Текст книги "Хорошее общество"

При всей огромной активности власти – модернизационном проекте, выдвинутом президентом и включающем в себя борьбу с бедностью, реформу армии и удвоение ВВП, административной реформе, шумных скандалах по поводу монетизации льгот, угрозе реформы ЖКХ, попытках сверху инициировать построение гражданского общества, ибо власть начинает ощущать все возрастающую ответственность (особенно после событий в Беслане), – общество в целом находится в состоянии глубокой апатии. Имеются трактовки этого состояния, которые полностью отвечают радикальной западной традиции, рассматривающей апатию как следствие сознательной манипуляции власти, о которой упоминалось выше.

Согласно Т. Кутковец и И. Клямкину, в российской политической культуре идет борьба между сегодня преобладающей модернистской культурой, ориентированной на развитие потребностей и свободной конкуренции, индивидуальных способностей, право индивидуально принимать решения, ощущать верховенство закона, и «русской системой» взаимоотношений власти и народа, при которой поощряется «нестяжательность» – заниженные потребности и государственная опека, бюрократическое господство и отсутствие верховенства закона. Авторы провели социологическое исследование, результаты которого они интерпретируют как преобладание в России модернистской культуры над традиционалистскими взаимоотношениями власти и народа. 70 процентов населения, по их мнению, разделяют модернистские ценности, и тем не менее «русская система» продолжает функционировать, подвергаясь лишь косметическому ремонту¹²⁰. Этот вывод делается из-за преобладания в анкетах ответов, в которых люди признают значимость ценностей экономического процветания, ставят семью и индивидуализм на ведущее место. Цифра очень завышена, другие социологи говорят о 30 процентах, но дело не только в цифре.

Вместе с тем отмечается, что именно среди носителей модернистского сознания доля аполитичных людей составляет 25 процентов. Они уходят в частную жизнь. То есть наиболее апатичными, безразличными ко всему за пределами частной жизни, по мнению этих исследователей, выступает как раз потенциально наиболее активная часть населения. Социальная апатия является продуктом отсутствия модернистского проекта у государства, – считают Т. Кутковец и И. Клямкин, комментируя в статье «Новые люди в старой системе (модернистский проект развития российскому обществу до сих пор не предложен)» проведенное ими социологическое исследование «Самоидентификация россиян в начале XXI века».

Это утверждение кажется правдоподобным. Для сравнения, американский социолог Ч.Р. Миллз считал наиболее апатичным слоем в США конца 50-х годов «белые воротнички»¹²¹. Интерпретируя эту точку зрения в терминах Т. Кутковец и И. Клямкина, можно сказать, что они являлись представителями наиболее модернизаторского политического сознания, но властвующая элита («американская система») разочаровывала их и уводила в частную жизнь. Однако даже эта аналогия не убеждает нас в адекватности оценки уровня модернистского политического сознания в России. Указанный процент апатически настроенного населения среди сторонников модернистской политической культуры подвергает сомнению само ее преобладание над традиционалистской в сегодняшней политической культуре России. Восприятие любого заявленного индивидуализма, признающего главенство интересов личности, ее прав и свобод, ее частной жизни и семьи над интересами любых общностей, в том числе и государства, является необходимым, но недостаточным признаком перехода традиционной политической культуры в современное состояние. Индивидуалист не обязательно представляет модернистскую политическую культуру. В описанном случае он чаще всего выражает так называемые примордиальные (первичные, исконные – родовые, племенные, семейные) ценности и примордиальную (первоначальную, исходную) идентичность, без которых просто не существует человек и которые совсем не характеризуют его как автономного индивида. Он, может быть, и в России весьма часто является представителем анархической политической культуры. Он может быть индивидом массы, таким же безличным, как другие ее представители, а масса – продукт современности, состоящий, однако, из индивидов, не имеющих модернизационного сознания. У Кутковец и Клямкина примордиальные ценности и идентичность трактуются как ценности модернистские. В действительности же это вообще не ценности, а условия адаптации, обрезающие высшие уровни общественного существования – постановку целей, социальную дифференциацию и интеграцию, выработку культурных образцов (если следовать логике Т. Парсонса) или характеризующие низшие ступени в наборе таких индивидуальных потребностей, как физиологические, потребность в безопасности и защите, в духовной близости и привязанности к другим людям (социальные потребности), в уважении и самоуважении, в самореализации (если следовать схеме индивидуальных потребностей А. Маслоу). На примордиальном уровне человек может быть «негативным индивидуалистом», не только отвергающим социальную связь, но и воспринимающим другого как опасность для себя. Анархический порядок 90-х массово производил индивида, понимающего свободу как волю. После дефолта 1998 года, подорвавшего бизнес и надежды таких людей, многих из них поразила апатия. Апатия поразила и само государство, прежде пережившее, как это ни парадоксально, анархическое состояние. Слои, которые меньше всего подверглись апатии, – воодушевленные национальным строительством или протестом национальные меньшинства, люди из малого и среднего бизнеса (за исключением времени дефолта), которые уже не имеют причин для «несчастливой» экономической апатии и еще не имеют причин для «счастливой» апатии перепотребления. Не заражены апатией политические карьеристы, экстремисты. В отношении террористов дело обстоит сложнее. Опубликованные в газете «Известия» материалы о русских девушках, решивших стать шахидками, свидетельствуют об их полнейшей апатии, вызванной отсутствием в обществе смысложизненых целей, апатией молодежи, проявляемой в наркотизации и алкоголизации, апатией русских парней, не имеющих жизненных планов, в отличие от полных энергии чеченцев, под влияние которых они попали. Апатия проявляется в плохой работе экономического стимула, когда увеличение оплаты не способствует лучшей работе. В самой большой степени апатия поразила традиционалистски мыслящее население, поскольку государство игнорирует его состояние, его нужды и сегодня начинает переходить от игнорирования к эксплуатации. Может сложиться ситуация, когда послереволюционная, послеанархическая апатия (явление, типичное для России) снова обернется анархическим или революционным бунтом, поскольку отсутствуют легальные каналы воздействия на власть со стороны населения. Неспособная к дискуссии Дума, не политическое, а, скорее, техническое правительство, отсутствие оценки реальной ситуации в стране не способствуют тому, чтобы население активно воспринимало ситуацию. Немалый вклад в возникновение апатии внесла глобализация, которая не привела Россию на достойное место в клубе чемпионов развития. Апатия часто бывает просто пережиданием, собиранием сил, формой неявного несогласия, сбереганием себя, пассивностью, которая возникает потому, что нельзя одолеть обстоятельства.

В конце первого раздела книги уже затрагивалась проблема социального порядка и принципов типизации существующих порядков.

Между типами порядка, которые можно обозначить как тоталитарный и демократический порядок, существует «ничейная земля» плохо сформированных социальных структур, воспринимаемых часто как беспорядок, отсутствие порядка, при котором, однако, общество достаточно долго существует и функционирует. Эта «ничейная земля» должна быть проанализирована с точки зрения тех промежуточных типов порядка, которые размещаются на ней, ибо, если бы речь шла о полном отсутствии порядка, о хаосе, общество не могло бы пребывать в нем в течение продолжительного времени. Важно заметить, что тип порядка, характеризуемый как тоталитарный или как демократический, также поддается многообразию трактовок¹²². Другим различением порядков является понимание источников его становления. Согласно Парсонсу, порядок неосуществим без воспроизводства и сохранения культурного образца, он имеет иерархический восходящий характер, связанный с вертикальной интеграцией основных проблем, решаемых любой социальной системой (напомню, адаптации, постановки политических целей, создания социальной целостности на основе общих норм и воспроизведения культурных образцов). Феноменологическая парадигма рассматривает порядок как растущий снизу из взаимодействия воль, представлений и правил игры. Есть новая тенденция рассмотрения упрощенных формальнорациональных схем порядка с горизонтальной интеграцией, построенной на основе предельной эффективности, калькулируемости – любви к количественной исчисляемости успеха, таланта, прогресса и всего остального, предсказуемости, – привычности поведения в отличие от смутных времен. Такой порядок называется макдоналдизацией, ибо ресторан быстрого обслуживания Макдоналдс воплощает эту примитивную по содержанию, но наивысшую по формализации рациональности формулу порядка¹²³. Синергетики говорят о сетевом, самоорганизующемся порядке, переплетающемся с хаосом, и в этом отношении их методология может быть успешно применена для анализа смены порядков. Выделяется порядок «обществ знания», соответствующий постиндустриальным, информационным обществам, построенный на рефлексивной модернизации (см. первый раздел книги). Постмодернисты уповают на плюрализм и удержание завоеванных структур современности, дополняемых архаикой, что в практике обществ незавершенной модернизации проявляется в виде чистой архаики. Наконец, анализируется порядок обществ риска, который сегодня присущ глобальной системе в целом и каждому обществу.

На «ничейной земле», где воспроизводятся порядки низшего уровня, выделяют два типа порядка – анархический и апатический, а также тенденции появления нового типа порядка низшего уровня, который называют формально-рациональным (по типу макдоналдизации).

Рассмотрим это более подробно. Посткоммунистические преобразования описывались поочередно сменяющими друг друга теориями модернизации, кризиса, транзита и, наконец, травмы. Это последнее описание – наиболее глубокое, оно касается любой из посткоммунистических стран и большинства их населения. Разрабатывая концепцию социального изменения как травмы, П. Штомпка показал, что посткоммунистический период травмировал поляков, несмотря на то что сильнейшей травмой для них был приход коммунизма, из которого они мечтали в большинстве своем как можно скорее выйти. Российское общество, сознательно и небезуспешно поставившее на себе коммунистический эксперимент, продолжало оставаться более либерально-коммунистически настроенным, когда оно получило «удар» капитализма, более похожего на самые карикатурные описания коммунистической пропаганды, чем на то, с чем люди бы охотно смирились. Как Польшу, так и Россию потрясли перемены, вызвавшие большие разочарования.

Полученная травма, по мнению Штомпки, включает: синдром недоверия, мрачный взгляд на будущее, ностальгию по прошлому, политическую апатию, травмы коллективной памяти и др.¹²⁴

Сценарии российского развития могут быть описаны изменением отношения к травме. Поляки почти добились преодоления травмы. Им помогла их нелюбовь к коммунизму, наличие польской диаспоры с западным опытом, инновационность, человеческий капитал, патриотизм и пр. Как указывает Штомпка, «вопреки ожиданиям пессимистов относительно скоро травма посткоммунизма вступила в стадию излечения. В Польше в середине 90-х меняется большинство негативных тенденций, исчезают некоторые симптомы травм. Наиболее очевидны перемены в сфере доверия. Синдром недоверия после 1989 года уступил место обратной тенденции, особенно доверия в обществе к институтам демократии и рынка… В Польше появился многочисленный богатый средний класс, чувствующий себя уверенно… Помимо новых форм личного и социального капитала есть традиционные источники, успешно применяемые в новых условиях. Прочные дружеские, партнерские связи, сети знакомств…»¹²⁵. Кроме весьма непрочного последнего фактора, в России не произошло ничего из описанного Штомпкой относительно Польши.

Углубление травмы возможно из-за новых витков шоковой терапии или при ухудшении ситуации, новых манипуляциях на выборах, вследствие стихийных бедствий, терроризма. Население поддерживает высокий рейтинг Путина, несмотря на отложенные ожидания, понимая, что углубление травмы далее невозможно для здоровья нации.

Сохранение травмы, но адаптация к ней – вот что происходит в России в течение долгого времени и характеризует апатию общества. Это весьма опасный сценарий, нечто вроде иммунодефицита, толерантности ко вредным воздействиям. Длительное сохранение и видоизменение травмы – это уже «вызов дьявола», как говорил А. Тойнби, на который нет ответа.

Травма вызвала аномию, которой уже посвящено в этой книге немалое место. Несколько расширю здесь ее трактовку. В плане потери значений субъективная реальность характеризуется как аномия. Она описана Э. Дюркгеймом как состояние накануне самоубийства. Об аномии целых обществ заговорили только сейчас. Р. Дарендорф в начале 90-х поставил свой диагноз посткоммунистическим обществам: аномия (отсутствие норм или их рассогласование) вместо прежней гиперномии (сверхнормированности периода коммунистических режимов)¹²⁶. Социально признанные значения рассредоточились по разным слоям общества, формируя противостоящие друг другу реальности и отсутствие общих ценностей. Это создавало уже не раскол, а расколотость на кусочки. Пережив эту аномию в 90-е годы, наше общество оказалось на уровне адаптации, потеряло представление о культурных образцах, утратило представление о смысле жизни и социально признанных идеалах и стало воспринимать любую ценностную интеграцию, которая конструирует общество, как проявление тоталитаризма. Идея начать все с чистого листа, как в Америке, противоречила реальному распределению социального знания (памяти, традиции, опыту), которое невозможно было отбросить, а можно было лишь исказить. Подобный замысел привел бы к сходному результату в любой стране. Аномия означает прежде всего то, что ценности, которые люди считали само собой разумеющимися, и воспроизводимый порядок вещей, достигнутый практически и поведенчески, разрушаются.

Аномия в России 90-х возникла по тем же причинам, которые обозначал Э. Дюркгейм в своих работах «Об общественном разделении труда» и «Самоубийство», – а именно по причине быстрой смены экономических отношений на капиталистические при отсутствии новых моральных обоснований этой деятельности. Ведь Франция была католической страной, не подготовленной к капитализму протестантской этикой. Другой причиной, по Дюркгейму, являлось то, что появлявшаяся органическая солидарность существовала наряду и вместе с механической, что создавало серьезные конфликты и ослабление солидарности¹²⁷. В нашем обществе аномия возникла также по причине радикального отказа от прежде коллективно санкционированных ценностей и норм и полного разрушения механизма социального конструирования реальности при анархическом порядке 90-х годов¹²⁸. В результате сегодня у нас нет коллективных представлений о различии добра и зла, о том, что такое сострадание, справедливость, жалость, милость, доброта, хороший тон, правильная речь, самоуважение, уважение к другому, потеряло смысл традиционно русское понятие правды и пр.

Аномия и произвела анархический порядок 90-х. Уже отмечалось, что если при разрушении системы социальных связей и безопасности государство уклоняется от помощи, население переходит к самопомощи. Такая самопомощь и есть анархия, о которой мечтал Кропоткин.

Анархия как тип порядка не способствовала формированию иных идентичностей и интересов, кроме адаптации (выживания или обогащения).

Укрепление власти или строительство институтов демократии дает формальную структуру для преодоления анархии, но не является эффективным до тех пор, пока не сложатся коллективные представления об общих ценностях. Анархические практики помогли, на наш взгляд, свалить коммунизм, но они не являлись ни современными, ни демократическими.

Апатический порядок сложился после развала анархического вследствие желания людей обрести более устойчивый порядок, для чего и потребовалось избрание президентом В.В. Путина. Ко второму сроку его избрания был достигнут некоторый консенсус ценностей, в отличие от прежнего их распада, обусловленного реальным положением страны. Это ценности стабильности и безопасности сегодня признаны каждым. Они появились наряду с вышеупомянутыми примордиальными ценностями, ошибочно принимаемыми за либеральные или модернистские. Повторю: стабильность и безопасность – не столько ценности, сколько условия адаптации, возведенные в ранг ценностей.

Главная форма отношений российской власти с обществом – зондаж. Например, вброшена мысль о неизбежности жилищно-коммунальной реформы, состоящей в том, что население должно платить за дурное жилье полную, без дотаций сумму в обмен на улучшающееся качество обслуживания. Каждый знает, что большая оплата не улучшает обслуживание, что половина жилья изношена настолько, что подлежит замене. Если бы несколько тысяч жителей Воронежа, где местные власти стали немедленно повышать цены, не вышли на улицу, реформа бы прошла. Но теперь ее отодвинули.

Другой пример. Первый вброс идеи укрупнения регионов был сделан представителем президента в Поволжском регионе в отношении Пензенской области, которая дотационна, уныла и прочее, заметим, как любой русский город, где нет нефти, и потому ее надо расформировать, укрупнив соседние регионы. Этот проект был воплощением либерального презрения к российскому городу (по закону представитель центральной власти в регионе не имеет права на партийную политику), игнорирующим значение Пензы как культурного центра, а в России центр – большой или малый – источник цивилизованной жизни. Полемика по этому вопросу в прессе остановила эти планы. Сегодня – новый вброс идеи укрупнения регионов. И если общество не выразит негативного отношения в связи с опасностью затронуть столь чувствительный национальный нерв автономий, не выскажется по поводу того, что подобный проект может дать старт русскому сепаратизму на Дону, в нефтеносных районах, на Урале, Дальнем Востоке и Сибири, что укрупнение в условиях депопуляции – убыли одного миллиона в год – чревато потерей территории, это будет означать распад страны. В Сибири и на Дальнем Востоке – малонаселенных территориях – нужны новые субъекты федерации, а не укрупнение старых, свои Силиконовые (Кремниевые) долины, производящие высокотехнологичный продукт.

Зондировалась дисциплинарная структура университетского преподавания, при которой были оставлены такие «гуманитарные» дисциплины как физкультура и иностранный язык. Академик B.C. Степин и ряд других ученых сумели возразить и отстоять философию и отечественную историю в качестве обязательного предмета изучения.

Решили перевести часть университетов на местные бюджеты, т. е. попросту закрыть. В ответ – молчание. Значит, переведут.

Пенсионная реформа. Сценарий – тот же. Вначале легкий зондаж, обоснования, с трудом поддающиеся осмыслению. В итоге массы не поняли сути, возражений не последовало, и реформа пошла. Сегодня она признана ошибочной.

Монетизация льгот. Под напором масс видоизменена, ибо напор грозил тем, что масса перестанет отвечать спорадически и выделит из себя слой, участвующий в устойчивом социальном движении.

Идет зондаж в отношении Академии наук – об этом не хочется даже дискутировать: дело Петра, гордость русской науки… С чем мы останемся?

Особенностью зондажа, как уже было сказано, является то, что так общаются с массой. Масса иногда реагирует на зондаж, иногда не делает этого. Другого общения власти с населением нет. Общение посредством зондажа формирует массу даже там, где она еще не сформировалась.

Бодрийяр, рассмотренный выше как теоретик массового общества, признает, что масса не всегда молчалива и способна только к поглощению всех воздействий. Молчание масс, по его мнению, накладывает запрет на то, чтобы говорили от их имени. Однако он сомневается в способности масс сегодняшнего дня прийти в движение: «Воображению (нашему. – В.Ф.) массы представляются колеблющимися где-то между пассивностью и необузданной спонтанностью… сегодня они – безмолвный объект, завтра, когда возьмут слово и перестанут быть “молчаливым большинством”, – главное действующее лицо истории. Однако истории, достойной описания, – ни прошлого, ни будущего – массы как и раз и не имеют. Они не имеют ни скрытых сил, которые бы высвобождались, ни устремлений, которые должны были бы реализоваться. Их сила является актуальной, она здесь вся целиком, это сила их молчания»¹²⁹. Опыт истории не учит такому толкованию. Если даже допустить, что история творилась не массами, то и тогда она творилась не без масс и не могла бы твориться без них. Если сказать, что термин «масса» нами подменен и используется в значении «народная масса», а не в значениях Ортеги-и-Гассета или Бодрийяра, мы будем правы все-таки в том отношении, что сформировавшийся новый тип массы, произведенной не в одном месте, а дистанционно посредством СМИ, является новым и, не имея прошлого, не ясен своим будущим.

Итак, апатический порядок характеризует отношение власти к населению как к массе, с которой общаются посредством зондажа.

Русская культура расколота, полярна, лишена серединности, как считали многие русские философы – И.О. Лocский, Н.А. Бердяев, а сегодня А.С. Ахиезер, А.П. Давыдов и др. Среди западных историков русской культуры красноречиво написал об этом в своей книге «Икона и топор», обозначив полюса, Дж. Биллингтон – директор библиотеки Конгресса США. Описывая опыт русских революционных потрясений, С.А. Аскольдов отмечал: «Быть может, наибольшее своеобразие русской души заключается… в том, что среднее, специфически человеческое начало является в ней несоразмерно слабым по сравнению с национальной психологией других народов. В русском человеке как типе наиболее сильными являются начала святые и звериные»¹³⁰. Казалось бы, наибольшую моральную крепость должен проявить тот, кто далек от гибкого сочетания названных полюсов и стоит на позициях морального догматизма, святости, говоря словами Аскольдова. Однако Аскольдов показывает, что, находясь на полюсе «святости», очень легко свалиться в отрицание морали вообще – в «звериное». Почему? Потому что «святость» – это позиция человека, не прошедшего трудностей морального выбора, его мучений, не искушенного жизненными соблазнами. Такая моральная позиция, несомненно, будет бита жизнью, вызовет разочарования, переход на противоположные позиции и затруднит формирование начала «человеческого» – не «святого» и не «звериного». «Ангельская природа, поскольку она мыслится прошедшей мимо познания добра и зла и сохранившей в себе первобытную невинность, во многом гораздо ближе и родственнее природе зверя, чем человека»¹³¹. Обычно эта полярность русской культуры, отсутствие «срединной культуры» характеризуется негативно – как следствие отсутствия гражданского общества, опыта решения проблем. Объяснение ситуации в политических терминах нехваткой демократии забывает о возрасте демократии в сравнении с возрастом российской истории, который позволяет увидеть и другой аспект – напряженность полюсов, их диалектическую связь, наличие, как считают филологи, «прецедентных феноменов» (культурных скреп)¹³² или «констант культуры» на том и другом полюсе. Противоречие это имеет тот смысл, говоря словами Бодрийяра, что «здесь все… структура, поддерживающая ставки политики и различные противоречия, здесь все еще в силе социальный смысл… В паре зондаж/молчаливое большинство… нет ни противоположных, ни вообще выделенных элементов… нет, следовательно, и потока социального: его исчезновение – результат смещения полюсов…»¹³³. Значит, если применить это утверждение Бодрийяра к России, уничтожение полюсов культуры здесь чревато разрушением социальности. Именно таким путем – по схеме смещения полюсов, – по мнению Бодрийяра, и действует всепоглощающая масса.

Массовое общество связано с феноменом массовой культуры. Масса сегодня ворвалась в общество с культурными претензиями. Спор о том, является ли она продуктом СМИ и прежде всего телевидения, или телевидение подстраивается под ее собственную сущность, соответствует ей, может быть разрешен только при понимании механизмов производства культуры как в общем виде, так и собственно в России. Становление массового общества, чья жизнь – апатия и чьи отношения с властью – молчание власти, иногда пробуждаемое криками, вызванными зондажом власти, – это высшее воплощение апатического порядка. При данном порядке апатии подвержено все, в том числе и культура. Апатический порядок, пришедший вслед за анархическим, не преодолел кризиса идентичности. Идентичность задается не только и не столько властью, сколько всей, как уже отмечалось, совокупностью практик.

Анархический порядок обеспечил поражение интеллигенции на рынке культуры, культурное восстание масс. Апатический порядок создал и вывел на общественную сцену предельные формы культурной апатии, всевозможную попсу.