Текст книги "Загадки истории. Маршалы и сподвижники Наполеона"

Последняя ошибка Рыжегривого льва

После вторичного отречения Наполеона от престола, последовавшего 22 июня 1815 года, и возвращения к власти Людовика XVIII для Мишеля Нея наступили смутные дни. Он хорошо понимал, что король и окружающие его трон роялисты не простят ему предательства. Так и произошло. Несмотря на то, что принятая 3 июля 1815 года Конвенция о капитуляции наполеоновских войск содержала статью XII, гарантировавшую амнистию всем сражавшимся в армии императора, Бурбоны сделали из нее задним числом необходимые изъятия. Это позволило им развязать настоящий террор в отношении лиц, особо помогавших «узурпатору». Они жаждали кровавой мести. И, как справедливо отмечает С. Захаров, «самым подходящим бальзамом, которым Бурбоны старались умастить свою уязвленную гордость, была для них кровь маршала Нея, человека, обещавшего им привезти „корсиканскую канарейку“ в железной клетке».

Понимая, что его жизнь под угрозой, маршал поначалу предпринял меры предосторожности, которые позволили бы ему покинуть Францию. Еще 20 июня он позаботился о выправке двух паспортов для выезда в Швейцарию. Как пишет С. Егоров, один был выписан «на собственное имя, другой на имя торговца Мишеля Нейбурга, купца, путешествующего со своим секретарем Тальма и слугами Хавьером, Серретом, Боне и Матоном». Одновременно рассматривается и вариант отъезда Нея в США, «о чем свидетельствуют два письма его друга, господина де Понтальба, найденные в его портфеле во время ареста». Так или иначе, но маршал, следуя советам Сен-Сира и Даву, старается сделать все, чтобы как можно быстрее покинуть Францию. Но уже к концу июня все эти лихорадочные приготовления к отъезду сходят на нет. Почему? Здесь есть сразу несколько объяснений. Первое мы находим в словах самого Нея: «Я мог бы уехать в Соединенные Штаты, но я остался, чтобы спасти честь моих детей. Выезжая из Парижа, я объявил, что готов предстать перед королем…» Это означало, что маршал предпочитал открытый разговор-объяснение с монархом по поводу своего поступка и надеялся на понимание и прощение с его стороны, в то время как бегство из страны, как пишет А. Егоров, «означало бы признание им своей вины, бесчестье, которое должно было бы пасть не только на его голову, но и на головы его детей…».

Вторая причина промедления с отъездом состояла в том, что помимо чести маршала волновала его будущая служба. Да-да, он думал и надеялся, что Временное правительство вернет его в армию. А еще он рассчитывал на результаты переговоров, которые велись с союзниками о капитуляции Парижа. Однако время шло, а позитивных перемен не наблюдалось. И только 6 июля, увидев вошедших в столицу англичан и пруссаков, Ней наконец-то решается на отъезд в Швейцарию. Но уже через три дня он оказался в Сент-Альбане – курортном городке в департаменте Луара. Позже, на заседании военного трибунала, маршал объяснил свой приезд туда так: «Я покинул Париж 6 июля, когда союзники вошли в столицу. В мои намерения входило выехать в Швейцарию. Комиссар полиции Лиона, навестивший меня, предупредил, что все дороги, ведущие в Швейцарию, охраняются австрийцами, а посему следует опасаться того, что я буду арестован ими. Он посоветовал мне или запросить у них паспорт, или отправиться на минеральные воды в Сент-Альбан, недалеко от Роана, и там ожидать известий из Парижа».

О дальнейших передвижениях Нея подробно сообщается в книге С. Захарова: «23 июля он покидает Роан, сообщая об этом военному комиссару Боди в сопроводительном листе на имя некоего офицера Мишеля Рейса, майора 3-го гусарского полка, что отправляется из Роана в Тулузу. Спустя два дня супруга маршала дает ему знать о вышедших ордонансах короля и тех угрозах, которые направлены, в частности, против него. По ее просьбе, 29 июля, он скрывается у одной родственницы, мадам де Бессони, в укромном замке, находящемся на краю Канталя. Взяв в разные промежутки времени имена Мишеля Нейбурга, Фализе и Рейса, маршал выбрал на этот раз имя д’Эскафре. В дни перед арестом – с 29 июля по 2 августа – он совершенно спокоен и, возможно, считает свое убежище достаточно скрытым от любого взора».

Но, скорее всего, это спокойствие проистекало не из ощущения надежности укрытия (он более двадцати лет привык смотреть в глаза смерти на поле боя), а из чувства собственного достоинства и твердого убеждения маршала в своей невиновности. Не покинуло оно его и 3 августа, во время ареста. «Жандармы имели инструкции доставить его в Париж в кандалах, но Ней дал слово не пытаться бежать, и этот вопрос отпал сам собой. Один из жандармов, дружественно настроенный по отношению к маршалу, намекнул, что закроет глаза, если тот все-таки предпримет такую попытку, но Ней отверг его предложение. „Если бы я был свободен, то за это я бы вас расстрелял! – спокойно заявил он. – Я же дал слово!“» – пишет С. Захаров.

Можно предположить, что жандарм, предлагавший ему побег, действовал по поручению своего начальства, которое в свою очередь исполняло негласный приказ самого короля. На это может указывать факт, описанный маршалом Мормоном, герцогом Рагузским в его мемуарах. Он находился возле короля в то время, когда тому сообщили об аресте Нея. По словам герцога, в ответ на это известие «Людовик XVIII простонал вместе со мной и произнес, обращаясь ко мне: „Было сделано все, чтобы благоприятствовать его бегству. Неблагоразумие и безрассудство в его поведении погубили его“».

Именно эти качества, по мнению всех биографов Нея, и привели его к роковой ошибке при определении судебной инстанции для рассмотрения его дела, ставшей последней ошибкой в его жизни. Уже при первом же его допросе в тюрьме «Консьержери» префектом полиции Деказом маршал категорически заявил: «Меня должен судить не военный трибунал, а палата пэров». И продолжал настаивать на этом и в дальнейшем. Вот что писал об этом решении, стоившем Нею жизни, Борис Фролов: «В силу своей политической наивности „храбрейший из храбрых“ не считал себя в чем-то виновным перед Францией и ее народом. Но он не учел злобной мстительности роялистов, не остановившихся ни перед чем, чтобы покарать „предателя“».

Но, несмотря на требование Нея и трудности с определением состава судей, 21 августа военный трибунал все же был создан. Правда, не без труда. В его состав вошли маршалы Массена и Ожеро (впоследствии они сказались больными), маршал Мортье, генералы Мезон (позже заменен генералом Газаном), Виллат, Клаперед и королевский прокурор Жуанвиль. А председательствовать в нем должен был маршал Монсей. Тот самый, который вместе с Неем участвовал в Испанской кампании 1808–1809 гг. Но старина Монсей с самого начала отказался возглавить трибунал. Причины отказа он изложил в письме королю. Текст его был настолько «взрывоопасен» для едва утвердившейся власти Бурбонов, что, по словам С. Захарова, его было «запрещено обнародовать» во Франции и письмо было «опубликовано позже только в американских газетах». В нем старый солдат, отдавший армии более 45 лет, взывал к чувству национальной гордости и справедливости французского монарха, действовавшего по указке европейских союзников: «Сир, если те, кто управляет вашими советами, желали только блага для Вашего Величества, они сказали бы ему, что никогда эшафот не создает друзей. Они верят, что смерть будет страшна для тех, кто пренебрегал ею столь часто? Союзники ли это, кто требует, чтобы Франция пожертвовала своими наиболее прославленными гражданами?» Монсей категорически отказывался «послать на смерть того, кому столько французов обязаны жизнью, столько семей – своим сыновьям и их родителям!..». Эти строки стоили несостоявшемуся председателю военного трибунала отстранения от всех дел и трехмесячного тюремного заключения. Но именно этим посланием, а не военными кампаниями Монсей, по мнению Делдерфилда, останется в памяти потомства, поскольку «для понимания его человеческой сущности это письмо даст больше, чем целая биография». Также открыто в защиту Нея, но уже на суде палаты пэров выступит впоследствии и «железный» Даву, за что тоже поплатится королевской опалой.

А что же другие члены трибунала? Они пошли по пути наименьшего сопротивления и голосами пятерых судей против двух признали себя некомпетентными в рассмотрении дела Нея, тем самым устранившись от решения его судьбы. Между тем, по мнению автора книги «Наполеон и его маршалы» американского историка Хэдли, «если бы все маршалы выразили протест против этого акта, как это сделал Монсей, возможно, Ней не был бы расстрелян». А вот С. Захаров, отвечая на вопрос о том, «правильно ли поступили члены суда, расписавшись в своей некомпетенции и пойдя на поводу у Нея?», не столь однозначен: «Трудно сказать. Одни говорят о том, что суд действительно не имел никаких прав заниматься делом „храбрейшего из храбрых“. Другие указывают на то, что военный совет обязан был настоять на своем праве судить Нея, несмотря на все его отводы и доводы. Ожеро, умирая, кричал в горячке, обвиняя как себя, так и остальных членов трибунала в малодушии: „Мы – предатели. Мы должны были настоять на своем праве судить его, несмотря на него. По крайней мере, он выжил бы!..“»

Последнее утверждение, на наш взгляд, спорно. Особенно в свете последующих событий. В частности, С. Захаров, говоря об итогах судебного процесса в палате пэров, отмечает: «Среди тех, кто голосовал за смертную казнь, были: пять маршалов Франции – Мармон, герцог Рагузский, Периньон, Серюрье, Келлерман, герцог Вальми, Виктор, герцог Беллюнский; четырнадцать генералов – Дюпон, Компан, Бернонвиль, Мезон, Дессоле, Монье, де Леспинас, де Бомон, де Канкло, Демон, Суле, Лористон, Лаваль-Монморенси и Латур-Мобур». И в связи с этим фактом историк вполне обоснованно приводит слова Вельшингера: «Все это доказывает, что маршал Ней имел все основания не слишком доверяться великодушию военного трибунала». И далее французский писатель разъяснял, почему не стоило этого делать: «Я полагаю, что… маршал Ней был бы признан виновным, потому что измена была слишком очевидна. Однако после вынесения смертного приговора он (Ней), разумеется, написал бы прошение к королю о помиловании, которому в этот момент было бы очень трудно отказать в смягчении наказания в виде вечного изгнания».

Но это заявление – из области предположений. А на деле все обстояло так, словно судьба «храбрейшего из храбрых» уже давно была решена не лучшим образом и ни о каком помиловании и речи быть не могло. Непримиримые роялисты с нетерпеньим ждали, когда пробьет их час и они смогут отомстить таким безродным выскочкам и верным слугам «корсиканского бродяги», как Ней. И как только военный совет вынес вердикт о своей некомпетенции, палата пэров в соответствии с королевским указом приступила к рассмотрению дела по обвинению его «в государственной измене и в покушении на спокойствие государства». Но не только месть руководила аристократической верхушкой Франции. По мнению С. Захарова, главным двигателем процесса против Нея было то, что «королевское правительство полагало, отдавая на заклание одну большую жертву, что оно тем самым ослабит притязания союзников и спасет целостность французской территории». А еще, как справедливо отмечал Вельшингер, «ненависть к маршалу Нею удваивалась с ненавистью к Наполеону. Не имея возможности отомстить узурпатору, они (члены палаты пэров. – Авт.) взяли себе в жертву его первого лейтенанта».

Суд палаты пэров, начавшийся 4 декабря 1815 года, длился всего два дня. Стоит ли долго обсуждать дело, исход которого был заранее предрешен?! К тому же роялисты опасались возможного освобождения обвиняемого его друзьями и сторонниками. Надо сказать, что слухи о таких попытках были небезосновательны. По всей видимости, немало сослуживцев маршала намеревались организовать его побег. В частности, по словам С. Захарова, «лейтенант по имени Сельве должен был проникнуть в тюрьму „Консьержери“, расположиться под камерой, где содержался маршал, пробить потолок и занять место Нея». «Если эта история подлинна, – пишет по этому поводу Вельшингер, – то она доказывает лишь одно: автор этого проекта побега видел прекрасный сон. Впрочем, Ней не собирался бежать. Он отказался принять помощь Эксельманса 16 августа; в ноябре он также отказал графу Понтекулану воспользоваться благоприятным случаем. Он спокойно ждал решения палаты пэров, веря в то, что абсолютно защищен статьей 12-й соглашения о капитуляции Парижа».

На первом судебном заседании палаты с весьма жесткой речью выступил Арман Эмманюэль дю Плесси герцог де Ришелье, исполняющий обязанности председателя Совета министров и министра иностранных дел Франции. Тот самый знаменитый Дюк, так много сделавший для развития и процветания Одессы и Крыма. После окончательного отречения Наполеона и реставрации династии Бурбонов он наконец-то смог вернуться на родину из эмиграции. И хотя король дважды поручал ему возглавить совет министров, большим престижем ни у двора, ни у правительства, ни у оппозиции он не пользовался. Известно, что всемогущий Талейран посмеивался над не унаследовавшим политических талантов потомком знаменитого кардинала де Ришелье, язвительно говорил, намекая на единственную пользу, принесенную им вдали от Франции: «Ни один французский государственный деятель не знает так хорошо крымских дел, как герцог Ришелье».

Но потомок кардинала и сам был не слишком удовлетворен своим новым назначением. Он понимал, что ему отводится определенная роль и потому, выступая на заседании палаты пэров, чувствовал себя не в своей тарелке. Будучи непримиримым противником Бонапарта, в своей обличительной речи герцог искренне бичевал маршала Нея как изменника, вступившего в заговор с «узурпатором» и нанесшего тем самым вред Франции. Вместе с тем в угоду союзникам, которые неприкрыто вмешивались во французское правосудие, он требовал осудить его «от имени Европы». Чем и задал в расследовании дела необходимый властям тон. Роялисты именно этого от него и хотели. Поэтому С. Захаров справедливо отмечал: «Уже с самого начала судебный процесс пошел не по пути поиска правды и правосудия, а по пути скорейшего осуждения и вынесения самого сурового вердикта подсудимому. Это был заранее подготовленный спектакль, в котором Нею и его адвокатам предлагалось сыграть роль неких статистов, обязанных говорить только тогда и только то, что желала королевская власть и королевская судебная система». При этом нельзя не отметить такой парадоксальный факт: маршала судили за измену Людовику XVIII на основании… законов времен Великой французской революции и уголовного кодекса, принятого Наполеоном!

Как ни пытались адвокаты Нея доказать, что все заявления против него были клеветой и он «не замышлял никакого заговора», что «его обещания были такими же искренними, как и бескорыстными», а его действия «не являлись следствием предварительного преступного сговора, так как предательство состоит из продолжительных тайных происков и последующих вероломных и подлых комбинаций», их никто не захотел услышать. Не убедило судей и то, что маршал Ней находился под защитой не только Конвенции, подписанной 3 июля 1815 года всеми государствами-участниками военного противостояния, но и Парижским договором 1814 и 1815 гг. А последний довод, который попытались использовать в пользу обвиняемого его адвокаты, был категорически опротестован им самим. Речь идет о том, что в силу договора от 20 ноября 1815 года город Сарлуи, родина Нея, вместе с частью земель Лотарингии был отторгнут от Франции. Следовательно, маршал теперь принадлежал другой стране, не являющейся вотчиной короля Франции, и находился под защитой международного права. Но, услышав об этом, Ней порывисто вскочил с места и, прервав адвоката, воскликнул: «Я француз и умру французом!»

Еще одной попыткой маршала оправдать свои действия стало его послание к послам четырех великих союзных держав. Но оно было направлено европейским дворам в последний момент, когда уже ничто не могло повлиять на вынесенное судом решение. Не помогли и личные обращения мадам Ней к Людовику XVIII, герцогу Веллингтону и русскому царю Александру I с просьбой о помиловании мужа. 6 декабря 1815 года процесс над Неем, по меткому выражению посла России во Франции Поццо ди Борго (дальнего родственника и кровного врага Наполеона), «завершился фатальным для него образом». Из 161 пэра, участвовавшего в нем, за смертную казнь без обжалования приговора проголосовали 139, а за изгнание маршала за пределы страны – только 17. Пять пэров воздержались от голосования и призвали короля помиловать осужденного.

Теперь все зависело только от французского монарха. В связи с этим С. Захаров пишет: «Поговаривали, что герцог Ришелье после вынесения вердикта умолял Людовика XVIII проявить великодушие к маршалу, однако король отказал ему в этой милости. Правда, этот эпизод не подтвержден никакими достоверными фактами. Несмотря на то, что многие пэры проголосовали за смертный приговор, они все же надеялись, что король помилует Нея и заменит расстрел изгнанием». Но этого не случилось. И уже ранним промозглым утром 7 декабря 1815 года расстрельный приговор был приведен в исполнение.

А на следующий день по злой иронии судьбы герцог Ришелье прибыл в палату депутатов, чтобы внести законопроект относительно всеобщей амнистии. Бурбоны решили, что расстрел маршала Нея – достаточная мера для устрашения тех, кто попытается впредь подрывать устои королевской власти.

«Пуля, которая убьет его, еще не отлита»

Эти слова были сказаны солдатами Нея еще после вердикта военного трибунала. «Если он и умрет, то это случится в кровати!» – верили они. Даже после приговора палаты пэров у них оставалась надежда на то, что король помилует прославленного полководца. Но оказалось, что у вернувшейся к власти династии такая пуля нашлась, и не одна.

В Национальном архиве Франции сохранилось немало документов, являющихся неумолимым свидетельством свершившейся казни. В их числе протокол, в котором говорится: «В этот день, 7 декабря 1815 года, в 9.20 утра, мы, нижеподписавшийся, Луи-Франсуа Коши, секретарь-архивариус палаты пэров, действующий в соответствии с постановлением короля от 12 ноября сего года на должности секретаря суда вышеупомянутой палаты, мы все прибыли на площадь Обсерватории, назначенной для исполнения решения, вынесенного вчера палатой пэров против Мишеля Нея, маршала Франции, бывшего пэра Франции… по указанному решению он был приговорен к смертной казни на основании декрета от 12 мая 1793 года. Казнь произошла при нашем присутствии и согласно предписанному порядку. Коши».

Часть сведений об обстоятельствах казни изложена в докладных записках на имя министра полиции Деказа и других высоких чиновников. Так, один из тайных агентов министра, присутствовавший при исполнении приговора, сообщал, что на месте казни присутствовало двести человек. Среди них было немало известных людей: пэров, послов и конечно же особенно много военных. Некоторые из них после казни устремилась к стене, у которой стоял маршал, чтобы собрать в качестве сувенира небольшие камни со следами его крови.

Медицинское освидетельствование тела казненного показало, что из 12 солдат экзекуционного взвода в него целилось только 11. В результате залпа одна пуля попала в правую руку маршалу, другая – в шею, три – в голову, шесть – в грудь. Пуля того, кто выстрелил мимо, угодила в стену. Подтверждение тому – в словах одного из очевидцев расстрела, офицера 5-го гусарского полка, который через несколько дней после исполнения приговора посетил место казни маршала Нея. «Перекопали всю территорию, – вспоминал он, – чтобы сокрыть следы его крови. На стене видны следы от шести пуль, один из которых на самом верху. По-видимому, тот, кто сделал этот выстрел, – очень сильно дрожал. Маршал находился слишком близко ко взводу, чтобы можно было промахнуться, если, конечно, не быть взволнованным».

После оформления необходимых документов тело казненного было перенесено в «Приют Материнства», где его в течение двух дней смогло увидеть большое количество людей. Только на вторые сутки после казни останки маршала были выданы его вдове Аглае Ней для их тайной перевозки к месту захоронения в семейном склепе. После похорон ей был предъявлен счет на оплату судебных расходов в размере 25 тысяч франков, который убитая горем женщина была вынуждена уплатить.

Судя по этим данным, факт гибели прославленного полководца не может вызывать никаких сомнений. Однако, как это ни парадоксально, они появились практически сразу же после свершения казни. И с каждым днем, месяцем, годом их становилось все больше и больше. Одни получили распространение в виде слухов, другие были изложены и прокомментированы в воспоминаниях современников. Условно их можно было бы разделить на две категории. Первая из них, не отрицающая самого факта казни, включает в себя различные варианты ее проведения. Сцена расстрела, описанная нами в начале этой главы, как уже упоминалось здесь, была изложена в воспоминаниях военного коменданта Парижа, графа Луи-Виктора-Леона де Рошешуара, присутствовавшего при казни. Судя по его воспоминаниям, команда «Пли!» была отдана специально назначенным для исполнения приговора офицером. Но существует и другая версия, согласно которой маршал Ней, воспользовавшись промедлением и растерянностью командира взвода, якобы сам дал команду солдатам стрелять.

Различные слухи ходили и о самой расстрельной команде. По официальной версии, она состояла из французских солдат, из которых 11 человек выстрелили в осужденного, а один – намеренно направил пулю мимо. Но среди военных поговаривали о том, что солдаты всего взвода не хотели стрелять в любимого маршала и только ранили его. Обливавшийся кровью Ней попросил дать ему пистолет, чтобы покончить с мучениями, но никто из них не посмел этого сделать. Наряду с этим получила распространение и такая версия: взвод, накануне казни прибывший в тюрьму «Консьержери», состоял не из французских солдат, а из английских, и стреляли они в маршала не боевыми, а холостыми патронами. К вопросам о том, как и почему это могло произойти, мы вернемся в следующем разделе. А пока обратимся к версиям второй категории. Все они основываются на том, что «расстрел» маршала был искусной инсценировкой.

Одни современники утверждали, что этот спектакль был организован по велению короля, который испугался проявления недовольства в стране (особенно в среде военных) и в последний момент заменил казнь изгнанием. Другие говорили о том, что маршалу был организован побег влиятельными друзьями и сослуживцами. Находилось немало свидетелей, которые якобы видели его в разных странах Европы и США. А некоторые рассказывали, что Нея будто бы сначала вывезли в Америку, где он жил как простой фермер, а потом, в 1821 году, он приехал к Наполеону на остров Елены. Уже через год маршал якобы объявился в Париже, где стал жить вместе с женой под чужой фамилией. Но самой распространенной по сей день остается версия, согласно которой он сразу же после «казни» уехал в США, где более 30 лет проработал школьным учителем. Были ли серьезные основания для всех этих предположений или они являются частью легенды, которая, как правило, окружает жизнеописание любой выдающейся личности? Попробуем разобраться. И начнем, пожалуй, с аргументов в пользу «английского следа» в судьбе Мишеля Нея.