске. Перчатки с раструбом, как у мушкетера. К поясу пристегнуто что-то похожее на автомат, только меньших размеров. Страж протянул руку в перчатке жестом запрета.

– Я к Илляшевской, – произнес неуверенно Слепаков; он не знал, кто это и что следовало бы добавить к фамилии.

– Здесь филиал феминистского клуба «Золотая лилия». Мужчинам вход воспрещен, – сердито сказал страж прокуренным голосом тринадцатилетнего подростка.

«Неужто баба?» – подумал Всеволод Васильевич и беспомощно кашлянул.

– Нам нужно срочно увидеть старшую в этом… учреждении, – неожиданно твердо заговорила его спутница. – Здесь работает жена этого человека. У них в настоящее время возникли серьезные неприятности. Все требуется выяснить возможно быстрее.

– Жена? – презрительно переспросил страж. – А вы кто такая?

– Мы сотрудники… бывшие… – промямлил Слепаков. – Сказали же, моя жена играет здесь в оркестре.

– На чем? Не знаете, на чем играет ваша жена? Ну, фрукт!

– Слушай, дочка, – приходя в отчаянье, взмолился Всеволод Васильевич, – нужно срочно сказать жене. Ну, войди в положение, хоть ты и… феними…

– Я не феминистка, я частный охранник. Фамилия?

– Моя?

– Вашей жены.

– Слепакова Зинаида Гавриловна.

– Знаю ее. Синтезатор.

– Кто? – не понял пенсионер.

– Играет она на синтезаторе, – вмешалась водитель «Жигулей». – Такой современный инструмент.

Охранница открыла какую-то коробочку и нажала кнопку. Через минуту возник уверенный женский голос.

– Это Инга, Марина Петровна. Тут к вам двое просятся…

– Дамы?

– Одна полустарушка и один пожилой… старик. По виду безобидные.

– Не журналисты?

– Говорят: нет. И не похожи. Пустить?

– Может быть.

– Обыскать?

– Лих с ними, рискнем, – усмехнулся голос. – Пусть войдут.

– Слушаю, Марина Петровна. Идите, дверь открывается автоматически.

Слепаков и женщина вошли в вестибюль, облицованный желтоватым мрамором. За столиком золоченого дерева сидела женщина. Волосы ее были соответственно названию фирмы окрашены в золотисто-белокурый цвет, и золотистая блузка с юбкой также соблюдали общий колер. Откуда-то снизу слышались музыка и аплодисменты. Раздавались поощрительные выкрики.

– Мне о вас уже сообщили, – почему-то насмешливо проговорила золотистая женщина.

– Вы Марина Петровна? – осторожно спросила водитель «Жигулей».

– Илляшевская? – уточнил Слепаков, нервничая.

– Совсем нет. Я Люба. Спуститесь по той лесенке. Дальше осторожно, в зале полумрак. Идет представление, за столиками гости. Не побеспокойте их. Скоро закончится первая часть, я отведу вас к шефу.

– Нам к Илляшевской, – напомнил Слепаков, внезапно почувствовав усталость.

– Она и есть шеф.

Слепаков со спутницей проникли в небольшой «камерный» зал. Присели в углу на диванчик, указанный золотистой Любой, которая тут же исчезла. Было жарко. Спутница Слепакова расстегнула пальто и надела свои большие очки. На ярко освещенной сцене, вернее, наклоненной к залу плоской, трапециевидной площадке, шел чрезвычайно модный в очень давние времена эстрадный номер – акробатический этюд. Только одно отличие от устаревшего представления замечалось с первого взгляда. Все акробатки, безупречно и атлетически сложенные девушки, были нагие. Музыка доносилась из-за крошечной кулисы. В череде своих «шпагатов», «поддержек» и «пирамид» девушки застывали в таких «критических» позах, что измотанный, потрясенный совершенным преступлением Слепаков смущенно крякал, а женщина в больших очках тихонько качала головой.

Зато зал темпераментно взрывался веселым оживлением. За столиками сидели не совсем обычные зрители. В основном дамы пожилого и среднего возраста. Небольшие столики между ними ломились от хрусталя с грудами фруктов, сладостей и цветов.

Необычность гостей заключалась так же в эпатирующе размашистых жестах и капризно-истерических выкриках. Слепакову казалось, что дамы иногда просто начинали беситься от шампанского и нетрадиционного вожделения.

В конце акробатического этюда некоторые зрительницы подбегали к эстраде, шлепали исполнительниц. Но прежде того Слепаков заметил среди дам нескольких мужчин в костюмах, фраках, пышных жабо, с элегантными прилизанными мужскими прическами. Одна голова, совершенно обритая, сверкала, отражая светильники. Однако по растопыренным фалдам, по излишней вальяжности при повороте шеи, сдавленной воротничком рубашки, по круглым коленям и относительно маленьким рукам с разноцветно-перламутровым маникюром было понятно: в мужских костюмах тоже веселились дамы.

Вышли музыканты: тонкая, как плеть, негритянка-саксофо нистка в зеленом купальнике и рыженькая девица в одних шортах – при активной работе барабанными палочками ее груди упруго подпрыгивали, как надувные мячи. А затем предстала Зина, но не та, которую знал Слепаков, а чужая, томная и жеманная, в просвечивающем плиссированном платье, утянутом в поясе, с фальшивыми, конечно, бриллиантами, сиявшими в волосах и в ушах. Она играла на синтезаторе, колыша бедрами, поводя плечами, льстиво и сладко улыбаясь.

– Браво, браво! – раздалось из полутемного зала. – Дивно! Изумительно! Прелесть! – Одна особа в мужском костюме (та, что с выбритой головой) встала из-за стола и послала Зине воздушный поцелуй.

Слепакова внутренне потряхивало от омерзения и бешенства.

– Содом… – тихо сказала женщина в очках.

На сцену вышла прямая, как мачта, красивая брюнетка баскетбольного роста, в расшитом золотыми лилиями рыцарском камзоле, обтягивающих лосинах и сапогах.

– Наши дорогие, очаровательные гостьи! – обратилась брюнетка к зрительницам, преувеличенно вытаращивая глаза, оживленно жестикулируя и до приторного восторга сияя крупными отполированными зубами. – Мы счастливы, что вам понравилась первая часть выступления Ждем и в дальнейшем столь же теплого приема наших девушек. Сейчас антракт. Вы можете пройти во внутренние помещения клуба и насладиться личным контактом с любой обитательницей этого дома.

За столиками призывно замахали и загалдели. Девушки, кокетливо изгибаясь, сошли с эстрады.

– Пойдемте, – сказала внезапно возникшая золотистая Люба.

– Марина Петровна, к вам. Те самые.

Слепаков и его спутница вошли. Брюнетка сидела в глубоком кресле возле большого стола, заваленного мишурой и глянцевыми журналами с бело-розовыми белокурыми «ню». Высоко закинув одну на другую длинные ноги, Илляшевская говорила по мобильному телефону.

– Вы не пожалеете, – смягчая густой голос, мурлыкала она. – Наши клиентки в восторге. Да просто слюни пускают от удовольствия… Вообще возможны самые разнообразные варианты, если вас интересует личное общение. Приезжайте, ждем в любое время. Чем могу помочь? – Это уже двум вошедшим.

– Мне нужно срочно поговорить со своей женой Зинаидой Слепаковой. Она у вас играет на…

– Знаю, – и к водительнице «Жигулей»: – А вы?

– Я просто за рулем.

– Я хотел бы забрать из этого… из этой… свою жену, – прибавил Слепаков, чувствуя, как недобрая энергия снова пробуждается в нем, превращаясь в некое агрессивное намерение.

– Мужчина, если вы желаете пообщаться с Зинаидой, пожалуйста. Антракт продлится полчаса. Правда, иногда он затягивается по специфическим причинам. – Высокая брюнетка в камзоле и сапогах усмехнулась. – Но отпустить музыканта, озвучивающего действие, не представляется возможным. Она освободится к утру. Если только не заинтересует какую-нибудь из наших гостий. Зина, конечно, уже не молода, но изредка имеет спрос.

– Что?! – взбеленился Слепаков, сжимая кулаки. – Она здесь играет или…

– Насильно Зину сюда никто не приводил. Она подписала договор. Ей здесь платят хорошие деньги. Пройдите, мужчина, в конец коридора. Там вы ее найдете. А вам, мадам, предлагаю покинуть помещение, сесть в машину и подождать господина Слепакова. Адьё!

В конце коридора Слепаков приоткрыл низенькую дверцу. Увидел комнатку, больше напоминавшую чулан. Тонкая негритянка и рыженькая барабанщица, накинув махровые халаты, курили сигареты и прихлебывали из широких бокалов желтое пойло. Пахло спиртным. Зинаида Гавриловна сидела перед зеркалом на высоком крутящемся круглом стуле и, что-то жуя и одновременно промокая лицо косметической салфеткой, говорила:

– Устала жутко, прямо валюсь с ног. Кто-то держится на барбитурате. Вы, девки, хлещете виски. А что мне прикажете делать? Я не в том возрасте, чтобы… – Ее побледневшее сквозь грим лицо, буквально вылезшие из орбит глаза и раскрытый рот с недоеденным куском выразили ужас. Обе ее коллеги выронили сигареты и поставили бокалы на туалетный столик.

– Что такое, Зина? – обеспокоенно спросила негритянка на чистейшем русском языке.

– Там стоит… – помертвев, произнесла Зинаида Гавриловна. – Он там вот…

– Кто там? – повернувшись к двери, сердито буркнула рыженькая.

Зинаида Гавриловна схватилась за сердце. Слепаков вошел, сел, ничего не говоря, на какой-то табурет, положил ногу на ногу и уставился на жену.

– Бандит? – пятясь, осведомилась негритянка. – Стрелять будете? Или грабить?

– Не буду стрелять. А грабить нужно внизу, где собрались эти… Ну что, Зина, допрыгалась?

Коричневое лицо негритянки обмякло. Облизнувшись, она отхлебнула из бокала.

– Разборка… – хмыкнула она добродушно. – Бывает…

– Сева! Сева, как ты оказался здесь? Как ты узнал?! – трясясь, вскрикивала Зинаида Гавриловна; слезы полились обильно из ее серых красивых глаз, и грим был испорчен.

– Разговаривать будем, жена! – рявкнул Слепаков и вспомнил про стамеску во внутреннем кармане плаща. «Неужто мне суждено убить Зину?» – обреченно подумал он.

– Да чего вы приперлись тут права качать! – ерепенисто возмутилась барабанщица. – Сейчас охрану вызову, мать твою…

– Выметайтесь, девицы, пока мы проясним свои дела, – жестко распорядился Слепаков. – Быстро! Ваша эта… директриса… бандерша… Как ее?

– Госпожа Илляшевская, – испугавшись, прошептала рыженькая.

– Она знает, я был у нее.

Музыкантши молниеносно пропали, захватив виски и сигареты. Зинаида Гавриловна плакала, постанывая, глаза у нее распухли, губы размазались. Она выглядела жалко.

– Не хнычь, – сказал Слепаков, едва сдерживая бешенство и тайное торжество. – Времени у нас немного. Утри личико, а то на тебя ни одна извращенка не позарится. Между прочим, твоего любовника Хлупина я уже убил. Три часа назад, знай.

– Что ты говоришь, Сева?! – взвизгнула жена. – Тебя арестуют! Зачем ты это сделал, бедный мой Сева?

– Как ты елозила с ним на постели, я видел в бинокль. Из квартиры напротив. Мне этот сеанс консьержка Тоня устроила.

– Это она! Это она все организовала, – горячечно забормотала Зинаида Гавриловна, ломая руки. – Она аферистка! Она ведьма! – Слепакова вскочила, рванула свои взбитые кудри с фальшивыми бриллиантами и заклинающе запела: – Антонина Кулькова, дежурная по подъезду, не пенсионерка. Прикидывается, обманывает, колдует. Ведьма, ведьма…

– А Хлупин? – злобно поинтересовался у жены Слепаков. – Он кто? Демон, дух изгнанья? Так вот, повторяю, я его сегодня убил с помощью электрического разряда через батарею.

– Ужас, – почему-то успокаиваясь, проговорила Зинаида Гавриловна. – Так ему и надо. Но тебя же посадят, Сева!

– А кто узнает? Кто докажет, что это сделал я? Устройство с трансформатором… Автоматическое переключение… Уничтожено, утоплено в реке… Поняла, дура? И инструктор с мочальными усами пропал… Вместе водку пили… А теперь говори, как ты с Хлупиным снюхалась?

Слепаков медленно взял жену за горло и встряхнул. Зинаида Гавриловна задохнулась, закашлялась, отталкивая мужа дрожащими руками.

– Прости, прости меня… Прости, Сева, не убивай…

– Говори все, с самого начала.

– Началось с собаки. Когда сдох хлупинский бассет, Тоня… то есть Кулькова… сказала Хлупину, будто ты отравил. Хлупин нанял какого-то вора, молдаванина, чтобы он проследил за тобой и отнял у тебя пенсию. Это я потом узнала. Она Хлупина уговорила, она всех умеет уговаривать. Когда эта гнусная старуха на меня смотрит и говорит, говорит… Гундит, шепелявит… Смотрит пронзительно своими желтыми гляделками… Не могу… Понимаешь, не могу сопротивляться… Постепенно она меня убеждает. Я становлюсь как в тумане…

– А с Хлупиным? – опять спросил Слепаков, начиная страдать от ревности к уничтоженному прапорщику.

– Старуха уговорила меня подняться к нему. Объяснить, что ты и не собирался травить его собаку. Сначала мне было как-то не по себе. Но потом Кулькова настояла, и я согласилась.

– Эх, сволочь старуха, – скрипнул зубами Слепаков. – Убью тварь подлую, обязательно заколю стамеской.

– Что? – остановилась Зинаида Гавриловна. – Чем?

– Неважно. Говори, как было.

– Я подумала: ну что он мне сделает? Тем более я вдвоем с консьержкой. Поднялись. Я стала Геннадию… Я стала Хлупину объяснять. Он вроде ничего, не очень злился. А сам все с Кульковой переглядывался. То он на нее зыркнет, то она на него. «Давайте, – предлагает Кулькова, – выпьем кофейку в знак примирения. Я, – говорит, – на кухне быстро сварю. А вы посидите пока спокойно». Хотела я отказаться, а она уже чашки полные несет. Прямо моментально сварила, как по волшебству. Ну, думаю, неудобно, выпью полчашки. Только глоток сделала, как у меня в глазах зарябило, руки-ноги ватные, ни двинуть, ни сопротивляться… Хотела крикнуть… Голоса нет… А старуха радуется, веселится… «Давай, – говорит, – Генка, разоблачай мадам и разматывай своего… Сейчас музыканщицу мять будешь…» И стала ему помогать. Потом Кулькова сказала мне: «Если будешь брыкаться, мужу доложу, чем ты с Генкой занимаешься. Слепаков мужик сурьезный, он тебя, распутницу, из дому вышвырнет. А промолчишь, останется в тайне». Пришлось мне с того дня по вызову на одиннадцатый этаж спускаться… – Зинаида Гавриловна тихонько завыла и вся закисла от слез.

– Когда же встречи происходили? Когда я консультации давал о соединении репы с брюквой? Ну а здесь-то как же ты, Зина, оказалась? Омерзительный притон! Это кто же, лесбиянки-активистки?

– Нет, они феминистки, за женское равноправие. Но которые желают – и в сексуальных вопросах без мужчин обходятся.

– А сестра? Где живет в Барыбино твоя сестра? Врала мне?

– Действительно жила моя двоюродная сестра Лена в Барыбино. Потом дочка ее, Анастасия, от первого брака, вышла замуж. Дом продали и переехали не то в Звенигород, не то в Волоколамск. Я с тех пор их из виду потеряла. И тут – как совпадение какое! Старуха Кулькова мне при встрече приказала: «Поедешь в Барыбино, как всегда. Я твою сестру в другое место перевела, чтобы не мешалась. Обо всем договорено. Будешь в аргентинском салоне оставлять на сутки свой аккордеон. А потом с ним в Барыбино, вот карточка – как в нужное место тебе попасть. Там играть будешь на чем-то другом, ты у нас на все руки мастерица. Мне еще спасибо скажешь. Платят хорошо. Там такие, как ты, нужны». – «Зачем аккордеон-то?» – спрашиваю у нее. «Не твое дело, – гаркнула Кулькова, – делай, как тебе сказано. Меньше знаешь, дольше жить будешь».

Зинаида Гавриловна почти оправилась от потрясения. Поглядывала на Всеволода Васильевича как бы с намеком на сочувствие. Но сегодня неприятности у нее только начинались. Слепаков молча о чем-то раздумывал. Его жена нервно поправила прическу с кудрями и фальшивыми бриллиантами из стекла. Гладкий лоб пересекла морщина. Она припомнила главное из того, что ее тревожило.

– Откуда ты узнал про «Золотую лилию», Сева? – Лицо Зинаиды Гавриловны стало пятнисто-пурпуровым, как при скарлатине.

– Просто в твоих бумажках нашел карточку. Ну, сбрасывай дурацкое тряпье, одевай свои вещи и едем домой. Там скоро похороны Хлупина состоятся.

Слепаков собрался сообщить жене о том, что капитан Маслаченко, старший оперуполномоченный по уголовным делам, интересовался неизвестным объектом вблизи Барыбино и что наутро повесткой ее вызывают в милицию, но решил об этом не говорить.

– Я тебе хочу еще рассказать про Кулькову, – взволнованно продолжала Зинаида Гавриловна. – Сходила я как-то в наш строгинский храм в Троице-Лыкове. Видела, как туда дежурная по подъезду заныривала. Спросила потихонечку про нее у церковных старушек, а они мне говорят: «И, милая, тута все знают, что Тонька Кулькова ведьма. Да очень злостная притом. А определил ее старенький батюшка отец Арсений, хоть у него уже голова от слабости трясется и бородка белая. Во время службы-то, как стали святые дары выносить, все прихожане стоят стоймя и на амвон смотрят лицом. Одна Кулькова отвернулась, аж затылком вперед, как сова какая. Это потому, что ведьмам нельзя святые дары зреть погаными их глазищами. Может у них утроба от того лопнуть, и кишки на пол выпадут. Так что – ведьма Кулькова, ведьма. Ты, милая, не сумневайся». И я сразу поняла; отчего у нее такое странное на меня влияние.

– Не морочь голову, Зинаида, – свирепо прошипел Слепаков. – Переодевайся и уходим.

– Что ты, Сева! Меня Илляшевская не отпустит. Я не имею права до конца ночи уходить. Я здесь в полной ее власти. Она меня в подвал посадить прикажет.

– Да мы где вообще находимся? В Москве мы живем или в какой-то воровской малине, черт их всех драл!

– Мы здесь находимся в «Золотой лилии», – печальным голосом произнесла Зинаида Гавриловна.

– Ну, я сейчас разберусь с вашей дылдой! Я сейчас ей устрою! – взревел Слепаков и помчался к кабинету Илляшевской.

Однако высокая брюнетка в средневековом камзоле была не у себя. Она стояла при входе в зал, откуда доносились поросячий визг и истерический хохот. Что за специфические забавы наблюдала директриса, было неясно. Слепаков подскочил к ней.

– Я забираю жену из вашего заведения! И не вздумайте чинить препятствия.

– Зайдем ко мне, Слепаков.

Они снова оказались в кабинете Илляшевской.

– Остынь, – сказала директриса «Золотой лилии». – Зина обязана выполнить все мероприятия, пока они не закончатся. А будешь серьезно бузить, мои гвардейцы тебе живо мозги вправят.

– Плевать я на тебя хотел, чучело огородное, мерзавка! – Видимый мир поплыл от ярости в глазах Слепакова. – Устроила похабное сатанинское кабаре!

– Сейчас ты у меня поумнеешь, глупый старик, – многообещающе сказала директриса, неожиданно профессиональным приемом захватила правую кисть Слепакова, вывернула и заломила ему руку за спину. В ту же секунду в кабинет ворвались двое охранников явно не феминистского пошиба. Они поволокли Всеволода Васильевича из кабинета Илляшевской через мраморный вестибюль к выходу. Причем вежливая Люба бежала позади, оскалившись, как цепная овчарка, задрав высоко юбку над стройными ножками, и противно кричала «и-и-и…».

Всеволода Васильевича сбросили с высокого крыльца. Он распластался на скользкой, основательно подмерзшей плиточной мостовой и получил еще жестокий пинок. С трудом поднялся. Он был в грязи, с окровавленным ртом. Кепку ему подал страж поменьше ростом, говоривший голосом подростка. Слепаков выплюнул зуб и стоял, расставив руки и покачиваясь, напоминая сильно перебравшего комедийного персонажа. К нему подбежала женщина из «Жигулей».

– Что с тобой, Сева? Тебя избили?

Всеволод Васильевич заковылял по двору, бормоча проклятия. Женщина почистила его плащ какой-то лохматой тряпкой. Они сели в машину.

– Мы можем ехать? – спросила водитель «Жигулей» охранника.

– Приказано: пусть убираются, но без синтезатора. Она закончит утром. И не суйтесь в ментуру, это бесполезно. Только вам же будет хуже.

– Жену твою не… травмируют? – Женщина, вздохнув, подала Слепакову чистый платок вытереть губы.

– У меня нет автомата Калашникова, – хрипло сказал Слепаков, – к сожалению.

Бронированные ворота их выпустили. У выезда из дачного поселка томился тот же большой широкий мужик в старой дуб ленке и в шапке с ушами.

– Ну, как? Поплясали у Любки-то? – скучным замерзшим голосом поинтересовался мужик. – Другие что-то не торопятся. Вы быстро.

– Да пошли они, мрази, клопоедки, паскудницы!.. – ожесточенно посвистывая из-за выбитого зуба, высказался Всеволод Васильевич. – Гадюшник поганый…

– Это верно, – оживился мужик, стороживший поселок. – Сволочи! Кошелки бессовестные!

После чего Слепаков и широкий мужик проявили разнообразие в матерном лексиконе.

– Ну, хватит, – сердито сказала женщина за рулем.

Вскоре «Жигули» катили по Каширскому шоссе, набирая скорость.

– Что ты задумал, Сева? – спросила женщина с тревогой.

– То, что задумал, уже не отменишь, надо заканчивать, – сказал Слепаков твердо, сделал страшное лицо и посвистел прорехой в зубах. – Ты понимаешь, Нина, тут банда. Я все раскусил. Для чего старуха накачала против меня Хлупина? А вот…

– Кто этот Хлупин?

– Сосед с нижнего этажа. Живет… точнее, жил прямо под нами. Я его сегодня убил в полпервого ночи.

– Боже, что ты говоришь, Сева?!

– Я правду тебе говорю. Хлупин договорился с бандитом. Хотел отнять пенсию.

– Чью пенсию отнять? Ничего не понимаю.

– Мою пенсию. Хлупин ждал другого результата. Бандит должен был отнимать, а я бы стал сопротивляться… Рассчитывалось, что он меня искалечит или отправит на тот свет. Однако Хлупин и его наемник… Обанкротились, – Слепаков выбрал слово поторжественней для общего впечатления, производимого на давнюю, видимо, знакомую, которую он назвал Ниной. – В результате я убил бандита, а не он меня. И пенсия осталась цела, – добавил Слепаков, думая, что согласился бы потерять хоть десять пенсий, лишь бы это происшествие осталось в проекте Хлупина и не осуществилось. А Зина? Значит, тогда события разворачивались бы в прежнем порядке? Его жена раза два в месяц (дни консультирования) спускалась бы на одиннадцатый этаж, и позорная связь ее с Хлупиным продолжалась? А эта пакостная «Золотая лилия»? И сюда Зина ездила бы время от времени, пополам с аргентинским салоном? И это длилось бы… сколько? А он ходил бы по-прежнему гулять по строгинской пойме и читал оппозиционную газету? Нет, не бывать такому! И Слепаков вспомнил один из давних лозунгов, на которых когда-то его воспитывали: «Лучше умереть стоя, чем ползти…», нет, «чем жить на коленях». Это из испанской революции, что ли… Че Гевара? Нет, тогда, кажется, была Долорес… Ладно. Двоих мерзавцев он отключил навсегда. Оставалась старуха. А ему уже терять нечего. Однако были ведь еще Илляшевская, золотистая Люба, развратные твари в бриллиантах…

– Я вижу, ты нездоров, – с состраданием и страхом косясь на Всеволода Васильевича, сказала Нина. – Может быть, заедем в медицинский пункт? У тебя разбито лицо. Ты очень сильно расстроен. Можно даже обратиться в…

– Ты хочешь сказать в «психушку»? – желчно усмехаясь, договорил за нее Слепаков.

– Почему обязательно в… психлечебницу. Есть больница неврозов около Донского монастыря. Просто восстанавливают измотанную, переутомленную нервную систему. Моя подруга лечилась. Никаких жутких уколов, никакого давления. Выход свободный. Зато ванны с радоном и хвоей, занятия лечебной гимнастикой, прогулки по монастырю. Я буду тебя навещать. Если не возражаешь, мы зайдем с Димой. Несмотря ни на что, он тебя вспоминает, спрашивает о тебе. Помнит, конечно, что ты его отец.

– А ты сама-то уверена в этом? – довольно глумливо спросил Слепаков, чувствуя, как оскорбляет ее.

– Не надо меня обижать, – по тому, как она горестно напряглась, понятно было, что не может забыть ни очень давнюю любовь, ни слишком тяжелую обиду. – Я никогда не заходила к соседу с определенными целями. И не пошла бы работать ни в какую «Лилию», сколько бы мне не платили.

– Да прости меня, Нина, прости! – взмолился, будто протрезвев, Слепаков. – Я совсем сдал, понимаешь? Морально! Я и правда убийца! Если бы вернуть те годы молодости, я остался бы с тобой и сыном. И, наверно, жилось бы мне спокойней, чище, счастливей. Но ведь не вернешь… Не вернешь ничего! Даже того, что произошло три месяца назад и сегодня ночью. – У него было мертвенно-зеленоватое лицо серьезно заболевшего человека.

– Верно, ничего не вернешь. А Зина была такая красавица. И моложе меня на шесть лет. Но ты первые годы не оставлял ребенка, помогал, отказывался от премий в мою пользу. Звонил иногда, посылал поздравительные открытки. Постепенно все прекратилось. Но я осталась тебе верна, не смейся. Не думай, что это ложь. Наверно, я отношусь к типу женщин с не обычайно закомплексованной психикой. Я могу любить только раз в жизни только одного человека. И никаких компромиссов ни по какому поводу. Вообще-то здесь нет ничего сверхъестественного. Были же, говорят, во время прошедшей войны жены, изменявшие мужу, как только он уходил на фронт. А были и другие – те ждали и надеялись на возвращение своего единственного десятилетия после. И больше для них не было вокруг ни одного мужчины. Скорее всего, такое отношение к любимому – это остаток православного сознания. О погибшем или пропавшем муже жене следует молиться, а не искать себе другого.

– Сентиментальные басни, – оскалился Слепаков. – При чем сейчас все эти разговоры? Моя жизнь катит к концу. Спасибо, Нина, за помощь. Вот, возьми карточку, у нас в милиции отдашь капитану Маслаченко. Не забудь. Высади меня недалеко от универмага. Скоро трамваи пойдут, пожалуй. Дождь, что ли? Ну да, дождь со снегом. Чертова погодка! Спасибо еще раз, прощай. Не надо, не говори больше ничего.

В это время в кабинете директрисы феминистского клуба выясняли отношения хозяйка кабинета и потухшая, заплаканная Зинаида Гавриловна.

– Я слышала, о чем ты говорила со своим Слепаковым, – выговаривала ей жестким тоном Илляшевская. – Там микрофон. Я должна знать обо всем происходящем в этом здании. Из того маразма, который вы там несли и до которого мне нет дела, я уяснила одно важное сведение, касающееся нашей работы. Как Слепаков узнал адрес поселка и наш пароль? Из-за твоей халатности. Из-за несоблюдения данных тобой обязательств.

– Простите меня, Марина Петровна, я сама не знаю, как это случилось. Почему-то забыла уничтожить карточку.

– Что значит, ты сама не знаешь?! А если бы карточка попала в руки… Словом, куда она не должна попасть ни в коем случае, кто бы тогда отвечал?

– Я представить себе не могла, что муж… что Слепаков будет обыскивать весь дом. Не представляю, с чего ему вздумалось перевернуть мусор, какие-то старые бумажки… – плаксиво оправдывалась музыкантша. – Я буду крайне осторожна. Клянусь вам, Марина Петровна, ничего подобного больше не повторится!

– Распустеха несчастная! Тебе следовало бы вколоть шприц с такой дозой, чтобы ты валялась сутки и зеленью блевала, корова… Мне некогда расследовать в подробностях твою глупость, хотя ты знаешь: у нас нарушения дисциплины наказываются без пощады. Я первый и последний раз делаю послабление, но проучить тебя считаю необходимым сейчас же.

– Умоляю вас, умоляю… Это случайность…

– Люба! – позвала, открыв дверь, Илляшевская. – А ты, Зина, облокотись на стол и спусти-ка панталоны свои…

– Нет! Прошу вас, Марина Петровна… Не надо…

Вбежала с готовностью золотистая Люба, сразу поняла происходящее и потащила обвиняемую к столу. Директриса открыла какой-то особый шкафчик, достала из него украшенный инкрустацией элегантный хлыст. Люба тем временем повалила Зинаиду Гавриловну животом на стол, задрала ей на спину плиссированную юбку.

Илляшевская, хищно усмехаясь, сказала:

– Получай заработанное, – и сильно ударила музыкантшу поперек пышного зада.

– А-ай! – закричала Зинаида Гавриловна. – Мне больно! Мне стыдно, я не девчонка…

– Ничего, мы с тобой ровесницы, – возразила красивая брюнетка в камзоле и с явным удовольствием принялась работать хлыстом. Люба, судя по выражению ее лица, также пришла в отличное настроение. И Зинаиду Гавриловну высекли, несмотря на ее мольбы и рыдания. После чего директриса убрала хлыст в шкафчик, кивнула Любе «свободна», деловито прошлась по кабинету.

– Теперь приведи себя в порядок. Прекрати скулеж, приготовься к представлению.

Выждав, пока наказанная остановит свои всхлипы и стенания, Илляшевская подала ей бумажку с карандашом.

– Напиши здесь адрес и фамилию твоего любовника.

– Какого любовника? – У Зинаиды Гавриловны было страдальческое и томное выражение лица. – Я что-то не понимаю…

– О котором ты так долго талдычила со Слепаковым. Напоминаю: я слышала через микрофон весь ваш разговор. Пиши – и без фокусов.

Когда Зинаида Гавриловна удалилась, прихрамывая и хлюпая носом, Илляшевская взяла бумажку с интересующими ее сведениями. Вышла в мраморный вестибюль. Золотистая Люба вскочила при ее появлении.

– После конца представления я еду с двумя девушками к Беклемишевой. Так она хочет. Распалилась, старая волчица. Примерно в десять утра позвонишь по «02». Скажешь: по этому адресу (ткнула в бумажку) ночью совершено убийство гражданина Хлупина. Убийца Слепаков проживает этажом выше. Позвонишь с мобильника, разумеется.