Текст книги "Брат мой Каин"

– Армия вне политики – убеждают вас офицеры. Как это вне? – у товарища Дато на конце «вне» появлялась круглая «Э». – Как это вне? Солдат, он кто? Он тот же рабочий, тот же крестьянин! А какая главная цель большевиков, партии Ленина? Ну?

И он сам отвечал:

– Правильно! Земля – крестьянам, фабрики – рабочим, хлеб – голодным и мир – народам!

Солдаты одобрительно гудели. Товарищ Дато тут же продолжил:

– А офицерье ваше – те же кровососы и мироеды на теле трудового народа. Как и фабриканты-капиталисты, как и помещики-эксплуататоры. Вольному воля, ходячему путь, а лежачему кнут. Какая солдатская доля? – тяжкий труд да горький хлеб, свист кнута да зуботычины. Печаль и беда да горючие слезы.

– А как с немцем быть?

– Немецкий солдат, он такой же рабочий и крестьянин, такой же батрак, как и ты. И у них на шее сидят точно такие же буржуи-кровопийцы. Товарищ Ленин раздувает пожар мировой революции, чтобы сорвать оковы с рабочих и крестьян на всей планете. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Смерть мировому капиталу! Да здравствует товарищ Ленин! Ура, товарищи!

Он вскакивал и грозил кому-то смуглым кулаком, поросшим черной шерстью.

За спиной товарища Дато всплывал юный месяц, такой хрупкий на фоне зефирного южного заката. Сладко пахло жасмином и махоркой, в парке страшными упырьими голосами перекликались сонные павлины. Жара сменялась сырой свежестью, до отбоя оставалось десять минут.

Прошли выборы в солдатские комитеты. Товарищ Дато зорко следил за процессом, призывал выдвигать солдат, выступающих за прекращение войны.

– А известно ли вам, товарищи, что ваш полк – самый отсталый в дивизии?

– Не бреши!

– Чего это?

– Каким это макаром?

– А вот каким. – Большевик Дато скалился белыми зубами. – Во всех других полках уже оглашен указ об отмене титулов, и только ваше офицерье по-прежнему требует именовать себя превосходительствами и высокоблагородиями. Вот таким вот макаром, дорогой товарищ. Хвали рожь в стогу, а барина в гробу. Ты – холоп и червь, он – хозяин и бог!

Солдаты загалдели. Дато предложил прямо сейчас идти в офицерское собрание.

– И винтовки прихватить, товарищи. Винтовки!

– Айда, братцы! Будя кровь солдатскую пить!

– У них нынче пир там!

– Ага! Валтасаров пир!

– Жируют!

– Ниче, братуха! Голодный волк сильней сытой собаки!

– Айда в собрание!

А там пели, там был праздник. Особняк, белый, сияющий, с могучими колоннами, казалось, парил над озером. По туману сиреневой воды змеились отражения стрельчатых окон. Над папоротниками, по сырому и темному парку, между пятнистых эвкалиптовых стволов, растекался вальс «Хризантемы». Чей-то тенор, нежный, почти женский, выводил грустную мелодию. Ему отзывались баритоны, трагично вторили басы. Чуткий флигель-горн стеклянной трелью тихо уплывал вверх, в вечернее небо.

В офицерском собрании уже начался бал, праздновали возвращение из Персии. Трубачи и песенники были отобраны из каждого эскадрона, приехали гости из Тифлиса – все больше князья и княгини, пригласили генералов и офицеров из других полков.

У главного входа на каменных тумбах сидели каменные львы, похожие на понурых псов. Желтый свет падал на лопухи под окнами, их сочные листья казались глянцевыми. Солдаты прошли главной аллеей, темной толпой замешкались у парадного, затопали по ступеням. В дверях что-то произошло, кто-то закричал, кого-то схватили, начали бить. Распахнули со звоном двери, шумно вломились в зал. Вальс запнулся, трубы сконфуженно выдохнули, капельдинер обернулся да так и застыл с поднятой дирижерской палочкой.

Застыло все – бокалы на полпути к губам, голые спины дам, солнечная медь труб, золото аксельбантов, блеск люстр – все это калейдоскопом множилось в зеркалах, отражалось в паркете. Солдаты тоже вдруг стушевались, остановились, тесно сгрудились вокруг Дато.

– Что происходит? – Штабс-капитан Китаев угрожающе пошел на них, позванивая шпорами, как бубенцами. – Что это такое? Вы что, белены объелись? А ну, быстро вон отсюда!

– Хватит! – нерешительно выкрикнул кто-то из солдат, остальные подхватили уже решительней, злее.

– Молчать не будем!

– Мы не рабы!

– Хорош кровь солдатскую пить!

Кто-то хрустко передернул затвор винтовки.

– Душегубы!

Штабс-капитан побледнел, торопливо расстегнул кобуру, рывком выхватил револьвер.

– Молчать! Свиньи! – Он поднял «наган» над головой. – Под трибунал пойдете! Все! Приказываю немедленно очистить помещение! Буду стрелять!

Толкаясь, из толпы к нему протиснулся солдат Клим Костиков, чернявый врун и задира, болтали, что из дунайских конокрадов. Он по-жигански тряхнул головой, рванул на груди гимнастерку.

– Стрелять? В кого будешь стрелять, твое высокоблагородие? В русского солдата Костикова?! В георгиевского кавалера?

Штабс-капитан медленно опустил руку и направил револьвер ему в грудь.

– Повторяю! – раздельно и угрожающе проговорил он. – Вон отсюда! Мразь!

Костиков сделал шаг. Тараща глаза, истерично заорал:

– Кончилось ваше время, суки окаянные!

Подавшись вперед, он хотел схватить штабс-капитана за воротник, но не успел. Раздался выстрел, трескучий и негромкий, как из пугача. Костиков дернулся, будто его толкнули в грудь, устало покачнулся и грохнулся навзничь на паркет.

Штабс-капитан Китаев, бледный, с серыми губами, не опуская револьвера, попятился.

– Бей его, товарищи! – выкрикнул властный голос с южным выговором. – Бей гада!

Толпа набросилась на офицера, его подмяли. Начали топтать, бить прикладами, колоть штыками. Никто из гостей, никто из офицеров даже не двинулся, не шелохнулся. Штабс-капитана Китаева забили насмерть на глазах его сослуживцев. Расследование этого происшествия не проводилось, а приказ об отмене титулов был оглашен в полку на следующий день.

В июне дивизия в полном составе была погружена в эшелоны и отправлена на запад. В Минск.

12

Дивизию расквартировали в Минске.

После яркой Грузии город казался бесцветным. Линялым, точно акварельная картинка. В перламутровом нежном мареве кружили сизари, тускло сияли маковки церквей, сахарно белели башни польских костелов. По дощатым мостовым брели сонные старухи, торопливо семенили румяные гимназистки, калеки в драных гимнастерках просили милостыню. Беженцы из сожженных деревень тусклыми голосами рассказывали о войне и смерти. Каждое утро у собора Девы Марии собиралась толпа, там проповедовал юродивый Козей-Ясноглаз – то ли святой, то ли жулик.

– Бога забыли! Да и Бог вас позабыл! Позабыл-позакинул и не ведяше откуда есть – ныне, присно и на веки вечные, – пугал, пуча бешеные глаза, сердитый старец. – Страшен величием пред нами, грешными. Алчущие да страждущие не желают ангелам божьим молиться, так и ангелы божии не станут молиться за тебя! И глагола ему: не будет кому за козлищ заступиться! Ни святые угодники, ни Микола, ни Михаил с Егорием! Содом и Гоморра грядет – падет кара небесная, сосуды господней мести наполниша уж до верха! Ужо казнь грядет! Лю-ю-ютая расплата.

Юродивый завывал, чесал тощую грудь сквозь рваную рубаху. Бабы и девки пугливо крестились.

– Предрекал святой Иоанн, что отойдет Бог от мира поганого. Еже аще глаголет – что труба иерихонская – Я есмь Альфа и Омега! Начало и конец всего сущего. Внемлю тебе, о Господи! Дай мне истину горькую в устах, но сладкую во чреве!

Старик задирал голову, вскидывал к небу костлявые грязные кулаки. Толпа следом смотрела вверх.

– Явился ужо и антихрист, и блудница вавилонская верхом на драконе окаянном, и Вавилон-город, что на Неве северной, стал гнездилищем блуда. Ужо пал град и огонь, с кровью смешанный. Пала и звезда Полынь, сделалась вода рек горькой. Отворилась кладезь бездны адской, и саранча железная вылезла из-под земли, дана ей власть пять месяцев мучить людей. Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом. Здесь терпение и вера святых.

– А кто ж антихрист этот? – спрашивал робкий голос.

– По числу зверя узнаете его! Кто имеет ум, сочти число зверя, ибо число это человеческое!

Народ горячо шептался: было ясно, что антихрист – не кто иной, как Гришка Распутин, а вавилонская блудница – очевидно жена императора Александра Федоровна. Со звездой Полынь и железной саранчой тоже все было ясно. Горчичный газ, примененный в сражении на реке Ипр, получил имя этой речки. Во время первой газовой атаки за несколько минут задохнулось и ослепло несколько тысяч человек. Немцы изобрели огнемет и успешно пользовались им на всех фронтах. Живые люди горели как хворост.

В битве на Сомме впервые участвовали танки. В результате этого сражения с обеих сторон погибло больше миллиона человек. В феврале 1916 года началось наступление германских войск у крепости Верден, после упорных боев с огромными потерями немцам удалось продвинуться на восемь километров и занять несколько фортов крепости. Их наступление было остановлено, сражение продолжалось еще десять месяцев. Немцы потеряли полмиллиона убитыми, французы и англичане – восемьсот тысяч. В историю это сражение вошло как «верденская мясорубка».

В дивизии и в полку прошли выборы в солдатские комитеты.

Мой дед вошел в состав полкового комитета, унтер-офицер Буденный стал председателем дивизионного комитета. В самом начале войны фракция большевиков в Государственной думе выступила с призывом не участвовать в военных действиях. За пораженческие настроения правительство объявило большевиков партией национальных предателей. Газету «Правда» закрыли, начались аресты и преследования. Партия Ленина оказалась вне закона и перешла на нелегальное положение.

Весной шестнадцатого года Ленин перебрался из Берна в Цюрих и, выступая на международной конференции в Кинтале, призвал превратить войну империалистическую в войну гражданскую. Заявление по Уголовному кодексу Российской империи классифицировалось по статье «Государственная измена Отечеству». У большевиков и до этого была неважная репутация – Ленин организовывал ударные группы, а попросту банды, которые грабили банки и ювелирные магазины. Террор и убийство для Ленина были инструментами классовой борьбы, даже бывшие соратники социал-демократы-меньшевики называли ленинскую фракцию «компанией уголовников». Ленин не просто допускал насилие, он призывал к нему. Он призывал к радикальным средствам как к наиболее целесообразным. Лидер большевиков предлагал создавать «отряды революционной армии всяких размеров, начиная с двух-трех человек, которые должны вооружаться сами, кто чем может (ружье, револьвер, бомба, нож, кастет, палка, тряпка с керосином для поджога…)».

Здесь, в Цюрихе, Ленин узнает о Февральской революции, она застанет Владимира Ильича врасплох. Он напишет: это не народный бунт – наверняка результат заговора англо-французских империалистов. Вождь коммунистов, просидевший десять лет в эмиграции, прекрасно осознавал свою оторванность, катастрофическую маргинальность верхушки своей партии. Свою личную изолированность от политического процесса внутри России.

Спасение появляется откуда не ждали – на помощь Ленину приходит германская разведка. В начале апреля его вместе с группой товарищей-большевиков (включая жену Надежду и любовницу Инессу) переправят в Россию. Через шесть дней, десятого апреля, из Петрограда в Берлин придет шифрограмма: «Переброска Ленина прошла успешно. Он действует именно так, как мы предполагали».

Все это случится позже. Ни мой дед, ни Буденный тогда этого не знали. Большевики казались им единственной партией, способной вытащить Россию из беды. Агитаторы-коммунисты говорили на понятном языке, их ответы были просты – мир, земля, равенство и братство. В дивизии стал появляться статный говорун, Михайлов, хваткий уверенный молдаванин, с усами и аккуратной, будто приклеенной, бородой. Он числился вольноопределяющимся и служил по снабжению в тыловой конторе Западного фронта.

– Вот ты, Семен, правильно рассуждаешь, – говорил он унтеру Буденному. – Все верно говоришь. Арестовать министров в Питере, взять под стражу Николая в Гомеле – и всю эту бражку под суд. Так?

Буденный, кусая ус, кивал лобастой головой.

– А дальше? – хитро щурил карий глаз Михайлов. – Дальше что?

– Как «что»? Развернем красное знамя революции! Раздуем огонь мирового пожара!

– А как быть с эсерами и меньшевиками? С кадетами? С октябристами?

– Ну так они ж тоже против самодержавия? За равенство и свободу – ведь так?

– Так, да не совсем. Господа эти на стороне капиталистов и фабрикантов, на стороне помещиков и банкиров. Вся эта либеральная сволочь, желтая пресса, социал-демократы, все они поддерживают войну до победного конца. Они объявили ее священной и народной. Народной! А нужна она народу? Международная бойня за передел мировых капиталистических рынков? Нужна она тебе? Или, вон, Платону?

Дед и унтер Буденный согласно кивали.

– Рабочих и крестьян погнали на кровавую бойню! Кто? Они и погнали – капиталисты и буржуи. Миллионы ваших братьев уже сложили головы на фронтах, гниют в лазаретах, просят милостыню… Ради чего? А?

Унтер пожал плечами, дед тоже. Михайлов зло сжал кулаки.

– Ради наживы, – сам ответил мрачно. – Война выгодна капиталистам. За их барыши вы платите своей кровью. Своей жизнью. Только большевики-коммунисты с самого начала выступали против империалистической бойни. Только с товарищем Лениным трудовой народ России обретет свободу… И этот час близок, друзья! Мы должны разжечь пламя революции в армии! Солдат – это тот же рабочий и крестьянин! Пламя свободы должно перекинуться в самую гущу народных масс! Мы подожжем Россию! А за ней и весь мир! Долой империалистическую войну! Да здравствует братство трудящихся всех стран!

Деду моему тогда еще не исполнилось и двадцати, Буденному было двадцать четыре, агитатору Михайлову шел тридцать первый год. Сам он происходил из бессарабских мещан, из семьи сельского фельдшера, настоящая фамилия его была Фрунзе.

В мае началось общее наступление по всему Юго-Западному фронту.

Смяв оборону противника, русские войска к лету продвинулись на сто километров по всей линии фронта, заняв Волынь, Буковину и часть Галиции. Командовал операцией генерал-адъютант Брусилов, решительный кавалерист с бритым черепом и воинственными усами опереточного злодея. В первых сражениях четырнадцатого года, говорили, генерал сам водил драгун в атаку, – в черной бурке, на черном коне, он несся впереди эскадрона как ангел смерти. До войны Брусилов руководил Офицерской кавалерийской школой, слыл одним из лучших наездников в Европе и считался экспертом в вопросах конного спорта. Аскет и педант, генерал терпеть не мог либералов, считал их демагогами и проходимцами. Демократию презирал – «мягкотелость и сюсюканье вполне пригодные для изнеженной Европы, для России же – смертельный яд в чистом виде». Спасение видел в военной диктатуре. Строг был до жестокости, в ходе рогатинских боев отправил своему начдиву Каледину депешу: «Приказываю 12-й кавалерийской дивизии умереть. Умирать не сразу, а до вечера». Серьезно занимался оккультизмом, предвидел убийство Распутина и крах империи. В тайный дневник записывал свои беседы с Юлием Цезарем и Фридрихом Барбароссой.

Летняя кампания шестнадцатого года на Юго-Западном фронте именовалась в штабных документах «Луцким ударом», в историю же она вошла как Брусиловский прорыв. Особенность операции заключалась в одновременном наступлении армии по всему фронту. К июню, полностью разгромив 4-ю австро-венгерскую армию эрцгерцога Иосифа Фердинанда, русские войска заняли Луцк. Путь на запад был открыт.

Германский фронт трещал. Оборванные дезертиры бродили по деревням, грабили крестьян, немцы сдавались в плен целыми полками. Австро-Венгрия и Германия потеряли убитыми, ранеными, пропавшими без вести и пленными полтора миллиона солдат и офицеров. Австрийская армия как воинская единица просто перестала существовать. Началась спешная перегруппировка. Немцам пришлось перебросить войска из Италии и Греции, что спасло итальянскую армию союзников от разгрома. Стратегическая инициатива полностью перешла к Антанте, французы и англичане, при поддержке американской авиации, теснили Германию на западе, Россия давила ее на востоке. Воодушевленная русской победой, Румыния наконец объявила войну Германии и выступила на стороне Антанты.

Ставка Верховного главнокомандующего представила генерала Брусилова к ордену Святого Георгия. Николай Второй, ревнивый к чужим удачам, не утвердил награждения; за проведение одной из самых успешных операций Первой мировой войны генерал получил в подарок от императора именную саблю и телеграмму: «Передайте моим горячо любимым войскам вверенного вам фронта, что я слежу за их молодецкими действиями с чувством гордости и удовлетворения, ценю их порыв и выражаю им самую сердечную благодарность». Брусилов скомкал телеграмму и выбросил в распахнутое окно.

Россия ликовала – чудо! Да, это было похоже на чудо. Бесконечная и бессмысленная война, казалось, вот-вот должна была закончиться победой. Долгожданной победой, в которую уже никто не верил. Еще один удар, еще одно, последнее, усилие.

Но чуда не случилось – чудо отменил царь Николай Второй, по его приказу наступление было остановлено. Последний шанс спасти Россию был бездарно упущен.

Генерал Брусилов записал в своем дневнике: «Никаких стратегических результатов эта операция не дала, да и дать не могла, ибо Западный фронт главного удара так и не нанес, а Северный фронт имел своим девизом знакомое нам с Японской войны «терпение, терпение и терпение». Ставка, по моему убеждению, ни в какой мере не выполнила своего назначения управлять всей русской вооруженной силой. Грандиозная победоносная операция, которая могла осуществиться при надлежащем образе действий нашего верховного главнокомандования в 1916 году, была непростительно упущена».

Эйфория закончилась, ликование сменилось угрюмым похмельем – дерзкие надежды, уверенность в своем превосходстве вызывали стыд и отвращение, да теперь уже никто не сомневался в предательстве на самом верху. Фатальные события, ранее необъяснимые и, казалось бы, случайные, выстроились теперь в логическую цепь. Приобрели зловещий смысл невероятные догадки, жуткие слухи и дерзкие предположения. Правда оказалась подлее и гаже, чем самые циничные из фантазий.

Душный воздух Минска был пропитан ненавистью. Омерзение ощущалось в бензиновой вони автомашин, в испарениях, плывущих над дощатыми мостовыми. Вялые и желчные люди сонно шатались по городу, грызли семечки, курили, пихали мальчишек-газетчиков, которые лезли под ноги, выкрикивая трескучие новости: «Глупость или предательство?», «Председатель Госдумы Родзянко требует отставки всего кабинета министров!», «Куда пропал русский сахар?»

Злоба похрустывала пылью на зубах. В хлебных очередях, у керосиновых лавок, в нищих торговых рядах за пивным заводом «Брюссель» горожане и беженцы с яростным упоением проклинали императрицу Александру Федоровну. Она стала фокусом и квинтэссенцией народной злобы. Немка, случайно попавшая на российский императорский престол, она так и не научилась любить Россию, не пожелала принять затейливую и диковатую византийскую культуру, не захотела вглядываться в темную муть русской души.

– Слыхали, а?

– Че?

– Царица-то отправила аж тридцать вагонов сахару!

– Куды?

– Ясно дело куды – за границу! Оттого и голодаем…

– Это что! У нее, говорят, тайный телеграф в спальне, прямой провод аж до самого Берлина!

– Вон и Штюрмера-немца главным министром назначили.

– Опять немца?! Как же это так, православные, измена!

Немцы действительно были везде – среди министров, в Думе, в правительстве. Каждый третий генерал российской армии носил немецкую фамилию.

– Куда ж государь смотрит?

– Государь! Там Гришка-бес всем заправляет.

– Николашка-то наш хуже бабы! Даром што в портках.

Меж рядов шныряли карманники, продавцы папирос. Монашки, строгие, как галки, торговали картонными иконками. Расхристанные солдаты с цигарками в зубах лениво приставали к девками и бабам. Те хохотали, задорно сплевывая под ноги семечную лузгу. Дивизии были расквартированы в самом городе, обучение новобранцев проходило прямо на улицах. Унтер-офицеры муштровали мальчишек и стариков, вооруженных вместо ружей палками. Старослужащие на правах ветеранов слонялись по городу, валялись в скверах на жухлой траве, дремали. Попрошайничали, плели торговкам байки, врали про войну.

– Обороняем мы, стало быть, Осовец-крепость… Германец лезет и лезет, ни конца ни края супостату не видать. Два форта пали уже, к третьему инфантерия с огнеметами подбирается. Худо дело совсем. Комендант белый флаг причепляет – сдаваться, говорит, будем. В плен пойдем, православные.

Торговки охали, служивый неторопливо выбирал на лотке спелую грушу, солидно продолжал:

– И тут, не поверишь, но вот те истинный крест… – Солдат крестился и торжественно продолжал: – На белом коне – сам главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич! Красавец, в плечах косая сажень. Усы – во! Конь – огонь! Прискакал, голову коменданту шашкой срубил. «Предателю – собачья смерть! Русский солдат немцу не сдается!» Взял команду на себя… и немца мы не токмо отбили, но в атаку пошли и три корпуса германских в плен захватили. С пушками и амуницией… Вот кому императором на Руси должно быть!

Солдат вгрызался в мякоть груши, сок в два ручья тек на линялую гимнастерку.

– А еще, рассказывали, Гришка Распутин захотел на фронт приехать, на войну поглядеть. Так князь Николай Николаевич ему телеграмму отправил: «Милости просим. Приезжай – повешу».

Бабы смеялись, солдат довольно вытирал сладкий рот рукавом, курчавый вор гладил сонного кота, растянувшегося на прилавке, другой рукой подбираясь к торговкиной кошелке.

Великого князя Николая Николаевича царь снял с поста главнокомандующего ровно год назад, в августе пятнадцатого. Царица и Распутин убедили, что великий князь метит на престол, подписывает свои депеши «Николай», что позволено лишь монарху; к тому же небывалая популярность в войсках – гляди-ка, солдатня складывает о нем легенды как о каком-то богатыре былинном. Появились и крамольные открытки с его портретом и императорским орлом, а внизу подпись: «Николай Третий».

Царь растерян, испуган. Рыж да плюгав он рядом с красавцем-князем – что верно, то верно. От Распутина приходит записка с каракулями: «Давеча сон мне послался: сидит Папа в горнице босой, а в окно злой ворон бьется. От хорошего братца ума набраться, от худого братца рад отвязаться. Гони ты, Папа, Миколку взашей, покуда не поздно».

Царь снимает князя и решает назначить себя командовать всей армией Российской империи. Даже его мать приходит в ужас от такого решения. Вдовствующая императрица Александра Федоровна записала в дневнике:

«Он (царь) начал сам говорить, что возьмет на себя командование вместо Николаши (великого князя Н.Н.), я так ужаснулась, что у меня чуть не случился удар, и сказала ему, что это было бы большой ошибкой, умоляла не делать этого особенно сейчас, когда все плохо для нас, и добавила, что, если он сделает это, все увидят, что это приказ Распутина. Я думаю, это произвело на него впечатление, так как он сильно покраснел. Он совсем не понимает, какую опасность и несчастье это может принести нам и всей стране».

«Совсем не понимает» – мать прекрасно знала своего сына, упрямого и капризного, безвольного и, увы, глуповатого Ники. Отговорить императора ей не удалось. Не удалось это и министрам: в письме, подписанном всем кабинетом, они умоляли:

«Всемилостивейший Государь!

Не поставьте нам в вину наше смелое и откровенное обращение к Вам. Поступить так нас обязывают верноподданнический долг и любовь к Вам и Родине и тревожное сознание грозного значения совершающихся ныне событий.

Вчера, в заседании Совета министров, под Вашим личным председательством, мы повергли перед Вами единодушную просьбу о том, чтобы Великий князь Николай Николаевич не был отстранен от участия в Верховном командовании армией. Но мы опасаемся, что Вашему Императорскому Величеству не угодно было склониться на мольбу нашу и, смеем думать, всей верной Вам России.

Государь, еще раз осмеливаемся Вам высказать, что принятие Вами такого решения грозит, по нашему крайнему разумению, России, Вам и династии Вашей тяжелыми последствиями. Такое положение, во всякое время недопустимое, в настоящие дни гибельно. Находясь в таких условиях, мы теряем веру в возможность с сознанием пользы служить Вам и Родине.

Вашего Императорского Величества верноподданные».

Император не стал слушать министров, он последовал совету жены-немки и неграмотного мужика-пьяницы. Николай Второй решил не присваивать себе звания фельдмаршала или генералиссимуса, приехал в верховную ставку в застиранной солдатской гимнастерке с полковничьими погонами Семеновского полка. На заседаниях генштаба покорные генералы в золотых эполетах терпеливо втолковывали туповатому полковнику премудрости военного искусства. Полковник не понимал, злился; больше всего ему хотелось послать всю эту военную канитель к чертям собачьим, вернуться в Царское Село, к своей Алекс, к детям.

Хотелось снова запереться в темной комнате с красным фонарем и проявлять-печатать фотографии, покуривая папироски и попивая водочку. Ах, как хотелось ледяной водочки на лимонных корках! Хотелось свежим утром поколоть дрова. А тихим вечером побродить по парку и пострелять ворон из двустволки.

А тут заносчивые индюки с лампасами долдонят про обходы и атаки, какие-то клещи и прорывы, про координацию и ведение самостоятельных действий различными родами войск… От их военной абракадабры звон в ушах! Да еще с фронтов непрерывным и бесконечным потоком прут все новые и новые вести, дьявольская прорва свежих депеш – там, на этих проклятых фронтах, постоянно что-то происходит; войска требуют немедленного принятия решений, от оперативности принятия этих решений зависит жизнь или смерть сотен и тысяч человек. Десятков тысяч! Судьба полков, эскадронов, корпусов и армий! Зависит победа или поражение. Срочно, срочно! Ни секунды покоя, нет возможности спокойно сесть и не спеша разобраться. От пестроты тактических карт рябит в глазах, ломит в висках, шифровки и телефонограммы, курьеры с секретными пакетами, депеши от союзников – и все с грифом «срочно!», «молния!» – ах, господа, помилуйте! Это же просто невыносимо!

Полковник обрывал генералов окриком, хмуро бросал: «Мне необходимо сосредоточиться!» и, хлопнув дверью, покидал кабинет. Он уходил к себе и там молился. Подливал в лампадку масла, тихо повторяя: «На все Божья воля… на все, на все…» Потом выпивал рюмку водки, садился писать жене. Писал письмо Александре, детям. Разглядывал фотокарточку, гладил пальцем милые лица. Ложился на узкую походную кровать, натягивал солдатское одеяло до подбородка; повернувшись к стене, разглядывал коричневую краску, колупал ее ногтем. Очень хотелось плакать, плакать отчаянно, навзрыд. Как тогда, в детстве.

И милосердный сон будет приходить как спасение, опускаться, как благодатная милость. Боль будет отступать, тоска таять. И как тогда, в детстве, фея Моргана, тихо шелестя стрекозиными крыльями, будет неслышно спускаться и ласково шептать в самое ухо:

– Ничтожество. Ты не достоин престола.

Совпадения в истории поразительны: ровно через сто лет другой полковник, не венценосный монарх, не император голубой крови высшей пробы, состоящий в родстве с половиной королевских фамилий Европы, но смерд, вороватый и хитрый холоп, холуй по крови и по духу, случайно очутившийся на русском престоле, точно такой же спесивый бездарь, будет с тем же неизбывным ужасом вглядываться в стенку спальни, пытаясь убаюкать себя, отогнать прочь черные думы о роковой расплате.

Декабрь шестнадцатого года в Петрограде выдался по-северному промозглым и студеным. Ранним утром семнадцатого числа припозднившийся ямщик, проезжая по Большому Петровскому мосту, увидел пятна крови на снегу парапета. Полиция выудила из полыньи труп, который был доставлен в морг Военно-медицинской академии.

«При вскрытии найдены весьма многочисленные повреждения. Вся правая сторона головы была раздроблена. Смерть последовала от обильного кровотечения вследствие огнестрельной раны в живот. Выстрел произведен был, по моему заключению, почти в упор. На трупе имелась также огнестрельная рана в спину, в области позвоночника, с раздроблением правой почки, и еще рана в упор, в лоб, вероятно уже умиравшему или умершему. Легкие не были вздуты, и в дыхательных путях не было ни воды, ни пенистой жидкости. В воду Распутин был брошен уже мертвым».

Да, Распутин не захлебнулся, а был застрелен. Умер в результате огнестрельного ранения в печень, как нормальный среднестатистический человек. Никакой мистики. Вскрытие не обнаружило и цианистого калия, потому что никакого яда в пирожных не было.

Примечательна рана в лоб, в упор. Этот выстрел (контрольный на языке профессионалов) был сделан Освальдом Райнером, элегантным джентльменом, офицером британской разведки и близким другом (а по некоторым источникам даже более того) князя Феликса Юсупова. Именно Райнер организовал всю операцию по устранению Распутина, отправив на следующий день шифрограмму в Лондон: «Все прошло успешно, хоть и не совсем по плану». Великобритания опасалась заключения сепаратного мира между Россией и Германией, к которому толкала Николая Второго императрица. Распутин открыто призывал к прекращению войны, к отказу от русско-английского альянса и перемирию с немцами.

Предсказание Распутина «Покуда я жив, будет жить и династия» оказалось пророческим: дом Романовых закончил свое трехсотлетнее правление через месяц. В феврале царь отрекся от престола. Через полтора года, в ночь на семнадцатое июля, его вместе с семьей и прислугой расстреляют в Екатеринбурге в подвале дома Ипатьева. Приговор приведет в исполнение чекист Юровский. Чтобы заглушить стрельбу и крики, к воротам дома подгонят грузовик с тарахтящим мотором. Убьют не сразу, расстрельная команда будет беспорядочно палить, даже ранят одного из своих. Наследника и Анастасию будут добивать штыками.

13

Память моя закручена кольцом, свита в петлю, замкнута без начала и конца в ленту Мебиуса. События из чужой жизни, люди, которых я никогда не встречала. Незнакомые города, по улицам которых никогда не ходила. Память моя подобна речному потоку – могу войти в тихую воду по отлогому песчаному плесу, могу броситься с крутизны в бурную стремнину. Времени нет, пространство сплющено, реальность, как понятие, потеряла смысл.

Память-книгу могу открыть на любой странице, читать с любой главы. Могу, не вдаваясь особо в детали, пролистать города и годы, войны и революции, победы и поражения. Уловить на лету какой-то фрагмент, какой-то узор, какой-то запах. Или же, напротив, дотошно разглядывать выпуклую вещественность того иллюзорного мира, всматриваясь в каждый нюанс, в каждую мелочь давно минувшего и истлевшего времени. Минувшего? Истлевшего? Я бы на твоем месте не спешила с ответом.