Текст книги "Неслучайные странности"

Валерий Екимов
Неслучайные странности

© Екимов В. П., текст, 2019

© Издательство «Союз писателей», оформление, 2019

© ИП Суховейко Д. А., издание, 2019

* * *

Веришь? – «Во весь голос» – не хочу.

Кто я, чтобы быть Мессией!

Лишь о том сегодня не смолчу,

что люблю свою Россию

за её простую… простоту,

а ещё – нерасторопность

и смешную отрешённость

от ухода Мира в пустоту.

Случайная встреча

Выдумка может вдруг статься правдой, а непререкаемая истина – вымыслом.

Из чьих-то притчей, кажется

первая странность

– Стариков! – вдруг слышу откуда-то издалека давно забытый, но всё ещё очень знакомый голос. – Ты почему молчишь, не высказываешься? Забрались вон с Воином на заднюю парту и сидят… там, улыбаются! А мы, между прочим, товарищи комсомольцы, серьёзные вещи обсуждаем.

– Да-да, Елизавета Афанасьевна, – отвечает странный, незнакомый ломающийся голос мальчишки. – Конечно, серьёзные.

«Боже ж ты мой, да это ж, кажется, я…» – пугаюсь.

– Извините, пожалуйста, – перебивает тот же голос мои мысли, – мы просто немного задумались… – Незнакомый паренёк живо встаёт и занимает место в проходе между стеной и последней партой дальнего от стола педагога ряда.

Кабинет, кажется, химии, в сущности, совсем даже небольшой. С удивлением рассматриваю его, узнавая, радуясь: когда-то, в мои школьные годы на рубеже семидесятых-восьмидесятых, он казался мне почему-то особенно огромным, широким; в нём была даже своя собственная лаборантская, где хранились разного рода химикаты, колбочки, баночки для проведения опытов. Возможно, из-за этого (обычно мы собирались в кабинете нашего классного руководителя, учителя физики, но в тот день он, видимо, был кем-то занят) мне и запомнилось это, в сущности, ничем не примечательное школьное собрание нашего класса. На нём наша Елизавета в очередной раз решила обсудить наши выпускные характеристики, которые тогда обязательно прилагались к аттестатам – табелям оценок. Их тексты, конечно же, писала она сама, но подписывал в том числе и председатель совета отряда – он же, обычно в старших классах, секретарь комсомольской организации. Поэтому все комсомольцы – а это всегда почти класс в полном составе – обязаны были по-товарищески участвовать в их обсуждении.

– Задумались? – сердится учительница. – Или заснули?..

Конечно, она права: характеристика очень важна для поступления в любое престижное учебное заведение, где приёмная комиссия изучает её с не меньшим, а то и с большим пристрастием, чем сам аттестат зрелости – ну, табель оценок то есть. Нужно активно участвовать в обсуждении, добиваться своего, доказывать.

– Не-ет, что вы, – задумчиво тянет хриплый голос, – правда задумались…

Мысль лихорадочно мечется в поисках выхода, объяснения происходящему: как можно вновь оказаться здесь? Это собрание в конце зимы – кажется, первого февраля 1980 года – и вправду было не совсем обычным. И дело не только в месте его проведения. Просто на нём мы все, кажется, впервые поняли, что уже через какие-то четыре месяца расстанемся друг с другом, что школа для многих из нас закончится навсегда.

С того времени прошло… – а, действительно, сколько прошло? – почти сорок лет!

Сегодня с утра – помню точно! – было первое февраля 2019 года. На работе всё шло как обычно: после фейерверка важных утренних встреч, совещаний, летучек в головном офисе мы выехали на нашем стареньком уазике к себе в контору, расположенную на Заневском проспекте. И я, кажется, задремал, сидя на переднем пассажирском кресле.

И что теперь?

А теперь вдруг оказался здесь, точнее даже, «не тут»: в далёком прошлом!

Что интересно: это собрание помню очень хорошо, несмотря на прошедшие десятилетия! Сейчас наша классная дама потянет меня к доске, стыдя и беззлобно поругивая за якобы равнодушное отношение к своим товарищам и нежелание высказываться на их счёт. Вообще-то она у нас нормальная, правильная; можно даже сказать, добрая, с пониманием нашего поколения, хотя сама уже и очень немолодая. Выпустив наш восьмой «А» в самостоятельную жизнь, она спустя два года доведёт оставшихся в школе учеников до аттестата о среднем образовании – мы с моим другом, да и многими другими поступим в средние специальные учебные заведения – и выйдет на пенсию. Это она от усталости теперь ругается: ну-ка после шести часов уроков проведи ещё собрание класса, а затем до позднего вечера вноси изменения в характеристики учеников. Жуть! А их, этих учеников-то, кстати, почти пятьдесят человек – сорок восемь, если уж быть точным, – что в два раза больше, чем в любом современном классе. Не знаю почему, но цифру эту помню до сих пор. В разные годы мне приходилось быть и старостой класса, и членом совета отряда, а затем и дружины, и даже горнистом школы, хотя и не большой я в этом деле специалист. Впрочем, на горне вообще мало кто умеет играть по-настоящему, да и не учат этому нигде. Но кто-то в школе однажды решил: раз я хожу в музыкальную школу, то лучше, чем у меня, дудеть в дудку ни у кого не получится. Вот и пришлось заняться и этим тоже.

Но, несмотря на свою бурную общественную жизнь, вот так вот взять и запросто высказать свои собственные суждения о людях, сидящих прямо перед тобой, в присутствии всего класса, да ещё и классного руководителя, я тогда никак не решался, не мог, не любил.

Да и теперь, кстати, не особенно люблю это делать, да и не делаю обычно!

Тогда я ещё не читал ни Дейла Карнеги, ни Зигмунда Фрейда, ни даже Владимира Леви и Андрея Курпатова и, естественно, не слышал о хорошо известной психологической формуле взаимоотношений людей: «Если тебе нечего сказать хорошего про человека – лучше промолчи!»

– Задумались они, – издевается Елизавета Афанасьевна. – А на заднюю парту зачем спрятались? Ну-ка, живо выходите оба к доске…

Да неужели за этим я оказался тут, на этом собрании?

Неужели тогда, в восьмидесятом, не договорил что-то важное здесь, у доски; не досказал то, что обязательно должен был досказать: что-то такое, что затем долго – возможно, даже до сих пор – жило во мне незаметно, мучило, не давая покоя на протяжении всех этих тридцати девяти промелькнувших лет?..

Боже мой, Ты снова балуешь… меня, давая возможность что-то исправить или хотя бы попытаться исправить, успеть договорить; хочешь предупредить меня, что ли…

Это так больно – иметь возможность сказать и не сделать этого!

Что может быть хуже?

Спасибо Тебе!

– Итак, внимание, класс! – лукаво улыбается Елизавета. – Сейчас Саша Воин даст три-четыре, на его взгляд, самых важных определения характера своего друга Валерки Старикова, а мы обсудим, годятся ли они для включения их тому в характеристику.

– А потом? – недовольно ворчит Шурик, выходя вместе со мной к доске.

– Потом суп с котом, – хитро щурится педагог. – Поменяетесь местами, он скажет о тебе… Тихо, ребята, тихо, не шумите – это очень важно: Александр и Валерий в этом году поступают в очень престижное Нахимовское училище – единственное, кстати, во всём Советском Союзе! Если им удастся, то это будет самым большим достижением всей школы, всего нашего маленького городка…

Точно-точно, помню-помню!

Шурик сейчас под впечатлением оценки Елизаветы разговорится: скажет, что я хорошо учусь, помогаю отстающим ученикам в классе, занимаюсь спортом, веду активную общественную деятельность. Ну, вхожу то есть во всякого рода многочисленные советы класса и школы и выступаю иногда на их заседаниях, когда подходит моя очередь; опять же, дую в горн на собраниях пионерской дружины. В общем, он вполне стандартно нахвалит меня, не забыв, правда, припомнить и разного рода мои авантюры из памятных «Секретов нашего двора», а заодно и мою природную несдержанность, вспыльчивость. Тут он, бесспорно, прав: ничего-то не изменилось с тех пор. Но сам-то я этого, конечно, никогда не замечаю, вот и говорю ему в запале на это вместе с моим двойником из восьмидесятых, начав ровно так же, как тогда:

– Да сам ты, Шурик, вспыльчивый и… перестраховщик к тому же страшный. Опомнившись, тут же умолкаю. Хотя, конечно, если быть честным… – Далее мой паренёк уже один рассказывает то же самое, что и он про меня: хорошее, удобоваримое, хвалебное…

На самом деле всё так и есть: мы с Воином лучшие ученики в классе, да и во всей школе (есть чем похвастать!). К тому же, занимаясь практически во всех спортивных секциях, постоянно участвуем в городских и областных соревнованиях. Бывало, выходили даже и на Союз.

– Ну, хватит, хватит! – перебивает нас Елизавета Афанасьевна. – Это всё мы про вас и так знаем – и без ваших дифирамбов друг другу. А вот что бы ты, Валерий, мог бы сказать о своём друге особо значимое, самое сокровенное; как говорится, по-товарищески, что ли? Ну, что ему, действительно, было бы очень важно узнать о себе. Что могло бы даже помочь ему в жизни.

– Ну я не зна-а-ю, – тянет паузу мой паренёк, не в состоянии не то чтоб сказать, но хотя бы только сформулировать для себя самого то, что, возможно, уже давно бессознательно таилось в нём, но ещё ни разу до этого удивительного вопроса учителя не давало о себе знать.

– Ну, согласись, всегда есть что-то, – давит классная, – что нам не нравится друг в друге, а значит, всегда есть то, что просто необходимо сказать товарищу прямо в лицо, в глаза, и лучше всего это делать открыто, публично. Так честнее всего, понимаешь?..

Я сегодняшний по инерции молчу, продолжая наблюдать за ситуацией и за собой четырнадцатилетним будто со стороны, хотя и вижу всё это прямо из него, из… себя. До сих пор он, то есть я четырнадцатилетний, говорил и двигался сам по себе, так, как ему заблагорассудится, без моего теперешнего вмешательства – так, как он делал это, видимо, в том далёком 1980 году, а я лишь иногда повторял за ним то, что и теперь сказал бы точно так же. Да если б я и захотел тогда что-то сделать сам, без него, думаю, у меня вряд ли б это получилось.

Но теперь – другое дело!

Всё изменилось: подросток во мне вдруг замолчал, растерялся, исчез.

Не знаю, как это выглядело снаружи: судя по реакции окружающих – никак. То есть мой парнишка остаётся на месте, но внутри его точно нет: во всяком случае, я его не чувствую, не слышу! Похоже, от этого незатейливого вопроса учителя он потерял точку опоры, нить мысли; задумавшись над его уничтожающе простой бескомпромиссностью, временно покинул тело. Да и как тут не растеряться? Откуда ему – ну, мне то есть! – тогда было знать, что люди вообще очень разные, что на одни и те же события мы все смотрим по-разному. А главное, что обсуждать это разное со своими близкими людьми – это вполне естественно и даже обязательно, даже если после этого они могут перестать быть таковыми: ну, близкими то есть.

Очень может быть, что именно эти мысли в тот момент впервые посетили меня и я даже что-то высказал в этом духе, но, вероятнее всего, промолчал, что и делает мой подросток теперь, оставив меня один на один перед той своей забытой детской недосказанностью.

Но вот что я сегодняшний скажу на всё это спустя тридцать девять лет с той поры?

Что?

Может, поясню ему, себе, а заодно и всем остальным (всё равно это было так давно, что и не вспомнит, кроме меня, никто), что главное в дружбе – это не боязнь наговорить что-нибудь неприятное, неудобное, обидное другу. И не стремление обойти острые углы в общении, как учит нас великая наука психология, перед которой я, безусловно, преклонялся и преклоняюсь теперь, и не желание пройти мимо, отмахнувшись – мол, пусть всё будет, как будет. А то, что главное в общении с людьми – так как человек существо не просто разумное, но, прежде всего, стадное! – это просто не стать вдруг однажды равнодушным к ним, кто бы ни был перед нами, а уж тем более к родным и близким. Истина в итоге всегда победит, и настоящий твой близкий человек никогда не перестанет быть им – близким, родным.

– Я думаю, – слышу наконец тихий голос паренька, но выдыхаю, кажется, сам: – Александру во взаимоотношениях с товарищами чуть-чуть не хватает постоянства, с друзьями – безрассудства, слепой веры в них и их нормальный авантюризм, немного доверия и… верности, что ли, преданности… – Я смотрю уже в широко раскрытые Санькины глаза: – Чуть-чуть, понимаешь?

– Ин-те-рес-но, – с удивлением, будто видит меня впервые, тянет в замешательстве по слогам Елизавета, вытаращившись на меня. – А что скажешь… ну, вот, к примеру, про Аниську? – увлёкшись, переходит она на сленг нашего класса.

– Анисимов Антон, конечно, очень плохо учится, – серьёзно, не замечая притихших ребят, увлекаюсь и я, повернувшись в сторону одноклассника, – но у него сложная, помнится, ситуация дома, в семье; опять же, компания…

Вот удивительно: откуда всё это вспомнилось вдруг – и имя, и фамилия, и что-то про его семью, компанию, на какой парте сидит? Ведь это говорю я сегодняшний, а не тот четырнадцатилетний, стоя перед своим классом… Помнится, я не любил стоять перед классом и говорить что-то, привлекая к себе всеобщее внимание. Впрочем, не люблю и теперь быть на виду, но сейчас с огромным интересом, даже удовольствием вглядываюсь в забытые лица своих одноклассников. Радуюсь вдруг реально ожившему в сознании целому миру своей памяти: он словно выскочил теперь из ниоткуда, захватив меня целиком, закружил, закружил. Хотя, конечно, не совсем ниоткуда – от моего паренька, ведь сам-то он никуда не делся и остался во мне.

До сих пор, кстати, никуда не делся!

– Но сам Антон, – продолжаю, – совершенно безобидный, добрый и интересный человек. В общем, несмотря на то, что все в школе его считают страшным хулиганом и прогульщиком, на самом деле он хороший надёжный товарищ: если уж пообещал что-то, то обязательно сделает, можно не сомневаться. Это, думаю, Елизавета Афанасьевна, – всё больше увлекаясь, говорю уже начальствующим голосом с присущими мне сегодняшнему командирскими металлическими нотками, не терпящими возражений, – необходимо вписать ему в характеристику как предложение всего нашего комсомольского собрания. Это… поможет ему в жизни!

Класс, наша Елизавета и мой закадычный друг Шурик, открыв рот, напряжённо смотрят во все глаза то на меня, то на Аниську, то снова на меня… Я же, не замечая всего этого, продолжаю:

– А тебе, Антон, во всём этом хаосе вокруг тебя просто необходимо найти… себя самого. И всё! Понимаешь?.. Пора проявить характер.

– А нашему комсоргу? – слышу чей-то неуверенный голос с задних рядов.

– Нашей Светке Самойловой, – живо поворачиваюсь к однокласснице, но, почувствовав на себе напряжённые взгляды педагога и ребят, осекаюсь и… перевожу разговор в шутку, – нужно просто… чаще улыбаться!..

Класс хохочет!

А я, с удовольствием глядя в их удивительно открытые чистые лица, – тогда мы все были такими! – цитирую незабвенного барона Мюнхгаузена из только что вышедшего на экраны и мало кем пока просмотренного фильма Марка Захарова:

– Ведь серьёзное лицо, господа, не признак большого ума, все самые большие глупости в мире делаются именно с ним.

От души смеётся мой друг Шурик.

Смеётся даже сама Светка, наш суровый комсорг.

Смеются все-все-все!

Улыбается классный руководитель.

Я же, шепнув Елизавете на ухо, что, мол, мне очень срочно нужно выйти… в туалет, не ожидая ответа, выскакиваю из класса и быстро несусь прочь… из школы. Ну нужно же как-то собраться с мыслями, переварить случившееся, переговорить… с собой, что ли, – короче, побыть наедине, успокоиться.

Впрочем, какое там успокоиться! Покой мне с моим пацаном, как говорится, только снится и вряд ли сегодня светит! Не для покоя же мы с ним вдруг встретились в этой точке временной, как выясняется, кривой.

– Стой, Валерка, стой!.. – уже на улице настигает меня Шурик. – Ты что, с дуба рухнул?

– С какого ещё дуба? – отвечаю машинально, не оборачиваясь, нехотя выныривая из своих неслучайных странностей.

– Да кто ж тебя поймёт? – похоже, злится Санька. – Может, с Меншиковского (это он на поход в подземелья из «Секретов старого замка» намекает). А может, и с Иликовского, – вспоминает он, по-видимому, своё падение с велосипеда на Иликовском полигоне, когда мы танк штурмовали.

– Да сам ты рухнул, – наблюдаю, как беззлобно огрызается мой подросток внутри меня, себя… ну, нас то есть!..

И вот что интересно: мы с Сашкой тогда, в 1980 году, после этого комсомольского собрания действительно точно так шли домой и о чём-то спорили – даже, кажется, ссорились, но вот по какому поводу и что я на самом деле тогда сказал ему, теперь уж точно не вспомню! Потому, наверно, и молчу, не вмешиваясь в диалог закадычных друзей, а только вслушиваюсь и улыбаюсь. Впрочем, сейчас, похоже, их разговор разворачивается как-то не так. Сашка не то что обиделся на мои слова на собрании о преданности и слепой вере – он их, кажется, вообще не понял, не услышал, не осмыслил, что ли. Зато, к моей нечаянной радости, мой друг детства, который всегда понимал меня с полуслова, хотя и соглашался нечасто, абсолютно точно понял, что я… не совсем я. И всё это – эх, спасибо тебе, дружище, можешь себе представить, как это приятно! – его очень обеспокоило.

– Да остановись же ты, наконец, – хватает он меня за руку и, развернув к себе, заглядывает в глаза. – Что-то случилось?..

Боже мой!

Передо мной мой самый-самый лучший друг детства.

И как же давно мы с ним по-настоящему не виделись: те редкие встречи на даче по случаю какой-нибудь обязательной круглой даты раз в три-четыре года вряд ли можно назвать разговором по душам старых друзей. К тому же за эти тридцать девять лет, что прошли с того почему-то памятного мне дня, мы с Сашкой оба очень изменились, постарели, обвыклись; остыли, что ли, от жизни.

Увы.

Но сейчас другое дело: передо мной не сегодняшний старый и незнакомый, иронично-шутливый, немного циничный и даже иногда принципиально-бескомпромиссный к близким людям человек, а мой, тот самый из «Секретов нашего двора» думающий, сомневающийся, ищущий и… всепрощающий друг.

Саня после окончания Нахимовского и далее соответственно высшего военно-морского училища по распределению попал служить на Северный флот в отряд подводных кораблей, где к своему пикантному малозаметному заиканию довольно-таки быстро добавил не менее привлекательный свинцовый стильный цвет пока ещё пышной мальчишеской шевелюры. К своим неполным тридцати годам у него позади осталось много десятков тысяч пройденных океанских миль, которыми можно несколько раз опоясать земной шар. В результате на нас из-под седых бровей и изрезанных неглубокими, но частыми морщинами век бескомпромиссно смотрел познавший жизнь старец, который вместе с неиссякаемой иронией вдруг неожиданно приобрёл и всепоглощающий дух авантюризма. Похоже, эта свойственная некогда всем нам детская напасть вдруг полностью передалась ему, безудержно подталкивая его к какому-то суетливому постоянному движению по жизненной кривой во все стороны, желанию успеть попробовать на ней всё-всё. Возможно, из-за неё, а может, ещё и из-за стремления к бескомпромиссному лидерству везде и всюду, неистово охватившему его вдруг, вокруг него неизменно появилось множество всяких необязательных ничтожных событий, действий, увлечений и… спутников.

– Чего уставился? – прямо-таки по-настоящему злится наш бессменный последние три года знаменосец дружины. – Говори же, наконец!

– Здорово, Саня, – выдыхаю тихо, радостно, обогнав своего подростка внутри, и непроизвольно тяну его к себе, как некогда младшего брата.

– Точно с дуба рухнул, – смущаясь, выбирается он из моих объятий, с опаской заглядывая в глаза, отступая и глупо улыбаясь.

– Ты знаешь, – вдруг, не ожидая того, говорю с жаром, спешно, словно желая опередить моего притихшего двойника в себе, не дать заговорить ему, – у тебя всё будет хорошо! Ты со всем справишься, всего достигнешь и, конечно же, будешь счастлив… во всяком случае, так станешь считать в далёком 2019 году. Но как жаль, как же безумно жаль, что ты не сможешь понять, услышать то, что я говорил именно тебе… там, в классе, – потому что ты не хочешь принять одного маленького правила жизни.

– К-какого ещё правила? – вдруг некстати по-детски заикается Саня. – С тобой всё в порядке?

– Да в порядке я, в порядке. А правило простое, запомни, – улыбаюсь, чувствуя поглощающую меня радость от этой случайной встречи, – если хочешь, чтобы тебя слышали, – слушай сам.

– К-как?.. – заикается, волнуясь.

– И ещё, Сашка, – прерываю его, – сейчас мне срочно нужно уйти, уехать – одному, без тебя; у меня мало времени, наверное.

– К-к-куда?.. – спрашивает растерянно и ещё больше заикаясь…

– Неважно, – уверенно режу мысль, слова, – ты просто слушай и запоминай – если сможешь, конечно.

– Н-ну, хо-ро-шо, – тянет, – говори.

– Скажи нашей Елизавете – от меня, понимаешь, сегодняшнего, – чтоб обязательно прошла полную диспансеризацию.

– Чего прошла?

– Ну, медицинское обследование такое, полное то есть.

– Зачем это? – пугается.

– У неё скоро, – горестно отвожу глаза, вспомнив, как мама как-то рассказывала, когда мы с Сашкой уже окончили наше Нахимовское училище, – обнаружат признаки страшной болезни – кажется, в желудке, – которую сейчас, может быть, ещё можно предотвратить, вылечить.

– Я понял, – с ужасом смотрит в глаза.

– И ещё, – не замечая, втягиваюсь в свои навязшие за прошедшие годы на душе тревожные мысли 2019 года, – Мишке Алексееву, из параллельного класса.

– Гитаристу? – вынужденно втягивается в них и Шурик.

– Ему, – с жаром киваю. – Чтоб не пил водку, вообще алкоголь.

– Так он же… вроде и не пьёт. У него отец…

– Это сейчас не пьёт, – перебиваю, – а через шесть лет… на твоей, кстати, свадьбе выпьет целую бутылку… водки.

– Какой… свадьбе? – вскидывается друг. – С кем?

– Неважно, – категорично останавливаю его. – Просто передай Мишке: если, мол, начнет пить – и семью потеряет, и с пятого курса, за полгода до диплома, вылетит, и на машине в итоге разобьётся.

– Х-хорошо, – сникает Сашка.

– Тарасу, – тараторю я, боясь не успеть договорить, – чтоб во время постперестройки ни в коем случае не стал дальнобойщиком.

– Какой ещё постперестройки? – вновь оживает Воин.

– Эх, – выдыхаю, невольно вспомнив мрачное начало девяностых. – Да неважно какой, Саня, неважно: нас с тобой в это время здесь, в Рамбове, не будет. Ты уж постарайся, втолкуй ему как-нибудь, чтоб шоферил себе после армии на нашем Ломоносовском молокозаводе, где и раньше работал, и не вписывался во всякие сомнительные рейсы по пылающему ближнему зарубежью.

– К-какому зарубежью? – начинает было он, но, передумав, безудержно заикается. – А ч-что… с-с… ним… с-стрясётся?

– Не знаю, – горько вздыхаю. – До сих пор не знаю. Пропал без вести, как в войну. Во всяком случае, до 2019 года про нашего Амбала никто из нас ничего не узнает.

– Ох… – вырывается у Сашки. – А Вавка? Толстый?

– У них… в целом всё хорошо, – улыбаюсь, вспоминая о нашей неразлучной дворовой пятёрке. – Вавка в армии увлечётся боксом; вытянется, как и мечтал, выше нас с тобой, а бицепсы накачает, что твои ляжки.

– Ни-че-го себе, – восхищённо тянет спортсмен-лыжник Шурик.

– Толстый после перестройки – в девяностых то есть – возглавит строительную фирму отца.

– Серёга? – жмёт плечами друг. – Толстый? Не может быть!

– Может-может, – смеюсь. – Ты даже у него в фирме поработаешь с годик-другой после выхода в запас, – рассказываю увлечённо.

– Вот э-то да! – восхищённо тянет Сашка.

– Вот только передай и ему тоже… – говорю, взвешивая слова. – Хотя нет, я сам!

– Хорошо, – таращит глаза. – Там, видно, что-то с ним случится?

– Не знаю, – отрезаю, давая понять, что не стану про то рассказывать, – но обязательно узнаю… И ещё, – вздыхаю, – завтра ни о чём, что услышал сегодня, не спрашивай меня и… не рассказывай мне.

– Почему это? – сомнение и страх в глазах друга вновь приходят на смену зажёгшимся было в них мальчишескому интересу и азарту.

– Да потому, – выдыхаю, не пугаясь его отчаяния, – что мне… нечего сказать… себе; пусть всё будет как есть, вот только брату… Хотя нет, – передумываю, – ему я сам как-нибудь попробую, не сейчас.

– Х-хорошо, – снова пикантно заикаясь, тянет друг. – Они тоже вряд ли согласятся…

– Я знаю, – огорчаюсь, – но я должен был это сказать: ведь это всё, ну, эти неслучайные странности не могут быть просто так, напрасно.

– Не могут, – соглашается.

– Я стану Его просить за них, – выкрикиваю ломающимся голосом.

– И я тоже, – Сашка вдруг понимающе улыбается.

– Пока, – жму другу руку.

– До завтра, – жмёт мою он в ответ и долго-долго смотрит мне вслед, с удивлением наблюдая, как я круто меняю курс, взяв направление движения к вокзалу…

…На удивление в кармане оказывается ровно шестьдесят пять копеек, которых вполне хватает, чтобы купить билет за сорок пять копеек на электричку из нашего маленького городка Ломоносова в сорока километрах от Ленинграда до Балтийского вокзала. Но зачем это вдруг меня – точнее, моего паренька – вдруг понесло в Питер, ума не приложу.

Я теперешний – правильнее, конечно, сказать: будущий пятидесятилетний из 2019 года – затих, наблюдая, видимо, как мой парнишка (ну, я то есть, четырнадцатилетний из 1980 года) уверенным шагом направляется в метро, где тогда и бывал-то всего пару-тройку раз вместе со всем классом на экскурсиях. Похоже, – чувствую это, мы ж с ним вроде как одно целое, – он собрался на «Пионерскую», хорошо известную мне теперь, но не ему тогда.

Вот интересно: совсем не помню этой неслучайной, похоже, поездки!

А была ли она вообще? Не меняем ли мы с ним его будущее, моё настоящее?

Не знаю. Посмотрим.

Пока ж меня, как взрослого человека, больше занимает не духовная сторона вопроса этого рандеву, а материальная! Ну надо же как-то возвращать моего молодого человека обратно, не пешком же ему ползти домой по шпалам…

Это однажды, кстати, произойдёт с ним, со мной лет так через семь, когда, загулявшись в Питере со своей девчонкой, будущей женой, едва поспею на последнюю электричку, где под мерный стук колёс просплю свою остановку. А ночью тогда не только электрички, но и частные машины редко ходили. Вот и пришлось тринадцать километров топать в полной темноте вдоль железнодорожных путей.

…А денег у нас в обрез: на метро туда и обратно понадобится два пятака, а оставшихся десяти копеек едва хватит на обратный билет до Сосновой поляны, но это ничего: если сделать вид, что заснул, то даже самый строгий контролёр простит – в крайнем случае высадит на следующей остановке. Но, во-первых, ревизоры тогда ходили с проверкой крайне редко, а, во-вторых, если ссадят, то можно зайти в другой, уже проверенный вагон.

Но каково ж оказывается моё удивление, когда я обнаруживаю на схеме Ленинградского метро родную в будущем станцию лишь в проекте, что, кстати, совсем не обеспокоило моего двойника. Да и то правда: чего ему волноваться о такой мелочи? Доехав до конечной станции «Петроградская», он – видимо, следуя какой-то своей внутренней слепой интуиции или, может, моему неосознанному желанию – выходит на Кировский проспект, ныне Каменноостровский, и тут же запрыгивает в хвост подоспевшего сто двадцать седьмого автобуса.

– Эх, – огорчаюсь за него, – ещё четыре копейки долой. Придётся обратно на электричке ехать зайцем.

Мысли почему-то всё время туманятся и куда-то уплывают. Прокручиваю бесконечно наш последний разговор с Сашкой Воином, то и дело возвращаюсь к событиям на комсомольском собрании класса, в голове вертятся какие-то недосказанные слова.

Но что я всё-таки делаю здесь, в этом времени?

Зачем забрался в себя подростка?

Как?

Боже мой, столько событий нахлынуло вдруг на меня, и все они такие необычные, странные, случайные. Хотя, если вдуматься, случайные ли они?

За окном автобуса не менее близкая, чем родной Ломоносов, и дорогая мне теперь Петроградка. Несколько успокоившись, вместе со своим подростком с удовольствием разглядываю её, пустив реальность на самотёк. Мой паренёк впервые здесь; чувствую, как он с огромным интересом жадно всматривается в незнакомые ему улицы, дома, машины. Он явно что-то или… кого-то ищет здесь.

Кого?

Зачем?

Как же так вышло, что я совершенно не помню этой моей поездки сюда в феврале 1980 года? Для меня теперешнего это подлинное открытие! Похоже, именно для этого память моего подростка и не сохранила эти события. Но стану ли я пятидесятилетний всё это помнить теперь или тот же конфликт времён сотрёт всякое воспоминание о происходившем?

Пожалуй, сейчас это совершенно неважно!

За окном проплывает улица Попова, за ней Чапыгина. Каждый дом здесь, на Кировском, ныне Каменноостровском проспекте – произведение искусства: люблю их даже больше, чем дворцы Невского. А вон и мой могучий дуб на Песочной набережной, не выдержавший урагана в 2012 году.

Боже мой, как тут здорово было тогда!

Впервые на Петроградку мы с Шуриком приедем лишь в курсантскую пору осенью 1985 года. Тогда в Ленинградском доме молодёжи на весёлых дискотеках будут зажигать ещё совсем неизвестные Максим Леонидов и Николай Фоменко со своей в будущем легендарной группой «Секрет», а в антрактах между отделениями станет веселить публику молодой и задорный клоун Слава Полунин со своим в будущем знаменитым театром «Лицедеи», покорившим ныне весь мир…

Вот уж не знаю, о какой такой правде ведут речь создатели полюбившегося вообще-то мне в 2019 году фильма «Частное пионерское – 3» (то ли поистине гениальный режиссёр, то ли близкий мне по духу автор одноимённых сборников рассказов – трудно сказать!), показывая повальное увлечение подростков начала восьмидесятых сомнительным в музыкальном смысле западным «хиппи-роком», фарцовкой и прочей «шелухой»?

Ну неправда же это всё!

Хотя, конечно, было, было и такое, и даже в немалых количествах; есть и теперь – но не повально, не повально, отвечаю, а лишь в скромных размерах. Да и за супермодными джинсами мы не ломились безбашенно во всякого рода притоны и подвалы. Нет – значит, нет! Никто особо не страдал из-за их отсутствия, а если и страдал, то не так, чтобы ради них всё готов был продать или всё на них обменять, хотя слова из песни Вячеслава Малежика – «…для полного счастья, поймите, поймите, чего-то должно не хватать» – пришли к нам много позже, в девяностые.

Нам всегда чего-то не хватает в жизни, такая уж у нас у всех природа.

Мы – рамбовские, да, пожалуй, и питерские пацаны семидесятых, – войдя в предательские восьмидесятые, продолжали жить тем, чем и жили: футболом, хоккеем, настоящей литературой, хорошей музыкой, в том числе и вновь сегодня завоёвывающих умы меломанов групп «Машина времени», «Секрет», «Динамик», «Воскресенье», «Аракс» – и прочим, прочим! А не тем, как принято думать теперь, что слушали тогда одни скучающие от жизни панки и стиляги. Будут, будут и у нас с Шуриком несколько позже в экипажах кораблей пара-тройка таких вот «а-ля хиппи», да вот как-то после первого же выхода в реально веселящее море на боевое задание все они, как-то так получалось, исчезли! Нет-нет, не в буквальном, конечно, смысле. Просто скучать им там, в море, становилось некогда, да и понтоваться перед остальными нечем – выживать нужно! – и в результате на поверку-то все они оказывались вполне себе даже нормальными и нескучными парнями.