Текст книги "Чистая вода"

Глава вторая

Я шел, ступая по ровным прямоугольникам света, льющегося из витрин, мимо магазинов, аптек, ателье, парикмахерских и киосков, в которых днем можно было купить сигареты, мыло, рафинад в пачках, конверты, зубную щетку и леденцы в пакетиках, мимо несметных окон, призывно светившихся в темноте, мимо реклам, что крутились и вертелись и мигали в черном небе, мимо освещенных изнутри телефонных кабин. Мимо семафоров, указателей, памятников, перекрестков, ограждений и афиш – мимо всего, что мы понастроили и где изловчились пустить ток, чтобы обосноваться здесь навсегда – среди пыли, заводской копоти и бензинового угара.

Сюда, на эти улицы, я вышел впервые семь с лишним лет назад, только тогда август был на исходе, и все цвело, и в темноте парка реяли огоньки сигарет. Прошло три года, мне пришлось выбирать. И я снова остался здесь смотреть, как машины мчат по мокрым улицам, проливая на дорогу жидкий свет задних огней. Да, я не пожелал обрести очередной отчий кров, я ослушался мать. И, упорствуя, попрал ее представление обо мне. Сказать по правде, мне осточертели переезды. Осточертело «садиться на дорожку». Осточертело, облокотившись о борт грузовика, смотреть, как выносят из подъезда нашу мебель. Я отказался обосноваться с ней и с ее мужем в Москве, в квартире на Юго-Западе, где над головами двенадцатиэтажных домов облака скользят по бескрайней синеве, как паруса по водной глади. И вопреки ее желанию я отнес документы не в Московский университет, а в здешний инженерностроительный институт.

Согрешив таким образом, я наложил на себя епитимью: поселился в общежитии, в комнате, в которой, кроме меня, жило шестеро парней, и наотрез отказался от денег, которые она продолжала высылать на первых порах. В течение первого года она приезжала дважды, очевидно, желая убедиться, в полном ли я уме, если отсылаю переводы ей обратно и через день ночую в задней комнате кафе «Лето», которое сторожу за восемьдесят рублей в месяц, вместо того, чтобы набираться гуманитарных знаний на факультете журналистики в МГУ.

Увидев впервые нашу комнату – консервные банки с окурками, пепел и хлебные крошки на полу и на крышке стола, груду ватмана, старый магнитофон в углу, а на стене постер с Томми Коно рядом с фотографией Катрин Денев, словом, увидев все это, мать молча остановилась на пороге, потом усмехнулась и отбросила волосы со лба.

Год спустя и нашей комнате воцарились чистота и порядок армейской казармы, потому что мы научились жить самостоятельно. Мы научились стирать и гладить, чтить и готовить, чертить по ночам и с двадцатью копейками в кармане чувствовать себя кумом королю. И я считал, что практическое умение такого рода ничуть не хуже гуманитарных знаний, которыми факультет журналистики МГУ наделяет человека.

Но в тот день, когда мать впервые увидела нашу комнату, она и бровью не повела. Другим мамашам самый ее вид поражал воображение, как хорошая модернистская картина. Полчаса спустя мы вышли с ней на улицу, и она то и дело смотрела на меня так, будто увидела впервые. А я стоял перед ней с непокрытой головой, хотя дело происходило поздней осенью, в расстегнутой кожаной куртке, изрядно потершейся на швах, в черном свитере под горло и в расклешенных брюках с широким, на три пуговицы, поясом, по тогдашней моде. И ветер гнал по улице пыль и опавшие кленовые листья.

– Послушай, – сказала она, не глядя на меня, – почему ты возвращаешь мне деньги? Ты мог бы одеться поприличнее. Ты…

– Оставь, – сказал я. – Я ни в чем не нуждаюсь. Я получаю стипендию, и у меня есть работа. Мне этих денег за глаза хватает.

– Да, – протяжно произнесла она. – Но эта комната… И то, что ты называешь работой, это…

– В следующий раз дай телеграмму, когда надумаешь меня навестить, – сказал я.

– Мы уберем к твоему приезду.

– Я не об этом, – сказала она. – Как я жила в твои годы, ты знаешь.

И, взяв меня под руку, повела рядом с собой. Каблучки ее дробно стучали по мерзлому тротуару. Она шла, немного наклонясь вперед, – тридцатисемилетняя женщина с чудесными волосами, когда-то поразившими воображение Халила Рамакаева, с безупречной лепкой лица и столь безукоризненной фигурой, что котиковая шубка значила для нее не больше, чем оправа для камня чистой воды.

– Я хотела тебе сказать… – снова заговорила она, продолжая размеренно отстукивать каблучками, – Андрей мог бы поговорить кое с кем во ВГИКе… Он может подготовить тебя, скажем, на киноведческий факультет, и со временем… Раз ты так не хочешь в журналисты… И, если ты откажешься, то есть, я хочу сказать, передумаешь…

– Я не передумаю, – сказал я. – Оставь это. Мне ничего не нужно ни от Андрея, ни от тебя.

– Но ведь не может быть, чтобы это было твоим настоящим призванием! – сказала она с неожиданной силой.

– Я не знаю, в чем мое настоящее призвание. Может, Андрей знает? Или ты знаешь?

– Игорь, ты ведь любишь меня? – спросила мать. Она остановилась, заставив остановиться и меня. И я увидел слезы у нее на глазах.

– Да, – ответил я. – Да, конечно. Брось, мама. И не нужно высылать мне деньги, прошу тебя.

Но пришло время, и я пожалел о сказанном мной в тот день. Я пожалел об этом, когда на мое место сторожа определили мужа буфетчицы Нины. Я жалел об этом, когда по вечерам ворочал ящики во дворе кондитерской фабрики «Ударник». И когда разносил телеграммы с почтового отделения № 2, я тоже жалел об этом, но тогда, возвратившись в общежитие, я увидел, что стол завален развернутыми пакетами и Сашка Крапивный, схватившись за голову, крикнул мне, смеясь:

– Мать честная, Рама, сколько же твоя маман понавезла тебе жратвы!

И в груди у меня сделалось тепло. Потому что в тот день я мало что знал о будущем – не больше, чем знает каждый из нас.

А в будущем я стоял на ковровой дорожке во Дворце бракосочетания рука об руку с девушкой с осиной талией и широко открытыми глазами, вдыхал густой, жаркий воздух и потел, а женщина-фотограф говорила: «Повернитесь еще немного. Станьте к невесте поближе. Вот так. Так. Так» – И вспышки блица ослепляли меня, а после, спускаясь по лестнице, я споткнулся, и букет цветов в хрустящей целлофановой обертке выскользнул у меня из рук и покатился вниз по ступеням.

Полгода спустя я шел сквозь снег, сквозь сгустки сумерек, мешавшихся с неоновым светом витрин и фонарей, по хляби, что хлюпала и хлюпала под ногами, взбирался на верхние этажи подъездов и звонил, выслушивал очередное: «Нет. Я не сдаю ни квартиру, ни комнату» и смотрел на очередную захлопнувшуюся дверь, покуда парень с перешибленной переносицей, который тогда еще не был для меня Борькой, заслонил собой дверной проем и, оглядев меня, сказал: «Входи».

Еще через полгода летним вечером мы сидели на веранде гостиничного бара с Вадиком и Валерой Вележевым – Борька учился с ними до третьего курса. Вадик взял со стола бутылку с пивом и отхлебнул порядочный глоток, потом сказал:

– Наверно, эта актриса живет дай бог?

Валера Вележев ответил:

– Нет.

Вадик спросил:

– Тогда какого черта он не возвращается?

И Валера ответил:

– Не знаю. Я спросил его, когда он думает вернуться в город, и знаешь, что он сказал? Говорит: «Провалиться ему, вашему городу!»

– Ясно, – сказал Вадик. Он еще раз отхлебнул пива и поставил пустую бутылку на стол. – Там ведь издательства, – оказал он, – киностудия и все, что ему надо. Я так понимаю, эта актриса нужна ему, чтобы там продержаться, прожить. Как московская прописка, верно? Ну так я ставлю свою стипендию против стакана ситро, что Боря будет здесь еще до Нового года. Будешь спорить, Рама?

– Нет, – сказал я.

Я стоял во дворе и смотрел на следы от множества шин у себя под ногами – застывшую рифленую грязь. Я увидел груду кирпича у ворот, кирпичное крошево и красную пыль, сваленные в отдалении оконные рамы, и белье на веревке, и серые сараи – ветхие и унылые, над которыми годами трудились ветер, и шашель, и дождь; я увидел перевернутый грузовик, немо открывший взгляду свои ржавые потроха; увидел проржавевшие бульдозеры, экскаваторы и колесные тракторы, выстроившиеся за грузовиком громоздкой вереницей, завершавшейся горой песка; увидел оранжерею, стеклянная крыша которой источала пыльный блеск, и возле нее – три раскрошившихся фундамента, и на их камни уже посягала трава. И все это плыло в сером клочковато-туманном мареве, как в воде с растворенным в ней крахмалом. Вера Ивановна сказала:

– Обожду в станции.

Ее шаги отдалились и смолкли, я двинулся вперед, оступаясь сперва в грязи, потом в песке, покуда ноги сами не принесли меня к задней стене двухэтажного дома, разделенной основательной трещиной, проложившей себе путь от крыши до нижнего угла. Вокруг не было ни души, и, глядя на эту трещину, я ощутил прилив такой ошеломляющей ярости, что у меня зазвенело в ушах и сердце переместилось в затылок, сокращаясь там и посылая гулкие удары, и беззвучный ясный голос кричал внутри меня: «Да, я опоздал на месяц, но он не смел, не смел меня сюда посылать!»

Это было моим настоящим.

Я сидел на скамейке Центрального парка, накурившись до одури, так, что от привкуса табака вязало рот. Кругом, в темноте, в холодном безветрии разреженного звездного света слышались голоса и гул машин, и приглушенный женский смех в противоположном конце аллеи. Я слышал извечную песню города – медленную песню ночи, и внутри меня тот же голос твердил: «Рама, если ты надумал сматываться, сейчас самое время уносить ноги!».

Это было всерьез: уносить ноги. Как раньше было: кончу институт и найду работу, настоящую, по мне. Задаток за квартиру, уплаченный мной, был единственным препятствием сесть в поезд, который помчит меня на северо-запад. Или на северо-восток. Там я работал в стройотрядах, там инженеры ценились на вес золота, там нам говорили: «Возвращайтесь, ребята!» – и кое-кто вернулся туда. И, наверное, не сидел сейчас на лавке и не раздумывал над тем, как влип.

И – странное дело, – подумав об этом всерьез, я внезапно ощутил необъяснимое волнение, как бы меня на этой самой скамейке снимали для кино. Или как если бы двадцать миллионов пар глаз смотрели из душного сумрака кинотеатров, как я сижу на этой самой скамейке, поднимаю руку, щелкаю пальцами, и окурок, кувыркаясь, летит в темноту, а голос за кадром пересказывает мои мысли. Ощущение было не из приятных. И я подумал, что не вернись я на станцию, это надолго останется со мной, покуда не сотрется в памяти. Возможно, очень надолго. Я посидел еще немного, потом поднялся со скамейки, вышел из парка и пошел в гостиницу укладывать вещи. Как-никак, я снял квартиру, и завтра мне предстоял переезд.

Глава третья

Ночь миновала. Я вновь очутился в своих владениях – перед грудой кирпича, высившейся над красной пылью и красным кирпичным крошевом у распахнутых настежь железных ворот, перед одноэтажным жилым домом, обитатели которого сняли белье с веревки, перед ветхими и серыми сараями.

И так же, как вчера, за сараями маячили нагромождения насквозь проржавевшего металлического хлама, сохранившего облик колесных тракторов, бульдозеров, экскаваторов и грузовиков, и безвозвратно утративших сумму качеств, определявших их первоначальное назначение. И так же крыша оранжереи роняла пыльные отблески, так же рыхлое серо-сизое клочковато-туманное редеющее марево колыхалось над всем этим, как пар или как туман над полем.

Про себя я отметил, что воспринял эту картину стойко. А еще я отметил, что мое спокойствие вытекает из самой природы вещей. Если человек не противится моменту, он адаптируется.

Я обошел жилой дом и направился к зданию станции, на ходу пообещав себе, что если и уйду с этой работы, то только тогда, когда человеку, вздумавшему посетить станцию, не придется стоять перед индустриальным хаосом, утопающим в жидкой грязи, а подведет его к дверям станции звонкая, вторящая шагам асфальтовая дорожка. Он, этот человек, войдет в чистый и светлый машинный зал, там четыре насоса, установленные на бетонных фундаментах, выкрашены голубой краской. Там, в косых потоках света, льющегося в широченные окна, краски кажутся блеклыми, как на выцветшей акварели, там грузные женщины в синих халатах движутся медленно, как сомнамбулы, там сутки напролет насосы № 1 и 4 гудят мерно, неспешно и неустанно. Там, в углу машинного зала, разбита клумба, сплошь усаженная кактусами – в некотором роде гордостью станции. Кактусы пока что крошечные и пыльные, но начальник оранжереи треста т. Котлова В. П., рекомендовавшая кактусы в качестве декоративных растений, скрашивающих интерьер, т. Рамакаеву И. X., уверяет, что кактусы вырастут до двухметровой высоты, потому что это сорт, произрастающий в Мексике. Именно эти кактусы высятся по обочинам мексиканских дорог. Бывший начальник станции т. Рамакаев И. X. время от времени заглядывает на станцию, но кактусы растут чертовски медленно. И все же он надеется дожить до того времени, когда кактусы напомнят ему мексиканскую дорогу. Вслушиваться в неспешное, неустанное гудение насосов и разглядывать пыльные кактусы, что тянут и тянут воду из земли и не прибавляют в росте, он будет в обществе постового милиционера. Да, постовой будет стоять рядом с этим человеком, посмеиваться и ждать, покуда он уберется восвояси, потому что он есть постороннее лицо.

Но в тот день я не был посторонним лицом. И в машинном зале ни клумбы, ни кактусов еще не было и в помине. Была только Клавдия Тихоновна Бородина, машинист третьего разряда. Она шла за мной по машинному залу, трогала меня за рукав и, перекрикивая пение насосов, вопила:

– Игорь Алилуевич, вы, смотрите не обижайте нас…

Таким манером мы прошли через машинный зал.

После чего я снова осмотрел подсобные помещения (длинный, обитый жестью стол, плита, рукомойник), раздевалку (два ряда фанерных шкафчиков с отверстиями в каждой дверце), хлораторную (те же шкафчики, баллоны с жидким хлором, шеренга резиновых сапог у стены), «высокую сторону» (громоздкие шкафы из частой проволочной сетки, уходившие под самый потолок с понижающими трансформаторами внутри и десятком счетчиков снаружи, желтые резиновые боты, резиновые перчатки, резиновые коврики на железном полу, схема электрооборудования в застекленной рамке на стене), мое собственное рабочее место (помещение, отгороженное от машинного зала стеной, а внутри шкаф с конденсаторами, шкаф с расходомерами, шкаф с амперметрами и вольтметрами, письменный стол, радиола на подставке, стол машинистов, полка со справочниками, четыре стула, скрепленных металлическим каркасом, как в кинотеатре средней руки). Я сел за письменный стол. Клавдия Тихоновна опустилась на скамейку у стены. Она разглядывала меня, как женщины рассматривают в универмаге вещи, которые им не по карману.

– Игорь Алилуевич, вы, извиняюсь, узбек?

– Нет, – сказал я. – Я татарин.

– То-то я и смотрю, – сказала Клавдия Тихоновна, – уж больно черные вы… – И засмущалась.

Я вынул из кармана сигареты, закурил, откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

В чем заключается работа станции? Я отворил скрипучую дверь, переступил порог чердака памяти, включил фонарик и осторожно двинулся вперед, стараясь не измазаться в пыли. «На территории станции расположены четыре скважины, – сказала вчера Вера Ивановна. – Скважины под номерами 92, 93, 94, 95. Скважина № 95 стоит в резерве». Что же такое скважина? Я посветил фонариком.

На различной глубине от поверхности земли залегают водоносные пласты. Скважины, естественно, бурят, чтобы добраться до этих пластов. В колодец, который и есть скважина, опускают обсадную трубу, чтобы укрепить стенки. В трубу опускают следующую – поменьше диаметром – и в ней установлен насос.

Придет время, он начнет крутиться, как положено насосу, и вода поднимется на поверхность; мы можем увидеть ее своими глазами и попробовать на вкус. Труба, о которой идет речь, соединена оголовком с двумя другими трубами, и на каждой из них по задвижке, чтобы мы могли подавать воду, скажем, кирпичному заводу. Или сбросить ее в реку, если результат анализа оставляет желать лучшего. Нет худа без добра, и, сбрасывая воду в реку, мы можем установить на конце сбросной трубы водомер и определить, сколько воды в кубических метрах даст данная скважина в час. Это и будет дебит скважины.

– Клавдия Тихоновна, на станции имеется таблица дебита скважин? – спросил я машинистку.

И получил ответ: да, имеется. Лежит на вашем столе под стеклом. Под стеклом я обнаружил пожелтевший прямоугольник бумаги, из которого следовало, что 6 апреля 1975 года т. Кармелюк А. П. произвела замер дебита скважин. Ниже шли результаты замера:

Скв. № 92 – 284 м³/ч;

Скв. № 93 – 260 м³/ч;

Скв. № 94-320 м³/ч;

Скв. № 95 – 235 м³/ч;

Скв. № 50–74 м³/ч;

Скв. № 170 – 57 м³/ч;

Скв. № 172 – 90 м³/ч;

Скв. № 192 – 63 м³/ч.

– Все ли скважины работают? – спросил я.

И получил ответ:

– Все, кроме № 95 и № 170. У последнего номера сломан переключатель ввода, Игорь Алилуевич.

– Я не Игорь Алилуевич. Я Игорь Халилович, – сказал я.

И вспомнил Валю – сильно и нежно очерченные губы, кончик языка, трогавший их осторожно, как ямку в десне, глаза, безразлично обрабатывающие посетителей, меня, весь белый свет, и в которых нет-нет, да вспыхивал огонь, как в углях под слоем пепла. Потом лицо ее всколыхнулось и унеслось прочь, как листок, выпавший из пальцев и подхваченный осенним ветром. Осталась только Клавдия Тихоновна, прикрывавшая ладонью запухший рот в тщетном усилии подавить зевоту, да отчетливо слышимый сквозь стену мерный рокот насосов. Да муха, чудом выжившая в темном углу и бившаяся теперь о стекло окна, стремясь наружу – к концу своих мыканий и мотаний.

Итак, в чем же заключается работа станции?

Разумеется, в подаче воды. «Куда?» – поинтересовался я вчера. И Вера Ивановна ответила: «В район Госпрома и в район Ивановки». Стало быть, на сорокаметровой глубине под землей насосы крутились, и вертелись, и пыхтели, поднимая воду наверх, а за стеной парочка других насосов, выкрашенных краской небесной голубизны, тоже пыхтела, вертелась и крутилась, денно и нощно загоняя под давлением воду в железные трубы диаметром тысяча двести миллиметров, чтобы утром она хлынула из кранов, из душевых распылителей, из промывных и остужающих желобов, из отверстий и шлангов.

Но фокус в том, что с семи до восьми утра, когда заспанные мамаши готовят завтрак, отцы бреются впопыхах, а дети моют носы перед тем, как повесить ранец за спину, воды уходит несравненно больше, чем, скажем, в час ночи, когда лишь одержимый бессонницей и раскаянием какой-нибудь малый вроде меня нацедит до краев банку из-под сметаны, заменяющую ему стакан, и станет пить гулкими глотками, попеременно поджимая босые ноги, потому что пол и кухне холодный, как лед. Следовательно, план станции находится в прямой зависимости от того, в котором часу рабочие сбросят спецовки и встанут под душ и бабушки примутся за мытье тарелок после обеда. Более того, имеется точный график, в соответствии с которым можно высчитать по численности населения, сколько воды и в котором часу потребуется городу. И станция разгонит по трубам воду, вытолкнутую насосами с сорокаметровой глубины, как кровь по жилам. Или за неимением лучшего места сбросит воду в реку среди ночи, тем самым не дав ей высохнуть до размеров лесного ручья.

Вооружившись карандашом и листом бумаги, вырванным из блокнота, я произвел некоторые арифметические выкладки, из которых следовало, что:

– если данные весеннего замера дебита верные, то скважины в общей сложности дают 1091 кубометр воды ежечасно;

– если план станции – 2200 кубометров в сутки, то 900 с лишним кубометров подачи обеспечат его перевыполнение.

«Отлично!» – сказал я себе. Но тут пришлось отложить карандаш и познакомиться с машинистом второго разряда Татьяной Гавриловной Коломиец, шестидесятилетней особой с одутловатым, нездоровым лицом, оканчивавшимся двойным подбородком, с расплывшимся телом, распиравшим ношеное пальто, с короткими, отечными, расставленными врозь ногами, на которых под чулками телесного цвета выступали бугорки варикозных вен. Татьяна Гавриловна ловила ртом воздух, грудь ее от одышки вздымалась и опадала, сырые руки с короткими пальцами прижимали к животу пакет с картошкой и пучками укропа.

– Вы не подскажете, сколько воды подала станция за последний час? – спросил я у нее.

– Клава, посмотри по журналу, – сказала Татьяна Гавриловна.

И, показав мне широкую, стянутую пальто спину, скрылась в дверях.

Итак, оставалось выяснить, сколько воды подает станция в настоящее время. А там можно будет приступить к переделке станции в конфету. Можно убрать с глаз долой проклятый ржавый хлам, сровнять сараи с землей, спланировать территорию, разбить газоны, посадить ели, засыпать гравием дорожки и оштукатурить фасад здания.

– Так что же, Клавдия Тихоновна? – спросил я.

– Сто сорок два куба, Игорь… Халилович, – произнесла женщина, помедлив, будто пробуя мое отчество на язык.

– Да-да, – сказал я. – Это, наверное, в сторону Госпрома сто сорок два, а я хочу знать, сколько всего воды подала станция?

– Я же вам говорю: сто сорок два куба.

– Не может быть! – крикнул я.

– Зря кричите, Игорь Халилович. Если не доверяете, сами взгляните. А кричать не надо.

– Да я верю! – крикнул я. – Но поймите, это значит – что-то не в порядке!

– А все не в порядке, – сказала Клавдия Тихоновна неожиданно равнодушно.

Я вытащил сигарету и закурил. Потом я вспомнил слова Веры Ивановны, что станция работает как часы, и поперхнулся табачным дымом. В последующие пятнадцать минут я выяснил, что на скважине № 94 авария и вода, переполнившая трехметровую цементированную чашу, еще месяц назад затопила всю левую часть территории станции до самого забора автобазы. Что на скважине № 93 авария и вода, поступающая неизвестно откуда, образовала вокруг скважины некое подобие озера. Что возле оранжереи прорван водопровод и вода вытекает из-под кучи песка, как теплый источник из-под снега. Что расходомеры, отмечающие воду, подаваемую станцией, стоят или в лучшем случае насчитывают четверть запланированной подачи. Что в тысячедвухсотмиллиметровой трубе свищи и в подвале, непосредственно под стулом, на котором я сижу, по колено воды.

Все это напоминало странный вымысел. Клавдия Тихоновна говорила не торопясь, роняя слова в томительные паузы так, словно беседовала с товаркой на завалинке почты ранехонько утром, когда солнце только начинает припекать.

– А Вера Ивановна, она что, не знала обо всем этом? – спросил я.

– Да знала, – сказала Клавдия Тихоновна.

– И Пахомов тоже знал?

– Да знал, – сказала Клавдия Тихоновна.

– Но если Пахомов и курсе дела, а Вера Ивановна все это время числилась начальником станции, как же ее не потянули к ответу? Станция три месяца не выполняла план, и ей это сошло с рук?

– А кто вам сказал, что плана нету? План есть, вы ошибаетесь, Игорь Халилович. – Клавдия Тихоновна поджала губы.

– Знаете, мы с вами не скоро поймем друг друга, – сказал я.

Но я и тут ошибся. Еще пятнадцать минут – и я уразумел, что в данном случае показания расходомеров значат не больше, чем сведения об удоях молока для организации нефтяной разведки. Потому что, раз вода «текеть» – а не теки она, где бы мы были? – то плановый отдел проставляет воду по этому – как его? – дебиту. А сколько ее «текеть всамделе», знает только бог на небе!

Итак, по дебиту воде полагалось течь, и она текла – шумела и журчала, и мы перевыполняли план. В опрятной комнате планового отдела женщина с величественной сединой насчитывала станции 1091 кубометр подачи каждый час, потому что на сорокаметровой глубине насосы продолжали пыхтеть и отдуваться, и это было фактом; машинист Коломиец, возвращаясь с базара, сообщила коллективу о последних колебаниях рыночных цен на фрукты и битую птицу; Вера Ивановна – начальник станции № 11 и начальник станции № 6 одновременно, а заодно и профорг отдела – совершала челночные рейсы между станцией № 11 и трестом, иногда меняя курс, чтобы завернуть на станцию № 6 и удостовериться, что вода еще не окончательно иссякла в станционных пороховницах. И все это крутилось, вертелось и шло как по маслу.

– Но есть еще абонентный отдел, Клавдия Тихоновна, – сказал я. – Может, даже в вашем тресте есть. Есть группа народного контроля – она в конце концов заинтересуется, где ваша вода и откуда у вас премии за перевыполнение плана. Что вы намерены отвечать?

– А что отвечать? Я человек маленький, – вздохнула Клавдия Тихоновна.

– Но премии брали как большая. В хлораторной найдутся сапоги сорок второго размера? – спросил я.

Спустя полчаса я стоял над скважиной № 94, глядел, как вода течет и течет, переливаясь через край люка, растекается по крохотной асфальтированной площадке и исчезает в жухлых камышах. Камыши росли настолько плотно, что, казалось, между ними и пальца не просунуть. Постовой Витя сказал, что дикие утки прилетают сюда зимовать, и я не знал, верить ему или нет. Потому что, хлюпая сапогами, я обошел камыши, и за ними черная вода стояла неподвижно, как в половодье.

На скважине № 93 не было камышей; две трубы поднимались над огромной лужей, в которой отражалось неяркое солнце осеннего дня. Я стоял возле них, прислушиваясь к шуму воды в их телах, глядел, как оседает коричневая муть, поднятая там, где я ступал, и чувствовал, как вода сквозь сапоги холодит мне ноги.

Напоследок я спустился в подвал, где каждый всплеск гулко отдавался в сырых камнях кладки, где черные спины труб выступали из черной воды, а редкие лампы отражались и воде дробными желтыми кляксами.

Я выбрался из подвала, снял плащ и пиджак, закатал рукава рубашки, вернулся в подвал и погрузил руки в черную, как нефть, воду, заведя их ладонями кверху под тысячадвухсотмиллиметровую трубу, будто ловил бычков под камнями. Отыскав два свища в самом конце трубы, я выпрямился и перевел дух. И от души пожалел, что не могу запустить руки по локоть в оба расходомера, чтобы выяснить, почему, черт их побери, они не желают вести учет нашей воде. Капли срывались с потолка и плюхались в воду с правильными промежутками. И отзвук был как в колодце, когда звук восходит с самого дна.

Татьяна Гавриловна Коломиец подошла ко мне, когда я вылез из подвала и сел на фундамент насоса № 2, чтобы стащить сапоги. Сегодня пятое ноября, и в без четверти пять, сказала она, мне надлежит явиться на собрание сотрудников отдела артезианского водопровода, на котором станции вручат переходящее знамя за перевыполнение квартального плана. Смысл сказанного дошел до меня не сразу – поначалу я вслушивался в ее слова не больше, чем вслушивался бы в бормотание громкоговорителя у соседей за стеной. Серые глазки смотрели на меня в полумраке машинного зала; машинистка ждала ответа, чтобы, услышав его, возвратиться к себе в подсобку, к картошке, что жарится на электроплитке и разбрызгивает вокруг капли кипящего масла. «А в самом деле, почему бы мне не пойти на собрание? – подумал я. – Почему я с первого дня должен восстановить против себя людей, с которыми буду работать?»

Сапоги оказались тесными, и, прежде чем надеть туфли, я помассировал пальцы ног. И тут, видно, голос Халила Рамакаева заговорил во мне, голос человека, с упрямством тупицы не желавшего изменить себе и своему мотоциклу класса пятьсот кубических – или сколько их там у него было? – сантиметров, голос отца, мчавшегося вниз головой в бензиновой гари под охи и ахи деревенских девчонок Клязьмы, Калуги и Нижнего Тагила, голос, подобно хриплой песне трубы, будивший во мне дух противоречия и упорства. Да, тут Татьяне Гавриловне пришлось услышать, что у меня на уме.

– Скажите Пахомову, чтобы меня не ждал, – сказал я. – Скажите, что на вашей станции ему нужен не инженер-электрик, а майор Карацупа с собакой Ингусом. Скажите, что, когда другая станция действительно – вы слышите? – действительно перевыполнит план, я приду, чтобы передать им знамя. Так ему и передайте. Понимаете?

Я нагнулся и принялся зашнуровывать туфли.