Текст книги "Война судьбе помеха"

Война судьбе помеха
Валентина Никитина

© Валентина Никитина, 2024

ISBN 978-5-0062-9134-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ВОЙНА-КАК ЧУМА…

Анохин вытащил из нагрудного кармана узкую плитку, разломил на три равных куска – держи Ваня! И Джеку порция, как равному. Ешь! – он сунул кусок шоколада в темноту, откуда сверкнули два глаза, шершавый язык слизнул шоколад с руки, послышался хруст.

– Хрустит-то как! – Иван осторожно глотал сладкие кусочки, предварительно растапливал их во рту, – будто на весь лес слыхать. Любишь сладости, как девчонка?

– Нет, – Петр усмехнулся в темноте белой полоской зубов, – это чтоб на курево не тянуло. Бросить хочу, а душа тянет. Тут шоколад и спасает. На всякую болячку есть свое средство. Странный ты парень, Иван, вот уж две недели в наряд ходим вместе, а ты все молчишь! Неразговорчив.

– Такая служба! Слушать надо.

– Ты лес знаешь, охотником раньше был?

– Был. У нас в селе, поди все охотники. Сперва с отцом ходил, потом и сам.

– Где это?

– Западная Сибирь, к северу от Тобольска. Леса там густые, дичи мною, и птицы летом на болотах. Раздолье.

Он лег на спину, разглядывая черное звездное небо, потом искоса глянул на своего напарника. Тот лежал в траве, подперев голову левой рукой, задумчиво откусывал зеленый стебелек, смотрел вниз. Там, метрах в ста от вершины лесистого холмика, где Иван и Петр находились в дозоре, темнела река, за которой начина¬лась западная, немецкая часть Польши. – Сдается мне, где-то видел я твое лицо, а где – не помню. Шрам этот, на щеке, откуда у тебя?

– Это грехи юности. Мне тогда было, как и тебе сейчас, лет двадцать. Добровольцем я был, в царской армии, против немца мы стояли в Пруссии. Ночью из разведки возвращались, трое старых солдат и я, зеленый еще был, новобранец. Задание выполнили, а по пути домой наткнулись на немецкий блиндаж. Мои товарищи ползком, в сторону, а меня любопытство одолело. Подполз, смотрю – окопчик, в нем Дверь приоткрыта, из блиндажа музыка – кто-то на губной гармошке играет. Я только нос в дверь сунул, в руке гранату приготовил, а оттуда кто-то меня штыком по морде полоснул. Немецкий штык обоюдоострый.

– Сиганул я из окопчика, и успел в дверь гранату швырнуть, а там у них, видать, ящики с гранатами были. Весь блиндаж на воздух влетел. Скажу я тебе, много видел на войне, но в тот раз напугался до потери сознания. Догнал своих, хотели уж идти искать меня.

Они мне прямо в поле, под луной, надавали тумаков, избили основательно. Потом командир роты дал еще пять суток карцера за нарушение дисциплины…

– А за блиндаж?

– За блиндаж отдельным порядком, Георгия 3-ей степени получил, но сохранил шрам и страх в душе. На войне всякое бывает.

– Слышь, Петр, я два года здесь прослужил, были у меня разные напарники. Только не пойму, зачем мы с тобой эту нору целую неделю копали? Мозоли до сих пор болят! Начальнику не сказал я, но ты мне скажи, какой толк в этой норе? Лес густой, наш лес, каждый бугорок знаем…

– Это старая привычка, с прошлой войны осталась. У нас часто снарядов не было. Немец сыплет снаряды, куда деваться! Сидим в окопах, земля спасает, а если снаряд в окоп угодит – каюк тебе, не воскреснуть. Голь на выдумки хитра, сам знаешь. Стали мы из окопа вбок норки рыть, там и в дождь сухо, и тепло. Натянешь шинель на нос и спишь спокойно, а наверху артподготовка идет, земля дрожит, но два метра никакой снаряд не пробьет…

– А зачем, зачем? – улыбнулся Иван, – войны никакой нет! От винтовки нора не нужна.

– Войны нет, это верно, – Петр оглянулся на него в темноте, снова перевел взгляд на реку, – только гарантий у нас нет, что однажды вместо пули сюда снаряд не прилетит. Чтоб победить, нужно быть живым, а чтоб быть живым, нужно уметь вовремя отступить, если выхода нет. Умереть всегда успеешь и умирать на¬до со смыслом. Ничего хуже нет глупой смерти. Вот, смотри, с нашего холмика видать реку, пойму на той стороне, почитай километров на пять, да лес на нашей стороне видать на километр в обе стороны.

– Обзор хороший, а это значит, что и нас, и наш холмик со всех сторон хорошо видать. В случае какой заварухи первый снаряд прилетит сюда. За деревьями не спрячешься, земля нужна. Норку мы с тобой откопали просторную, как пещеру, в каких древние жили, и безопасную, потому что с восточной стороны холма, с тылу. Пусть будет, на всякий случай…

– Думаешь, война будет?

– Кто их знает! Век наш, Ваня, плохой. Я две войны прошел, Первую и Гражданскую. Может и третья война скоро будет!

– Почему так думаешь?

– Вишь, пришли мы в Польшу, освободили наших братьев, украинцев и белорусов, но земля-то эта польская. Плохо это! А за рекой тоже земля польская, а там немцы стоят, на нас с тобой сейчас в бинокли смотрят. Немец нынче не тот, что был в Первую войну. Занял поди всю Европу. Аппетит ничего себе. Как закончит Европу, может и к нам в гости пожаловать. Земли у нас много, Ваня, богатая наша Россия. А ты никогда не думал уйти туда, на Запад? – Петр приблизил лицо, глянул Ивану прямо в глаза.

– На Запад? Это как же? Я русский! Чего мне там делать? Ну и мысли у тебя, Петр! А еще – пограничник!

– Это так, Ваня, между нами, не скажи никому, лад¬но? Я это к тому, что ты пострадал от нашей власти. Отца твоего арестовали, ты мне сам говорил…

– Это верно, арестовали, – голос Ивана зазвучал глухо, – только что я могу поделать? Может еще вернется! А дома Анюта осталась, мать да сестра, все свое…

– А в личном деле писал, что отец арестован?

– Не-ет, это я тебе только, по-дружески! Разве в деле все напишешь!

По моему личному делу, я сирота, и точка. Пришел в Омск, было мне пятнадцать. Грузчиком в порту два года был. Вот жизнь была, раздолье! Днем мешки и ящики потаскаешь, вечером тебе деньги платят, на¬личными. С ребятами в ресторан идем, потом в обще¬житие, к девчатам. Пойдешь с ней в кино, потом прово¬жаешь домой, через парк, любовь и прочее… Хорошая была жизнь!

– Так зачем бросил?

– Надоело, в нашем общежитии плакат повесили, от военкомата, што в пограничники набирают добровольцев. Я и пошел, было мне семнадцать, сказал, что девятнадцать – поверили!

– Слышь, Ваня, ранка на руке у тебя, когда рубаху

снимал, видел я. Вроде штыковая. Откуда? Нарушитель ударил?

– Нее, у меня тут за два года все тихо было. Это отверткой в драке, по пьянке, свои ребята. Девчонку одну не поделили, дома, в Омске…

– Анюту свою не забыл? – Петр нарушил неловкое молчание.

– Разве забудешь! Письмо от нее получил еще в Омске. Всегда ношу с собой, душу согревает. Хорошая девчонка и по душе мне пришлась.

– Ждать обещала. Может когда и дождется.

– В жизни часто так бывает, – кивнул Петр, – ждать приходится долго до своего счастья, а не ждать и того хуже. Прочти, ежели без секретов. Ночь еще длинная!

– Секретов нету, письмо хорошее, да, сам знаешь, фонарь зажигать нельзя.

– Пойдем в нору, на пять минут, Джек останется. Никого не пропустит.

– Это против Уставу, Иван с сомнением глянул на Анохина, – ну, ладно на пять минут, не более.

Оставив собаку в маленьком окопчике на северном склоне холма, по которому ниже, проходила лесная дорога от реки вглубь восточной части Полыни, он шагнул в темноту за Петром, через вершину холма, поросшую густым сосняком и кустарником, вышел к небольшому обрыву, с восточной стороны. Вдоль обрыва чернела сплошная стена леса с белыми полосками берез. Петр исчез в темноте.

Иван подошел к знакомой сосне, бесшумно пролез меж сосной и высоким густым кустом шиповника, за деревом нащупал ногой выступающий корень, за ним, пониже, небольшой валун. Держась за ветки, ступил на едва заметную площадку, по крутому склону холма сделал два шага вправо, раздвинул кустарник, нырнул в нору, диаметром три четверти метра.

В просторной пещерке, полтора на полтора метра, глиняный пол был покрыт густым слоем сухой травы. Пахло мятой, полынью, было тепло и уютно.

– Хорошо живем, – Петр улыбаясь, привалился к стенке, вытянув ноги, положил карабин дулом к выходу, посветил карманным фонариком.

– Живем-то хорошо, – кисло улыбнулся Иван, – только если начальник узнает об этих наших удобствах, влетит нам с тобой, Петр.

– Не узнает, ежели сам не скажешь. И еще может пригодиться нам эта норка. Читай, быстро, да пойдем обратно.

Иван вытащил из нагрудного кармана кожаный кошелек, извлек из него затасканный тетрадный листок, исписанный ровным женским почерком. Уселся поудобнее, начал читать:

«Здравствуй… Ваня – он покраснел, запнулся на миг. – Мы все живы и здоровы, чего и тебе желаем. Тятя на той неделе опять в Озерное ходил твоих видел и все шлют тебе привет и ждут что ты когдай-то домой возвернешься. И я тоже жду.

Я учусь в; седьмом классе в Березовской школе и только на воскресенье еду домой. Мы учим химию и географию и я на карте нашла Омск, где ты теперь живешь. Когда я закончу школу и буду большая я поеду в Омск.

Я все помню как ты нас с дедом от волков спас и как я тебя медом с ложки поила. Ты был совсем больной, а потом поправился и ушел из нашего дому. Я все время помню о тебе. Может ты в большом городе тоже помнишь наш дом? Я все ждала, но ты не пишешь, значит не может твое письмо к нам дойти. А я все равно буду ждать.

Тятя в поле ездит с твоим Полканом, и волков теперь не боится. Бабуля наша немного болеет так что я по дому сама управляюсь по воскресеньям. Прибрала хату нынче насолила две кадушки помидор и огурцов. Как приедешь буду угощать шибко вкусные, помидоры с укропом. А щетина на твоем лице осталась как была или ты теперь ее бреешь? Тятя хотел выбросить свою старую бритву, а я наточила и спрятала ее чтоб тебе подарить, когда приедешь. Ты теперь совсем взрослый.

У нас теперь весна снег давно стаял трава растет даже во дворе, и теплый ветер дует с юга где ты живешь.

И я часто о тебе думаю.

Аня Сазонова»

– Аня Сазонова! – тихо сказал Петр, глядя на Ивана с необычным блеском в глазах, – имя-то какое! Ласковое, звучное. Сколько ей лет сейчас?

– Когда письмо писала, было четырнадцать, теперь шестнадцать!

– Да-а, самый возраст такие письма писать, – в голосе Петра зазвучали печальные нотки, – а у меня никого нет. Старики мои померли от тифа в Гражданскую войну, я в ЧК работал, спать было некогда. Не женился, так, и живу один.

– В ЧК работал? – повторил Иван, не отрывая глаз от куста, – стало быть людей приходилось убивать?

– Приходилось! Либо ты убьешь, либо тебя убьют. Такой век нынче, смутный. Но мне меньше досталось, чем другим. Я больше на аресты ходил, с группой, и даже следователем был, два года.

– Зачем бросил? – Иван внимательно глянул на него, – разве здесь лучше?

– Лучше, – решительно сказал Петр, – во-первых, живу как в семье, свои ребята, на всем готовом. Надоело одному в квартире жить.

И работа другая, чистая. Идет враг – бей его. Душой отдыхаю от прошлого.

– Это ты правду сказал, а ранка-то навылет, на пра¬вой руке – это в ЧК заработал? – спросил Иван, не заметил, как краска бросилась в лицо Петра Анохина.

– Нет, это еще с Первой войны. Однако идем, уже час ночи. В четыре смена.

Они выбрались из норы, бесшумно ступая по мокрой от росы траве, через две минуты улеглись возле Джека, в окопчике. Пока читали письмо Ани Сазоновой, взошла луна, озарила голубым светом лес, проложила серебристую дорожку через реку.

– Джек чего-то учуял, – тихо сказал Иван, – вишь, уши торчком, вперед, и смотрит туда же, на реку… – Ничего не вижу, – Петр с минуту рассматривал реку в бинокль, обернулся к Ивану.

– Я тоже не вижу, – Иван не отрываясь смотрел на черную гладь воды, – а слышу. Зайцы плывут, на наш берег. Здесь узкое место, они знают.

– Какие зайцы, Ваня? – Петр встревожено нагнулся к нему, – шутишь?

– Нет, не шучу, – мрачно ответил Иван, – спустись к реке, увидишь.

– Да с чего ты взял?

– Плеск воды, так только заяц напуганный плывет. Заяц воды боится, даже от лисы в воду не пойдет. Он в воду идет, только ежели ему бежать больше некуда, ни назад, ни в сторону, как на охоте, с собаками…

Петр молча взял бинокль, исчез из окопчика, в сторону реки. Вернулся через пять минут, тяжело выдохнул:

– Ты прав, плывут зайцы, несколько штук видел! Может там кто охоту на них устроил?

– Не похоже. Два года здесь дозор несу, такой охоты не видел, и выстрелов с той стороны сроду не слыхивал, Иван приподнялся на локтях, смотрел на темную по¬ лоску левого берега за рекой, – там люди, много людей, по всему берегу.

– Люди… – Анохин снял трубку полевого телефона, крутанул ручку, прикрыв ладонью трубку, говорил хрипло, приглушенно: – Товарищ капитан! Анохин! Пока все было в порядке. Тишина. Да. Только что обнаружили зайцев, плывут с той стороны. Кедров говорит, что плывут от людей, на том берегу. Вести наблюдение? Есть!

Он положил трубку, подвинул ручной пулемет «Льюис» ближе к краю окопа, проверил замок, замер, глядя на запад: – Не нравится мне это! Могут серьезную провокацию устроить, как японцы в тридцать девятом, человек двести сразу пошлют на наш пост. Пока помощь придет, отбиться трудно. Если что, как договорились, я с пулеметом займу первый окоп, ниже по склону, а ты второй, с гранатами. Большой отряд нам не остановить. Наше дело задержать его хоть на время и известить заставу. Если увидишь, что конец, отходи к норе, по склону холма. Чего молчишь? Понял?

– Понял, – кивнул Иван, – только может все обойдется. Много было разных слухов за эти дни. Подождем.

Прошло полчаса.

– Петр, может еще раз позвонить? – Иван отвел взгляд от реки, лег на спину, молча рассматривал мерцающие над головой звезды. На той стороне реки с грузовых прицепов один за другим сползали длинные понтоны, в темноте люди танками оттаскивали понтоны метров на сто выше по течению, на тросах спускали каждый понтон к быстро растущей ленте через реку.

– Чего звонить? – Петр оторвался от бинокля, глянул на Ивана, – уже звонили! Вишь, как работают! Спокойно, как дома. Знают, что им никто мешать не будет. Однако, скоро должны начать обстрел. Не знаю, Иван, доживем ли мы до завтра, но запомни эту минуту. Война начинается…

За рекой что-то глухо ухнуло, с шипеньем разрезая воздух где-то вверху просвистел снаряд. – В укрытие! – Петр вытолкнул из окопчика Джека, исчез в темноте, таща на себе ручной пулемет.

– Пулемет зачем? – Иван удивленно оглянулся на пустой окоп, – оставь здесь!

– Снарядом разобьет, давай сюда!

Иван ощупал связку гранат на поясе, побежал к обрыву. В ту же секунду небо над головой раскололось, земля вырвалась из-под ног, уронив винтовку, он почувствовал, что летит куда-то вверх… На миг потерял сознание. Очнувшись, почувствовал себя заживо похороненным – земля сдавливала со всех сторон, набилась в уши, в глаза, за воротник.

Он тряхнул головой, высыпав струйки земли из спутанных волос, выплюнул набивший¬ся в рот песок с травой, сел в своей свеже выкопанной полу могиле, сжал уши руками, пытаясь заглушить не¬приятный шум в голове, как после сильной пьянки…

Ноги дрожали, не хотели двигаться. Где-то дальше по холму со звоном рвались снаряды, на миг освещая застывшие вокруг деревья, осколки глухо барабанили землю. Глаза заливает что-то липкое, ничего не видать… Он встал на четвереньки, пополз туда, где должен быть обрыв и спасительная нора. – Куда черти несут! Горе-вояка! – Голос Петра доносился будто из-за леса, слабый и далекий. Потом сильная рука схватила за шиворот, потащила в противоположном направлении.

В норе Петр включил карманный фонарик, посадил Ивана к стенке, рванул личный пакет, стирая ваткой струйки крови с лица, по отечески усмехнулся:

– Ну, вояка, окрестили немцы тебя? Погоди, это цветочки, ягодки впереди! Ну и везучий ты, Иван, – Петр забинтовал ему длинный разрез на лбу, из которого мелкими струйками по лбу стекала кровь, – осколком чиркнуло, на память и для науки, чтоб не глазел в небо. Ты чего, хотел увидеть, как снаряд летит? Не увидишь! Если еще раз попробуешь, он тебе меж глаз влепит и оставит от тебя только хвост.

– Ну и рожа у тебя! Совсем кривая стала, – Петр кончил бинтовать, вытащил из-за пояса флягу с водкой, протянул Ивану, – пару глотков, для успокоения. Вот так, молодец! А штаны как? – Петр подозрительно оглядел Ивана, нагнулся, шмыгнул носом, – ничего, штаны менять не надо!

– Ч-чего мелешь? – Иван попытался улыбнуться, чувствуя, как глоток водки жаром разливается по телу, ноги перестали дрожать, звон в ушах исчез, в глазах окончательно прояснилось, – причем тут штаны?

– А притом, – Петр глотнул водки, сунул флягу к носу овчарки.

Джек отвел морду в сторону, прижав уши, вздрагивал при разрывах снарядов где-то наверху холма над головой. – Не пьет, трезвенник, – он с философским видом глянул на собаку, расстегнул нагрудный карман на гимнастерке Ивана, вытащил плитку шоколада. Джек с благодарностью вильнул хвостом, проглотил свою порцию, прижавшись к стенке, смотрел на лаз, через который в пещеру проникал грохот от рвущихся снарядов.

– Я о том, – Петр отхлебнул, завинтил флягу, – что штаны очень даже причем. Еще в Первую войну, замечал я, многим новобранцам после первого боя приходилось штаны стирать. Страшно, ничего не поделаешь. Потом привыкают. А ты ничего, выдержал. Хотя и летел высоко!

Тебе надо бы летчиком быть! Взлетел и приземлился, на все четыре лапы, как кот. Долго жить будешь.

– А ты видел, как я летел? – Иван недоверчиво улыбнулся.

– А то как же! Я ж тебе кричал – живо за мной! С той стороны начали обработку нашего холмика, чтобы и следу от нас не осталось. Как западную сторону и верхушку холма перепашут, передышка будет. Потом подойдут танки, простреляют и эту сторону, с тылу. А сейчас, слышь снаряды воют. На заставу идут. Чего там сейчас творится!

– Почему начальник остальные дозоры отозвал назад, а нас тут оставил!

– Сам не пойму! Может, не верил, что понтоны наводят, чтоб мы еще раз подтвердили, а может просто не имел права снимать нас отсюда, где противник скоро пойдет. Задержим хоть маленько…

– Слышь, затихло, – Иван кивнул наверх, – пойдем!

Они выползли из укрытия, бегом по южному склону холма, продираясь сквозь густые колючие кусты, вышли к западной стороне. Отсюда видно западный склон и часть плоской вершины. Было четыре часа тридцать минут, начинался прохладный утренний рассвет. Луна еще не зашла, но с востока небо уже начало светлеть.

В предрассветном полумраке западный склон и вершина холма походили на лунный кратер: без единого деревца или травинки перепаханная земля, вперемежку с камнями, и десятки мелких воронок с торчащими кверху корнями деревьев:

– Был лес и нету, – пробормотал Анохин, – это война! Хорошо пропахали! Смотри, – он выбросил руку в сторону реки, пригнул Ивана к земле, – идут!

Стоя на коленях, они смотрели на реку. По понтонному мосту бесшумно шли танки и бронетранспортеры с пехотой, растекались колонной по лесной дороге. Головные танки уже прошли холм, где два года нес дозорную службу Иван Кедров, с ревом ломая случайные деревья на пути, полным ходом шли на восток, к заставе.

– Тащи пулемет, живо! – Петр толкнул его в плечо.

– Я ударю отсюда, когда пойдет пехота, ты зайди с другой стороны, подпусти ближе, чтоб достал. Постарайся попасть в бронетранспортер или хоть рядом, осколками…

Иван побежал к норе, оставив там Джека, приволок ручной пулемет, бросился по склону, на другую сторону, из-за кустов увидел, как Петр устраивается в воронке, налаживает пулемет. Ощупал на поясе четыре гранаты, сжал кулаки, чтобы унять дрожь. Прополз по заросшей травой канаве в сторону дороги, извиваясь ящерицей между деревьев, оставил позади еще несколько метров своей территории, замер под корнями старого дуба, ветки которого почти касались темно-зеленых бортов стальных чудовищ. Танки проносились мимо, обдавая лес дымом и гарью.

Забыв о прошлом и настоящем, забыв свое имя, Сибирь и Анюту, забыв про заставу и про своего напарника, с пулеметом, на другой стороне холма, оцепенев от страха и напряжения, Иван слился с землей, как завороженный считал мелькающие перед лицом, машины несущие смерть. Этого он никогда не видел, об этом никогда не говорил начальник на занятиях по тактике. Это что-то новое, страшное, всесильное. Оно громыхало по его земле, совсем рядом, и он ничего не мог сделать.

Он просто лежал и смотрел и вдруг вздрогнул – за танком показался бронетранспортер, с высокими стальными бортами на узких гусеницах. В бронетранспортере, как оловянные солдатики, темнели человеческие фигурки в касках. Бронетранспортер проходил совсем рядом. Под касками смутно виднелись лица солдат.

Метрах в пяти за ним шел такой же бронетранспортер с солдатами. Дрожащей от напряжения рукой Иван приготовил все четыре гранаты, и вздрогнул как от удара электрическим током – с другой стороны холма ударил пулемет. В ту же секунду лес утонул в грохоте разрывов, с бронетранспортеров заработали пушки и пулеметы, солдаты посыпались через борта, поливая из автоматов перепаханный склон холма.

Приподнявшись на локте, Иван рванул чеку, швырнул гранату прямо в бронетранспортер, потом вторую, и еще две в следующую машину. Сквозь грохот взрывов и дым неслись крики раненых и автоматные очереди. Ливень пуль обрушился на лес. Прижимаясь к земле, Иван уползал в сторону укрытия, нырнул в спасительную канаву, оставив место боя за поворотом холма. Закрыв лицо руками, несколько секунд лежал, в шуме боя угадывая ровный рокот их пулемета, и в этот миг пулемет замолчал. Со стороны колонны стрельба прекратилась.

Иван бросился к воронке. Петр лежал, уткнувшись лицом в замок пулемета, раскинув руки. Иван перевернул его на спину, запачкав руки в крови, услышал впереди гортанные крики, толпу бегущих к пулемету солдат. Осмелев, они бежали сюда по всему западному склону. Иван еще раз глянул на бездыханного друга, успел охватить глазом длинную неизрасходованную ленту, схватив ручки, припал к пулемету. Впервые за последние годы ощутил азарт охотника, он видел перед собой стаю волков, а в руках у него был пулемет.

Он развернул пулемет вправо, нажал гашетку, повел дрожащее дуло влево, всем телом ощущая, ложатся пули в цель. Стиснув зубы до звона в ушах, сквозь слезный туман в глазах, он закончил эту длинную очередь, видел, как роняя автоматы, повалились на землю раненые и убитые, остальные залегли, стреляя наугад туда, где начинался лес.

Сразу за этой, крайней, воронкой, густой лес круто уходил вниз по склону. Иван открыл замок пулемета, рванул из кобуры пистолет, вытолкнул Петра за воронку, выстрелил в замок, потащил Петра вниз по склону, где начиналась лесная трущоба, стеной темнели высокие сосны. Возвращаться к норе нельзя – найдут! Джек!

Под свист пуль над головой, с деревьев сыпались срезанные ветки и листья, прячась за естественными завалами полусгнивших деревьев, Иван оттащил друга до самого подножья холма, через мелкое болотце, с зеленоватой водой, скрылся в лесу. Сквозь деревья, далеко на склоне виднелись фигурки солдат, прочесывавших холм со всех сторон, трещали короткие автоматные очереди.

Из густых кустов с другого конца болотца мелькнула тень.

Собака неслышно появилась рядом, легла, скуля и дрожа мокрым телом.

Иван положил Петра на спину, выдернул нож, распорол посредине гимнастерку, рукава, обнажив его до пояса. Разорвал свой санпакет, куском ваты стер кровь с груди и плеча Петра: две дырки от автоматных пуль в правом плече, одна из них навылет, третья в нижней левой части груди, четвертая в животе. Он промыл ранки раствором из маленького розового флакона, наложил повязки, забинтовал, осторожно уложил его на постель из сухих листьев, прислушался.

Стрельба и крики на холме замолкли, колонна уходила дальше, под вой снарядов с той стороны. В болотце намочил носовой платок, выжал воду на лицо Анохина, растер по шее и левой части груди. Петр медленно открыл глаза, с большими глубокими синяками, прошептал:

– Пить! Иван снова смочил платок в чистой зеленоватой воде, медленно выжимал его на иссохшие губы Петра. Тот приоткрыл рот, жадно ловил воду, сделал несколько глотков.

– Пей? – Иван приподнял ему голову, поднес ко рту флягу с водкой.

Петр сделал судорожный глоток, бессильно откинулся на траву, по лицу его катились капли пота. Иван подсунул в изголовье больше листьев, вытащил из кармана маленькую плитку шоколада, разорвал красно-серебристую обертку.

– Не могу, – еле слышно сказал Петр, – есть не могу!

– Я знаю, – Иван стоял возле него на коленях, выпачканный в грязи и крови, с лихорадочным блеском в глазах, с надеждой заглядывал Петру в лицо, – ты не ешь, ты глотай, я прожую, – он торопливо разжевал кусок шоколаду, языком вытолкнул на ладонь горку светло-коричневой массы, пальцами затолкал в рот Пет¬ру. Тот проглотил, качнул отрицательно головой: – Больше не нужно. Сколько пуль? – Иван нагнулся ко рту Петра, чтобы услышать.

– Четыре, ерунда, быстро заживет!

– Кровотечение?

– Нету, я все перевязал!

– Спасибо, друг!

Иван замер. Слово «друг» он слышал от Анохина первый раз с тех пор, как они стали ходить в дозор вместе.

– Иван, – шепнул Петр, – немцы ушли? Скоро подойдет второй эшелон, убитых будут подбирать. Осторожно, если никого нет, сползай, посчитай «трудодни»! – он скривил губы в натужной улыбке, застонал, пытаясь прижать левую ладонь к животу.

– Я сейчас! – Иван исчез в лесу, не сводя глаз с холма, выбежал к небольшой поляне, с восточной стороны. За поляной темнела дорога, перепаханная гусеницами танков. Огляделся. Никого! Прячась за деревьями, подкрался к месту, где бросал гранаты. Почти все деревья со стороны холма срезаны огнем бронетранспортеров, сиротливо торчат развороченные стволы, в траве и на дороге желтеют гильзы от снарядов и патронов. А по другую сторону дороги, на траве под деревьями ровный ряд людей в серо-зеленой форме.

Иван прислонился спиной к дереву, как завороженный смотрел на людей. Столько мертвых он не видел никогда в жизни. Они казались живыми, как на каком-то необычном лежачем параде, с вытянутыми по швам руками, если бы не большие пятна крови, на кителях и брюках, как будто на них осыпались красные осенние листья. С трудом преодолев внезапную тошноту, он шагнул ближе, всмотрелся в лица. Ведь, это он их убил! Четыре гранаты попали в самую гущу солдат… Сколько их тут?

Он торопливо сосчитал убитых. Шесть! На лицах кровоподтеки от осколков. Иван резко обернулся. Нервно зацарапал пальцами по кобуре. Голос! Чей-то голос! Он замер, внимательно оглядел лес. Тишина! И снова голос и стон! Иван на четвереньках прополз вдоль ряда, заглядывая в лица. Крайнее справа лицо показалось ему живым.

Худое, почти детское узкое лицо, белокурый волос веером по траве, форма без единого пятнышка, чистая, до блеска начищены сапоги.

Тонкие пальцы рук впились в землю. Возле головы в траве темнеет каска. Никаких следов крови. Глубоко запавшие глаза плотно зажмурены, по щеке медленно катится слезинка. Иван обалдело смотрел, как слезинка докатилась в уголок рта. Рот медленно приоткрылся, из него донеслось едва слышное: – Вассер!

– Живой! Пить просит! – Иван беспомощно оглянулся вокруг, будто искал воду, снова нагнулся к солдату и тут только заметил маленькую дырочку в левом виске, из которой за ухо тянулась засохшая струйка крови. Осколок попал в мозг.

– Добить? Как? Дать пить? Что делать? – от этих мыслей Иван на миг окаменел, встал во весь рост, закрыв глаза руками, раздираемый неожиданным чувством жалости к этому умирающему юнцу и чувством ненависти к его серо-зеленой форме. Голова солдата шевельнулась, изо рта потекла по щеке кровь…

– А, черт! – он побежал прямо по дороге, туда, где час назад бронетранспортеры били из пушек и пулеметов по маленькой воронке, из которой строчил пулемет Петра Анохина. Та же картина, и снова длинный ряд серо-зеленых фигур в траве. В воронке пулемета нет. Он бросился вниз, к болотцу тем же путем, где недавно ползком тащил на себе Петра.

– У меня шесть, у тебя двадцать три! – он радостно улыбнулся, стал на колени возле друга.

– Хорошо, для начала хорошо! – Петр смотрел на него спокойным, восковым лицом.

– Там один ожил, молодой совсем, воды просит! – он вопросительно глянул на Петра.

– Пойди, добей!

– Добить!?

– Да, только ножом, без шуму!

– Ножом? – глаза Ивана налились слезами, – не могу, Петя, ножом… не могу… сроду людей не убивал, руки дрожат!

– Нагнись!

Петр долго смотрел ему в глаза, тихо сказал: – Хороший ты человек, Ваня! Душа чистая, как у ребенка. Этот солдат не виноват, но он для тебя смертельный враг! Он бы тебя не пощадил! Ты убил пять, добей шестого! Ты солдат, Ваня, для нас с тобой это не люди! Я скоро умру, прошу тебя, Ваня, убивай их, убивай, не щади! Или они нас, или мы их! Другого пути не будет. Они пришли к нам, чтобы убивать. Иди, убей! Не можешь ножом? Это пройдет. Скоро станешь солдатом. Сдерни сапог с него, стреляй через сапог, в сердце, чтоб не мучился, иди… быстро, уже совсем светло…

Через пять минут он стоял возле покойников, прислонившись к сосне, поднял лицо к небу в состоянии полного душевного смятения. Он снова забыл наказ Петра, мысль о необходимости прикончить еще живого человека жгла ему душу как раскаленным железом, выжимала слезы, спирала дыхание.

Этот акт противоречия всему жизненному укладу Ивана, его инстинкту охотника и крестьянина. На охоте часто приходилось добивать зайца или птицу, чтобы ускорить смерть, избавить это живое существо от излишних страданий, связанных с пере¬ходом от жизни к смерти.

Но он не мог убить раненого человека, даже в серо-зеленой форме. За этот час войны он еще не познал ненависть, жестокость. Этот короткий бой! Засада, из которой он убил этих людей, а сам остался жив! И теперь юнец, недавний школьник, из Берлина или Бремена, получил в висок осколок от его, Ивана, гранаты, никак не может умереть… Скоро придут немцы, второй эшелон, подберут его, может быть вылечат, и он снова при-дет сюда, чтобы убивать, если его снова кто-нибудь не убьет.

Словно вспомнив о чем-то, он обернул лицо к востоку. За лесом, за морем, за горами медленно поднимается солнце, над багряным горизонтом золотятся под яркими лучами небольшие белые облачка, темно-синее небо кажется бездонным и тихим, какие-то птицы медленно кружатся над туманным лесом, не обращая внимание на то, что лежит на земле. А траве, вокруг убитых солдат, сверкают капельки росы. Птицы живут наверху, у них другой мир, своя жизнь.

А за этим холмом в лесу лежит Петр Анохин, тяжело ранен, умирает, а со стороны заставы слышен непрерывный гул сражения, треск автоматов, рокот пулеметов… Он шагнул к раненому солдату, еще раз глянул в тонкое детское лицо, легко сдернул правый сапог, несколько секунд смотрел на толстый шерстяной носок, вместо портянки, потом вытащил пистолет, сунул руку с пистолетом в сапог, приставил к сердцу солдата.