Текст книги "Шесть тонн ванильного мороженого"

Он сначала зачем-то считал фонари, но сбился на втором десятке. Теперь, приближаясь к очередной лампе, Ларс с размаху припечатывал ладонь к стене, пытаясь оставить на бетоне кровавую метку. Стены стали влажными и скользкими, словно вспотели. Ларс удивленно заметил, что на этих стенах кровь не отпечатывалась.

Он спотыкался, шаркал подошвами, отгоняя мысль о тупике. Сколько минут или часов прошло, Куинджи даже не представлял, время текло рывками, чередуя сгустки подробнейших, бесконечно нудных фрагментов с безнадежно глухими провалами.

Коридор кончился и уперся в двойную высокую дверь, почти ворота. Куинджи без особой надежды, устало уперев ладони, толкнул обе створки. Дверь качнулась, тяжело подалась и медленно раскрылась без единого звука. От неожиданности Ларс даже не обрадовался. Он замер в нерешительности, вглядываясь в темноту.

Перед ним расстилалась пустошь, поросшая бурьяном и низким кустарником, дальше шли огороды, которые спускались к темной реке, неподвижной и маслянистой, как деготь, с зеленоватой лунной дорожкой. На той стороне реки виднелась мельница, чернело колесо, вдоль берега росли старые ивы. В лунном свете макушки их казались припорошенными инеем. За ивняком начинался луг, тоже серебристый от луны, он полого тянулся до самого горизонта. Неподвижность реки оказалась обманчивой, Ларс разглядел, как течение медленно-медленно уносит блестящий предмет цилиндрической формы. Это был ингалятор, которым в детстве он спасался от астмы, только размером с гондолу.

Куинджи сделал шаг, хмыкнул и развел руками, словно извиняясь перед кем-то. В дальнем углу сознания всплыла вялая мысль: «Что за бред? Я ведь в Нью-Йорке, на Манхэттене. Этого просто не может быть». Но глаза, постепенно привыкая к серой тьме, разглядывали все больше подробностей – это был не Манхэттен.

Сквозь кусты и чертополох проглядывал красноватый свет, там что-то вспыхивало и мерцало. Ларс перелез через невысокий забор из дикого камня, обогнул старую, треснувшую пополам яблоню, всю в уродливых наростах.

В лощине горел неяркий костер. Перед огнем на земле сидел босой парень, зябко выставив вперед худые грязные руки. На нем был рабочий комбинезон и широкий клепаный пояс с карабином, каким обычно пользуются верхолазы. Парень рассеянно глазел на огонь и тихонько насвистывал какую-то мексиканскую песенку. Пламя лизало ладони мексиканца, плясало между его пальцев – Куинджи это ясно видел. Он подошел ближе и окликнул парня. Тот повернулся, правая сторона лица пылала оранжевым, левая казалась фиолетовой дырой. Парень едва заметно улыбнулся и, кивнув головой в сторону реки, сказал:

– Уже скоро…

Ларс заметил, как в черноте дальнего берега возник неясный силуэт, в тишине послышался тихий всплеск, по лунной дорожке пошли круги, и она рассыпалась, как пригоршня мелких монет, а еще через мгновенье на освещенном плесе показались уже две фигуры. По воде стелился туман, и Ларсу почудилось, что фигуры скользят прямо по воде, приближаясь к его берегу.

Над рекой и лугами плыла полная луна, неяркая и размытая, словно задернутая марлей. Проглядывали звезды. Легкая муть застилала все небо и неторопливо ползла на восток, где вдали грудились черные грозовые тучи, освещенные по краю зеленоватым светом.

Марля плавно разошлась, и в прореху выглянула луна. Черная прореха вытянулась и стала похожа на китайского дракона, сочная флуоресцентная луна оказалась сияющим драконьим глазом. По воде пробежало зеленоватое мерцанье, лучистое и яркое, словно отражение неоновой вывески. Волшебный свет переливался и манил, обещая покой и прохладу.

«Художники называют эту краску лимонный стронций, – раздалось в голове у Ларса. – Как странно, я ведь это все уже видел…»

В памяти его пронеслось воспоминание, скорее, тень воспоминания, о забытой картине с какой-то давней выставки, кажется, из России. «Или в музее? Где это было? Здесь? В Европе?» Ни имени художника, ни названия пейзажа он вспомнить не мог, как и тогда, сразу же после выставки.

По небу чиркнула звезда. Куинджи знал, что нужно загадать желание. Ничего загадывать не пришлось: в берег уже уткнулся тростниковый плот, на котором стояла мать Ларса. Рядом, держась за ее руку, стоял и счастливо улыбался портовый дурачок Поко-Пикколо.

Ах, майн либер Августин!

 
Мой дар убог и голос мой не громок,
Но я живу, и на земле мое
Кому-нибудь любезно бытие.
 

Евгений Баратынский (1800–1844)

Часть первая

1

А подошвы были цвета застывшей карамели – Алекс едва удержался, чтобы не лизнуть их. Казалось даже, что от них пахнет не дорогой британской кожей, а сливочным пломбиром за девятнадцать. Тем приторно-сладким, в тепловатом, кляклом вафельном стаканчике, совсем тряпичном на ощупь… И дух этот, вперемешку с запахом горьковатой пыли и летнего зоопарка и тут же услужливо всплывшим в памяти оранжевым с белой лепниной круглым зданием метро, неказистое название которого он передразнивал на разные лады – «Черносоленская», «Кислобельская», – чем приводил в восторг родителей, видевшим в этом безусловные признаки юной литературной гениальности, на миг перенесли Алекса в его московское детство.

Из которого те же родители безжалостно выдернули его – «как морковку». И тривиальное сравнение, однажды придя ему на ум, уже навсегда застряло в голове.

Как морковку!

Теперь даже в овощном отделе при виде этих скучноватых рыжих корнеплодов на Алекса накатывала легкая волна сладкой жалости к себе.

– Да! Как морковку! Вы детство у меня украли! – кричал Алекс-подросток насупившимся родителям, махал рукой и, грохнув дверью, выскакивал на улицу.

Это – когда он еще жил с ними и ходил в ту тоскливую брайтонскую школу, провонявшую насквозь щами и потом.

…С суетливым завучем Марк Аронычем, неизбежно прозванным «Макаронычем» – с вечно расстегнутой ширинкой и перемазанными мелом локтями, драчливыми братьями Коганами из Житомира и подсматриванием с крыши шашлычной поверх фанерных женских раздевалок на пляже.

2

Брайтон-Бич…

У Алекса тогда даже появился малороссийский акцент – и в русском, и в английском. Хотя, если честно, по-английски ни в школе, ни дома, ни тем более на улицах Брайтона особо никто и не разговаривал.

Говорили в основном даже и не на русском, а на какой-то замысловатой мешанине русского и украинского. С неожиданным вкраплением исковерканных обломков английского.

Тогда, впрочем, как это обычно бывало в критические моменты жизни их семьи, ситуацию спасла Мама Ната. Называть ее бабушкой никто не имел права.

Даже Алекс.

– Мальчика нужно спасать! Это ж наказание, а не школа!

Бывший завуч немецкого языка московской спецшколы – в чем-чем, а уж в школах-то она знала толк!

Как когда-то, в Москве, рассекая столицу по разноцветным диагоналям и радиусам метрополитена, Мама Ната, выйдя на пенсию, таскала за собой переваливающегося, как куль, укутанного в шарфы и платки поверх серой заячьей шубы Сашуленьку-Шуренка-Сашеньку то на скрипку, то на фигурное, даже на балет, правда, недолго, – при Большом, конкуренция была жуткой, и Алекса через месяц отсеяли, так и теперь, в Америке, энергично раздавив окурок в гжельском блюдце (пепельниц она не признавала), Мама Ната повторила:

– Мальчика нужно спасать!

…И стала возить его в «настоящую американскую» школу – в Бруклине.

Сейчас, спустя годы, Мама Ната трансформировалась в памяти Алекса в некое полумифическое существо, что-то вроде Вондер-Вумен. Разумеется, без сексуальной составляющей.

Ему даже иногда казалось, что она не умерла, а просто растаяла, растворилась вместе с сизым дымом ее сигарет.

Просто исчезла, как, собственно, и положено исчезать дыму.

В крематории Алекс подозрительно косился на серую гипсовую крынку с давидовой звездой на макушке в руках отца – как могла костистая, громкая старуха уместиться там? В этой банке?

Последние годы ее жизни просочились совсем неприметно – Алекса уже не нужно было никуда возить, родителям тоже было не до нее, они азартно грызлись друг с другом или же не разговаривали вовсе.

Мама Ната ненавидела Брайтон, на улицу почти не выходила.

– Бердичев! – презрительно кивала она в сторону входной двери.

Сидела в старом кресле фисташкового цвета, грязноватом и сильно выгоревшем с правой стороны. Кресло было развернуто к окну – в узкой щели между домов был виден лоскутик океана с молочно-мутными силуэтами кораблей на горизонте.

Нещадно куря вонючий «Кэмел» без фильтра («Казбек», который она курила в Москве, здесь, естественно, не продавался), Мама Ната пристально, словно опасаясь что-то пропустить, вглядывалась в просвет между домов – туда, где было видно чуть-чуть воды и совсем немного неба. Иногда, отложив сигарету, чуть фальшивя, играла на губной гармошке. Одну и ту же мелодию:

 
Ах, майн либер Августин, Августин, Августин!
Ах, майн либер Августин,
Аллес форбай.
 

Песенка эта относилась к наиболее ранним воспоминаниям Алекса.

В четыре года он вовсю уже распевал немецкий текст под бабушкин аккомпанемент, вытягиваясь на крашенном грязноватой охрой табурете с кухни и срывая нетрезвые овации глянцево-краснолицих в белых нейлоновых рубахах папиных коллег из Мосплодовощторга на всех домашних торжествах и вечеринках.

– Наумыч! – хлопали они отца по белой нейлоновой спине. – Санек-то, а?! Вундеркинд!

Алекс знал значение этого немецкого слова, но к славе относился спокойно, как к само собой разумеющемуся факту.

Знал Алекс и перевод песни, неожиданно грустный при столь игриво-разухабистой (по немецким меркам, разумеется) мелодии:

 
Ах, любимый Августин!
Все в этом мире лишь дым!
Где смазливые подружки?
Где веселые пирушки?
Где тугие кошельки?
Все исчезло без следа, да, да, да…
 

Такие вот примерно слова там были… ну или что-то вроде этого.

3

В «настоящей» школе южнороссийский выговор быстро исчез – даже русский акцент в его английском стал почти неприметен, остался лишь какой-то птичий присвист в шипящих. В английском их, шипящих, немного – поэтому Алекса почти всегда принимали за коренного американца.

Относительно его лингвистических способностей родители, которые, кстати сказать, сами так и не выучились английскому, оказались правы.

Правда, лишь отчасти…

Университет Лонг-Айленда дал Алексу все необходимое для вступления во взрослую жизнь.

Умение лихо, одним глотком выпивать пинту пива, курить марихуану не кашляя и, конечно, диплом, который сейчас висел под мутным стеклом в пыльной рамке на стене его крошечного офиса без окон, больше похожего на кладовку их квартиры на Пресне, чем на рабочий кабинет старшего составителя рекламных текстов одного из ведущих агентств Нью-Йорка.

Алекс еще раз понюхал подошвы и бережно поставил ботинки на кровать.

– М-м-м! Ваниль!

Чайка за окном, сидевшая на перекладине насквозь проржавевшей пожарной лестницы, склонила голову и уставилась в Алекса любопытной пуговкой черного глаза.

Алексу птицы не нравились. Вообще. Особенно не любил он чаек, и, пожалуй, еще ворон. К мелким, типа воробьев, относился с брезгливой безразличностью.

Алекс схватил ботинок, замахнулся, сделал вид, что бросает. Птица присела, сделав вид, что испугалась. Хотя ведь даже глупой чайке было ясно, что между ними стекло и что никто не станет кидаться ботинками за двести долларов.

4

Он сбежал по лестнице, прыгая через две ступеньки. Лихо скользя по кафельным пролетам, с замиранием сердца представлял страшные царапины и шрамы, покрывающие теперь карамельные подошвы его девственных ботинок. Распахнул тугую дверь.

Божественно!

Кристофер-стрит по утрам выглядит почти невинно, если не всматриваться, конечно, в витрины некоторых магазинчиков. Зевающий Эрик с розовым оттиском подушечного шва с пуговицей на щеке упругой струей смывал клочья пены с мостовой перед своим баром. Отчаянно пахло земляничным шампунем.

– Хо! – увидев Алекса, проснулся Эрик и округлил рот с аккуратной щеточкой усиков, делавшим его похожим на Фредди Меркури. – Выглядишь очаровательно! – И чмокнул воздух влажными губами: – Персик!

– Спасибо! – Алекс солидно одернул пиджак. – Презентация начальству.

– Удачи!

– Пока!

Алекс мельком скосил глаза в пролетающую мимо витрину булочной – действительно потрясно! Костюм, двубортный, в тончайшую серебристую полоску, с едва уловимым чикагско-гангстерским привкусом, но прежде всего классический, нет – Классический с большой буквы костюм – новенький, с иголочки, как и великолепно сияющие английские ботинки, да еще галстук, лимонный, подчеркивающий неординарность мышления, креативность, так сказать, – все это вместе прямо и недвусмысленно заявляло: «Посудите сами, господин директор, Алекс Грин – импозантный, талантливый профессионал, за три года проявил себя с наилучшей стороны – явно заслуживает быть творческим директором отдела медикаментов. Подумайте, господин Старк, подумайте».

5

Кстати, вторую часть своей фамилии «берг» Алекс потерял на первом курсе, когда снимал крошечную квартирку в Бронксе пополам с Лорой, Лорой Файн. Изначально Файнштейн.

– Еврейство неактуально! – соря пеплом на немыслимо грязный афганский ковер, купленный на блошином рынке за пять долларов, заявляла она.

И хрипло смеялась, закидывая голову, снова стряхивая пепел на ковер.

Алекс иногда спал с ней, так, по-приятельски. Она, впрочем, не возражала – у нее с поклонниками тоже не очень клеилось.

Алекс даже как-то раз привез ее на Брайтон.

На старый Новый год.

Мама Ната строго посмотрела на Лору поверх очков, придушила окурок и заиграла своего Августина. Судя по всему, Мама Ната тоже считала еврейство не слишком актуальным.

– Вот и ты так будешь! – На обратной дороге, перекрикивая страшный шум подземки, Лора жарко дышала ему в ухо мамиными пельменями с луком. – Эмигрант!

Быть эмигрантом Алекс не хотел.

И поэтому стал Грином.

6

Он пересек площадь и сбежал в метро. Вниз, ловко цокая по острым чугунным ступенькам.

Станция, мутноватая после солнца, с пыльными желтыми фонарями, дохнула сырым и ржавым железом.

Ввинчиваясь в утреннюю толпу, наметанным глазом определил, где остановится дверь вагона. Протиснулся и стал ждать.

По центральным рельсам станции пронесся экспресс. Прогромыхал, лязгая, словно тысяча чертей сорвалась с цепи. Некоторые на платформе, сморщившись, привычно заткнули уши руками. На Кристофер-стрит останавливались лишь местные поезда. Грохот от экспресса был совершенно адским. Заломило в висках. Секунда – и поезд исчез в тоннеле. А густое эхо еще с минуту висело на станции, нехотя затухая.

Вообще, с непривычки нью-йоркская подземка производила достаточно гнетущее впечатление. Достаточно гнусное, можно даже сказать.

7

Алекс к подземке привык. Как-никак два раза каждый день – тут хочешь не хочешь…

Вдруг вспомнил белые воздушные арки, мрамор цвета копченой колбасы и сияющий натертой бронзой револьвер пограничника на «Площади Революции», кажется… Револьвер этот так приятно было трогать варежкой, мимолетное прикосновение в толчее – секунда – и все! – влекомый могучей энергией Мамы Наты туда дальше, наверх, где балет и странные слова па-де-де и па-де-грас.

Дверь действительно остановилась прямо напротив. Не вышел почти никто, все утром ехали в Мидтаун – работать. Алекс выдохнул, прижав руку к груди, как бы защищая лимонный галстук, втерся внутрь.

Оказалось, что внутри не так уж и тесно. Он повел плечами, приосанившись, поддернул манжеты. Посмотрел время – нормально, успеет даже еще в «Старбакс».

Мысль о кофе по-детски зажгла – как предвкушение крошечного праздника. Даже больше, чем предстоящая презентация начальству.

На Таймс-сквер часть пассажиров выдавилась из вагона, чуть меньше вошло. Стало вообще почти что просторно.

Алекс ухватился за теплый от чьих-то рук хром поручня и, качаясь в такт с грохочущим вагоном, понесся дальше сквозь темень туннеля.

Перед ним сидел мальчишка лет тринадцати. Согнувшись над какой-то пиликающей и квакающей игрой, остервенело гвоздил большими пальцами выпуклые кнопки, умудряясь одновременно держать одной рукой банан, изредка кусая его, ныряя головой вниз.

Алекс непроизвольно разглядывал эти маленькие, проворные руки, грязноватые и в царапинах (кошку наверняка мучает, пакостник), с расплывшейся переводной татуировкой (естественно, череп), нервно-шустрые, как два паука, снующие пальцами по разноцветным кнопкам, размазывая по ним клейкую банановую кашицу. От приторной вони Алекса замутило. Он сдвинулся бочком вдоль поручня, не без усилия оторвав взгляд от этих рук. Уставился в окно.

За тусклым стеклом с хрипом, свистом и мерным перестуком пролетала бесконечная чернота, змеиное сплетение грифельно-черных проводов в руку толщиной, уносились вялые желтые и ультрамариновые огни.

Как утверждала Лора – все, что она говорила, подавалось именно в форме утверждения или заявления, в диалоги, как правило, не вступала, – Алекс – вылитый скандинав. Внешне. Вылитый викинг.

Алексу это льстило, он ей не возражал. Хотя, конечно, понимал, что Лорин авторитет в данном, скандинавском вопросе, да и, уж если на то пошло, в мужском вопросе в целом, крайне сомнителен.

Он чуть поправил волосы. Сбоку, за ухом. С раннего детства они там закручивались вверх. Справа и слева. Двумя упрямыми крыльями. Приходилось их раскручивать и сушить феном. А из-за фена волосы стали выпадать. А может, просто, а вовсе не из-за фена. От возраста. Отца с волосами Алекс не помнил – розовая лысина с масляным бликом на макушке. Чертова генетика! Алекс переживал страшно. Втирал какие-то вонючие бальзамы – все бесполезно. Волосы лезли и лезли. Особенно спереди – поредели катастрофически, а залысины! – об этом лучше и не говорить.

Да, залысины… Алекс по-птичьи повертел головой. Да… Отражение его лысеющей головы с дырами теней вместо глаз, лимонным галстуком и великолепным, в тончайшую полоску, костюмом, покачиваясь, стремглав скользило по графитной черноте за стеклом вагона.

8

На следующей ему выходить, на Сорок второй…

А как он был счастлив, именно счастлив, по-детски доверчиво и бесконечно, когда после пяти муторных, как общение с дантистом, после пяти выкручивающих душу интервью Алекс, всего через полгода после университета, получил место в «Силвер-энд-Старк»!

Старший копирайтер!

Это вам не фунт изюма, как говорила Мама Ната. Это «Силвер-энд-Старк»! Семнадцатое агентство в Нью-Йорке – посмотрите «Форбс».

Он сразу же сделал две вещи, обозначив этим начало новой жизни. «Две вехи на пути к новой жизни!» – так он сам это называл. Во-первых, и это было совершенно безотлагательно во-первых, съехать с поганой квартиренки, которую почти четыре года делил с неряшливой Лорой!

Ему даже сейчас мерещилось, что от каких-то его старых вещей пахнет Лорой.

Правда, ошалев от счастья и впопыхах подмахнув контракт на аренду новой односпальной квартиры на пятом этаже чуть облезлого домика в Гринвич-Виллидж, Алекс с опозданием заметил, что живет теперь, оказывается, в самом сердце района, облюбованного лицами с нетрадиционной ориентацией. Сексуальной.

Но нет худа без добра – эта досадная неожиданность помогла ему в осуществлении жизненной вехи номер два. Веху звали Кристина.

Кристина была монголкой с плоским лицом, мускулистыми икрами и рискованной татуировкой на левой ягодице. Глядя на ее чуть кривоватые сильные ноги, Алекс воображал бескрайнюю степь, седовато-серебристый, стелющийся гладкими волнами ковыль. Коренастые лошадки, сияя глянцевыми крупами, несутся, дробно топоча в сторону заката.

Алекс никогда в Монголии, разумеется, не был. Ковыля он тоже не видел. Это был так, просто образ. В конце концов, он тоже творческая личность. Отчасти.

У крепконогой Кристины на Алекса были далеко идущие планы. Она хотела размножаться. Ей казалось, что пришло самое время. И поскольку их пресноватый роман вяло перетек в третий год, Кристина решила – пора! Алекс так Алекс. Пусть будет Алекс. Тем более вот он – тут, под рукой. Не хуже других. Не говоря уже о том, что для Кристины все эти белые были на одно лицо – чуть выше, чуть короче, а так – разницы особой нет – нос, два глаза.

То ли дело – монголы! Так ведь разве найдешь достойного монгола в Нью-Йорке?! И не пытайся – забудь!

9

У Алекса тоже были планы. Прямо противоположные. Хотя они, его планы, также включали в себя некоторые элементы процесса размножения. Но без детей. И не с Кристиной.

Кристина его вполне устраивала на том отрезке, в Бронксе. Она была на пару лет старше, работала каким-то начальником в компьютерной конторе среднего пошиба, гоняла, как маньяк, на открытом «Мустанге». Любила рестораны и была весьма изобретательна в сексе. Это плюсы.

Но вместе с тем… Вместе с тем, особенно на пляже – для Алекса пляжи и бассейны были просто пыткой, ему казалось, что все эти голенастые, с хрупкими щиколотками и изящной линией бесконечного бедра, все эти пышногривые блондинки – насмешливо, качая головой и прицокивая, поглядывают на степную лошадку и на него – белокурого красавца (тогда волосы еще не так лезли), и их томные васильковые глаза влажно шепчут: «Эх ты, викинг… Ну что ж ты так?» – и Алекс мучительно жмурился и переворачивался лицом вниз, на живот, чтоб не видеть ни этих, ни той, с которой он здесь, и, беззвучно поскуливая, нянчил свою тоску.

Он не сомневался, просто был уверен, что заслуживает большего. Гораздо большего! Нет, не просто самки с лучшим экстерьером. Хотя и это, конечно, тоже. Да! И непременно длинные ноги! Разумеется…

Относительно женщин: дело в том, что он видел смысл и увлекательность процесса в разнообразии. В вариациях. Поэтому обладать одной, пусть даже наипревосходнейшей, высочайшего качества (с бесконечными ногами, да!) особью женского пола – но лишь одной! – было для Алекса вариантом не слишком привлекательным.

И не то чтобы это был эгоизм в чистом виде. Напротив, самому Алексу казалось, что это что-то вроде его миссии – как он это объяснял как-то раз Лоре, выцеживая остатки из бутылки текилы себе в стакан и соря солью по столу, – хотя отчасти ведь это он делает и для них. Женщин, в смысле!

Эдакое сексуальное подвижничество… ну в некотором роде.

10

Вдобавок грубоватая, излишне эмансипированная (на взгляд Алекса, разумеется) Кристина сделала непростительную ошибку. Серьезный и фатальный промах. Услышав как-то от Алекса, что он-де похож на скандинава, она хохотала, долго и до слез. После, наконец, угомонившись и лишь изредка икая, трубно высморкалась в бумажную салфетку (вообще она сморкалась и чихала на удивление громко, с каким-то медным нутряным эхом, вроде геликона) и наконец сказала, что он, Алекс, чуть ее не уморил и похож он не на скандинава, а на рыжего стремительно лысеющего еврея.

Этим Кристина решила свою судьбу.

Исключительно справедливости ради – отчасти она была права. Летом по всему телу Алекса высыпал рой веснушек, а волосы, включая брови и ресницы, становились белесо-оранжевыми, как у недорогих кукол. Почти рыжими.

11

Обычно все романы Алекса, если, разумеется, инициатором разрыва был он сам, заканчивались хитросплетением тягучего вранья, бесконечным нытьем по телефону с внезапными вспышками сарказма и неожиданно едких обвинений и даже рыданиями (да, Алекс, запросто мог пустить слезу, особенно по пьяному делу). Этот тягомотный процесс долго вытерпеть не мог никто. Ни одна женщина. Собственно, в этом и был смысл.

Кристина же просто так сдаваться не собиралась – она рассматривала два с лишним года их отношений как инвестицию. Своего рода вклад. Не говоря уже о том, что за эти два года она не стала моложе. Скорее наоборот.

Алекс в панике, перетекающей в парализующий ужас, ясно вдруг увидел, что обычные его уловки здесь вряд ли сработают. Что от Кристины ему не отбояриться. Что он пропал, что это – конец.

И тут ему пришла в голову «совершенно гениальная идея». Это с ним, кстати, случалось довольно часто – гениальные идеи.

Он только что переехал на новую квартиру – туда, на Кристофер-стрит.

И вот, сидя в итальянском ресторанчике, уже ближе к десерту, Алекс трагическим голосом сообщил Кристине, что он гомосексуалист. И что он перебрался туда, на Кристофер-стрит, чтоб быть поближе к своим. «К своим» – так вот и сказал. И что он пытался… Все эти два года… С ней… Думал, а вдруг?!. Ведь родители, да, внуков хотят и все такое… Но против природы не пойдешь… А? Ведь нет. Нет…

Алекс сказал все это, замолчал. Сделал собачий взгляд. Понурил голову. Подумав, тихо захныкал.

Кристина молча выслушала его. Молча выплеснула остатки кьянти из своего бокала ему в лицо и на голубую рубаху с миниатюрным крокодилом, вышитом на кармане. Молча встала. И ушла.

Алекс вытер лицо салфеткой и попросил официанта принести только один десерт и сразу счет. Больше Алекс ее не видел.

Крепконогие коренастые лошадки ускакали за горизонт. Им на смену, заносчиво вскидывая горделивые коленки и зазывно поцокивая хрустальными подковками, выступил новый табун беспечных и шаловливых проказниц. Одна за другой, когда даже парами. С белокурыми гривами или цвета топленого молока, золотистыми или в медь, такими шелковистыми, если погладить, закрутились, замелькали, слились в веселую бесконечную карусель. Джессика, две Аманды, Лорейн… Моника…

12

– Сорок вторая! – прошамкал голос из радио. – Выход в город, Гранд-Сентрал, Мид-Таун, переход на «синюю» до Квинс!

«Чертова Кристина! Чуть свою станцию не прозевал! – Алекс протискивался сквозь туго втекающую в вагон толпу. – Черт!»

Высвободившись и чудом сохранив все пуговицы, Алекс, ловко балансируя, поспешил по краю платформы к выходу. Зашипев, закрылись двери.

Состав лязгнул и плавно поплыл, набирая скорость. Замелькали окна, лица, лица, лица, распахнутые газеты, чьи-то вздыбленные розовые, как сладкая вата, патлы…

Алекс отстранился от поезда и, не сбавляя шага, крепко зацокал эхом в сводчатый потолок.

Правая подошва вдруг заскользила. Как по льду. Завоняло бананом. Алекс поднял ногу. К подошве пристала раздавленная желтая в коричневых пятнах кожура, сочная и липкая. Алекса передернуло от омерзения. Он начал неуклюже шаркать ногой, счищая прилипшую гадость.

Тут загудел поезд. Алекс вздрогнул, стараясь сохранить равновесие, зацепил локтем несущийся состав. От удара волчком прокрутился вокруг собственной оси. «Как в балете!» – глупо подумал он.

Платформа с кремовыми шашечками кафеля вздыбилась, сцепилась с ревущей жестью вагонов. Алекс зажмурился.

Сзади кто-то закричал.

13

«Угодить под поезд! Именно сегодня! Вот было бы нелепо!» – с неожиданной веселостью подумал Алекс. И открыл глаза.

Состав скрылся в туннеле. На платформе лежал его черный ботинок.

Алекс, не рашнуровывая, втиснул ногу, поправил задник, пару раз стукнул каблуком, – порядок! – и побежал к выходу.

На кофе времени уже не было, ничего, потом!

В лифте пригладил, поправил, одернул – оглядел строго, подмигнул зеркалу – отлично!

Лифт волшебно звякнул – дзынь! – тридцать седьмой.

Деловито-лучезарное выражение лица, рука в кармане, уверенная солидная поступь.

Викинг!

Стремительно через стеклянные двери, неотразимая улыбка секретарше:

– Привет, Дженн!

– Все уже там, Алекс!

– Неужели опоздал?!

Двойные ореховые двери на массивных медных петлях с достойной плавностью беззвучно раскрываются.

Все уже действительно там.

И сам директор мистер Старк в малиновом кресле, похожем на трон. Улыбается. Бабочка на шее. И мистер Силвер, президент и компаньон. Тоже приветливо ему кивает, мол, заходи, не стесняйся! А грудастая мисс Лоренц, вице-президент, та аж смеется, закинув на стол ноги в изумрудных сапогах с золотыми подковками. И рукой ему машет. Вот дела!

Два арт-директора – один незнакомый, с черной разбойничьей бородой, другой Хэнк – лихо жонглируют пластиковыми пепельницами и мобильными телефонами, ловко и высоко подкидывая их. Иногда, зычно вскрикнув, успевают хлопнуть в ладоши, не обронив ни одного предмета. Высокий класс!

Пятерка смешливых копирайтеров, двое из его отдела – из медикаментов, обнявшись за плечи, приятно поет на несколько голосов, раскачиваясь, как на волнах. Другие хлопают шампанским, разливают вино по высоким бокалам, смеются, звонко чокаются.

А за всем этим – сквозь огромное во всю стену окно – влетает слепящее солнце, отражаясь в стеклянных небоскребах, стальных башнях и шпилях, в миллионе хрустальных окон-зеркал, рассыпаясь на многоцветье крошечных радуг, и еще этот запах! – ваниль! – запах сливочного пломбира… и еще чего-то, ну да! – теплой лесной земляники.

И Алекс тоже смеется, смеется вместе со всеми, чокается, пьет шипящее щекотное шампанское. Кто-то потянул за рукав, вложил что-то в его ладонь. Что это? Губная гармошка? Зачем?

Директор поднял руку, помахал Алексу.

Алекс облизнул губы, вдохнул полную грудь. И начал играть.

Сперва мистер Старк, – директор, а за ним уже и все остальные, и мисс Лоренц, и ребята из творческого отдела, даже секретарша Дженн, мышкой проскользнув в щель ореховой двери, все подхватили мелодию, все запели, сначала не очень чтоб стройно, чуть вразброд, а дальше все слаженней, все звонче.

А Алекс изо всех сил пучил щеки, дул в гармошку, а правой рукой махал в такт, дирижируя, чтобы они не сбивались:

 
Ах майн либер Августин, Августин, Августин!
Ах майн либер Августин!
Алес форбай!