Текст книги "Курсантские байки восьмидесятых"

Казачья бухта

Начало восьмидесятых.

Конец лета.

Казачья бухта.

Около пяти часов утра.

Плац учебного центра морской пехоты.

ТРЕВОГА!!!

Во главе всего личного состава учебки мы, курсанты 1-го курса военно-морского училища, накануне прибывшие сюда из Ленинграда для прохождения практики, бойко выскакиваем на огромную, никак не меньше футбольного поля, площадь. Асфальт под ногами, так и не сумевший остыть за ночь от вчерашнего тропического пекла, плывет, излучая противный запах химии и духоты.

Одиннадцать курсантских взводов споро образуют контуры «коробок», выстроенные походным порядком вдоль четырехэтажной матросской казармы, куда по прибытии нас поместили вчера вечером на последний этаж.

Бравый, почти двухметровый, молодцевато-подтянутый полковник Великанов, в прошлом боевой офицер морской пехоты, а ныне руководитель курсантской практики, придирчиво принимает доклады от командиров рот, то и дело заставляя их повторить «подход-отход» к начальнику на доклад, дабы добиться четкой фиксации строевого шага на этом «святом» месте.

– По плацу надо двигаться строевым шагом либо бего_́м, – то и дело взрывается над нашими головами его нахально-брезгливый командный «рык» на очередного докладывающего офицера. – Курсанты перемещаются строем в составе подразделения, – ревет он в сторону опоздавших, всё еще выскакивающих из казармы.

Так получалось, что при выходе из казармы хочешь не хочешь ты всё равно попадаешь на плац, а значит: «становись», «смирно», «шагом марш», ну или «бегом марш» в составе группы со старшим во главе.

Даже ночью!

Даже по тревоге!

Всё равно с левой, всё равно в ногу: «А-а-а, раз»!

Полковник счастлив… Он в своей родной стихии! Возглавляемая им кафедра морской пехоты единственная в нашем училище, где служат строевые сухопутные офицеры, и потому на них традиционно возложена миссия обучения строевой подготовке всего личного состава подразделения. За это преподавателей кафедры люто ненавидят и одновременно боятся практически все курсанты и офицеры, обзывая за глаза по-морскому пренебрежительно – САПОГИ.

– Внимание! Ставлю боевую задачу, – разносится в утренней тишине звонкий глас полковника.

Воцаряется гробовая тишина. Всё вокруг плаца застывает в нетерпеливом молчании; даже несвоевременно разбуженные бакланы на крыше казармы, кажется, перестают шебуршать, каркать и шевелиться.

– То-ва-ри-щи офицеры, мичманы и курсанты. СМИ-и-ирна-а! Слушай боевой приказ! Время: «Че минус четыре»! Требую: немедленно атаковать условного противника, занявшего сопку на юго-востоке Казачьей бухты, занять позицию и обеспечить прием десанта морской пехоты со стороны моря во время «Че»… Вопросы? Задача ясна? – четко выговаривая каждое слово, букву, командует Великанов. – Напра-а-аво!!! Бего-о-ом а-арш!

«Раз-два, раз-два…»

Сопка со стороны учебки кажется совсем небольшой.

«Раз-два, раз-два…»

Да и находится вроде бы недалеко. Вон она, рукой подать…

«Раз-два, раз-два…»

Но чем ближе к ней, тем круче подъем.

«Раз-два, раз… Шагом… марш…»

Светает.

Пространство раздвигается. Перед взором возникает очертание побережья. Видны голые блестящие камни, нависающие над спокойной водой отвесными неоднородными стенами, кое-где с десятиэтажный дом. Из постепенно проступающих бескрайних просторов непроснувшегося моря на трудно пока определяемом расстоянии угрюмо вырисовываются тени каменных исполинов, что воткнуты здесь в морскую гладь, которая, серебрясь от восходящего солнца, сливается где-то там, на горизонте, с загорающейся глазурью безоблачного, не отделимого от воды утреннего неба.

Люблю, бесконечно люблю эти часы пробуждения.

Сопка взята!

Время: «Че минус один»!

Получается: мы на целый час раньше выполнили поставленную учебную задачу, осталось лишь занять линию обороны вдоль неприступного побережья, а еще по возможности окопаться как-нибудь до подхода десанта, главных сил. Вообще-то место для тренировки идеальное. Брать сопку и с берега непросто, а уж с моря, где почти отвесные стены, при даже сегодняшнем штиле – почти нереально, ну, как минимум для нас, курсантов-моряков.

Теперь пора подумать и о… «земном». После трехчасового перехода ни я один уже «целую вечность» проклинаю свою ленинградскую застенчивость, что не позволила в ночной суматохе уличить секундочку для посещения казарменного ротного гальюна, где на наши три взвода курсантов имелось лишь пять привлекательных характерных отверстий в полуметровом подиуме, возвышении над кафельным полом. Всё идеально просто, функционально, сердито. Никаких перегородок, дверок, замков. Вода, похоже, постоянно циркулирует там, внутри них, чистота и стерильность обеспечены. Но… трудно, знаешь ли, суметь выполнить «миссию» в публичных условиях.

– Сто-о-ой! – звуки голоса командира взвода тонут в проснувшемся живом пространстве. – Ра-зо-й-дись, привал – десять минут.

Курсанты приходят в суетливое разнонаправленное броуновское движение. Походное снаряжение: вещмешки, противогазы, саперная лопатка, литровая фляга и многое другое валятся на камни. Согнутые пополам, шаркая тяжелыми ботинками-«гадами», мы мгновенно расползаемся в поисках… уединения.

Гардемарины, морские курсанты то есть, весьма чувствительные, тонкие и ранимые натуры, не лишенные здоровых амбиций и юмора. Ду_́ши их в большей массе своей требуют красоты и изящества во всем и, прежде всего, в личной гигиене. Но здесь, на вершине сопки, на многие-многие километры вокруг – голая каменная плита без выступов и изгибов, лишь там, в сотне метров от нас, торчит какой-то странный драный куст, выросший возле чудом сочащегося сквозь камни ручья странного цвета.

Куст на радостях высоко тянет ветки вверх.

Наши лица заметно свежеют и разглаживаются. Слышны шутки, анекдоты, смех. Кто-то интересуется завтраком, кто-то без спроса скидывает темную робу, шерстяные береты, горячие «гады».

В общем, жизнь прекрасна и беспечна.

Солнце стремительно набирает высоту. Забиться в расщелину либо укрыться за выступ горы от него негде, к тому же выясняется, что сухой паек, прихваченный по случаю тревоги, действительно сухой, фляги из-за скоротечности выхода никто не наполнил.

Жара.

Душно.

Томительно.

Высота взята! Что дальше?

Мало-помалу до трусов и не только, благо, женщин в ту пору в училище не принимали, оголяются все, в виде подстилок разложив робы (темные рабочие платья сделаны из хлопка, но всё же грубого и толстого) и скинув опостылевшие ботинки.

Ни ветра.

Ни облачка.

Ни всплеска живительной морской воды.

Ни вскрика чайки.

Ни-че-го.

Время остановилось!

Где десант?

Горизонт пуст. Впрочем, возможно, в этом и есть задумка учения: добиться инстинктивной, подсознательной потребности всегда быть готовыми к маршу.

«Что же делать?» – возникает потрясающе знакомый вопрос, вслед за которым неотступно вырисовывается и следующий: «Кто виноват?»

Температура воздуха и камней стремительно растет, легко преодолевая отметку в сорок градусов.

Как ни крути, а ноги сами снова несут нас за водой к «ржавому» источнику возле ожившего куста.

Лежать под палящим исчадием теперь уже невмоготу. Одежда сама без подсказки возвращается на обгорелые плечи, дымящиеся «гады» – на ноги, а приплющенные блины темно-синих беретов – на наши головы. Удивительно, но в грубой темной одежде на солнце оказывается много легче, нежели без нее. В памяти всплывают черные овечьи бурки и папахи горных жителей Кавказа из фильмов и книг.

Команды на плановое отступление с высоты пока нет, связаться с базой, похоже, никак не удается: сотовые телефоны, по понятным причинам, отсутствуют, рации, как во всех известных нам фильмах о разведчиках, – тоже, на флажный семафор в учебке никто не отвечает.

Что-то «не срослось».

Впрочем, посыльный с докладом о выполнении приказа, учитывая приличное расстояние марша, убыл относительно недавно, надо подождать…

Очередь к кусту с тыльной его стороны снова растет, теперь благодарному свидетелю нашей атаки и последующей обороны взятой высоты предстоит наряду с долгожданной влагой получить к тому же изрядную порцию «свежеиспеченных удобрений». Что поделаешь, закон о суточном круговороте воды в природе еще никто не отменял: с одной стороны куста мы набираем воду во фляги, с другой – возвращаем ее в переработанном виде обратно. Выражение наших довольных, беззаботных лиц претерпевает метаморфозу, меняясь на озабоченное, утомленное, раздраженное. В глазах селится страдальчески болезненная сосредоточенность. Солнечный удар, полученный, похоже, теперь всеми, удобряется еще и тепловым, что намного хуже, а кроме того, бог весть какая палочка из «живой» воды куста быстро оживает и в наших кишечниках. Всепоглощающая революция в животах, целиком завладев сознанием, рвется наружу.

Командиры принимают мудрое решение: начать спешное отступление, пока большинство еще способно двигаться.

«Становись…»

«Равняйсь… Смирно… Шагом…»

«Отставить. Бегом… М-марш».

Удивительно.

«Раз-два. Раз-два».

Утомленные колонны под палящим солнцем движутся вниз явно быстрей, чем рано утром восходили вверх.

«Раз-два. Раз-два».

У самого подножия сопки вместе с посыльным пришло подтверждение правильности выбранного курса на базу.

«Раз-два. Раз-два».

Раскаленный плац, лишь слегка продуваемый морским бризом, кажется теперь живительным холодильником. Ноги, хотя и с трудом отрываются от земли, идут на автопилоте довольно-таки быстро, в такт движению ротной «коробки», со средней маршевой скоростью около 90 шагов в минуту.

«А-а-а, раз! Рота-а-а… Смирн-а-а… Рав-не-ние налева-а-а…»

Несмотря на то, что строевой шаг на плацу теперь нам не дается, наш полковник, глядя на нас, молчит, провожая как будто даже сочувственным взглядом до казармы.

«Стой, раз-два. Разойдись».

Ввалившись в казарму, мы дружно падаем на прохладный каменный пол перед гальюном и в упоении, гладя его ладошками, ожидаем своей очереди восхождения на «трон». Никто больше ничего не стесняется, лишь бы поскорее унять рвущуюся из живота разрывную бомбу, пусть даже и под десятком завистливых глаз окружающих.

– Внимание по казарме, через полчаса построение на обед, – весело кричит дневальный, по случаю не участвовавший в марше.

Какой обед? Теперь даже вода не полезет в глотку, похоже, пора ползти в санчасть! Где она, кстати, тут?..

– Рыжий! Андрю-у-уха! Я… в санчасть, – кричу своему командиру отделения, кутаясь в теплый бушлат из-за охватившего вдруг озноба от растущей, по-видимому, температуры.

– Ну-у, давай. А где она здесь?

– Да, нь-нь-не знаю, – стучат мои зубы, – с-спрошу у морпехов.

– Хорошо, и мне потом скажи, – дает напутствие Рыжий, мой добрый товарищ, одноклассник.

Ползу по перилам вниз; концентрируясь, пытаюсь что-нибудь сообразить.

Куда ж идти?

У входа в казарму – огромная «курилка» человек так на сто… не меньше. Вот где на самом деле процветает полная «демократия и плюрализм». Никакой тебе «лжесубординации», никаких строевых «приемчиков» и докладов. Офицеры, матросы, мичманы, курсанты сидят и стоят все вместе, все доброжелательны, все учтивы, все довольны. Народ отдыхает. Я вообще-то не курю, но в «курилке» бываю часто. Мне нравятся ее нравы, разговоры, шутки. Люди там ведут себя совсем по-другому, как-то по-особому, домашнему, как в нашем дворе детства: свободно, раскованно, непринужденно.

Взглянув на меня, прапорщик-морпех, даже не прервав своего свежего анекдота и недослушав вопроса, ткнул пальцем в направлении одноэтажного домика за казармой. Похоже, я не первый ищу… «светлый путь».

Небольшое помещение перед дверью кабинета доктора-терапевта абсолютно квадратное, нет – даже кубическое, метра по четыре во все стороны. Это необычно, потолок далеко, рассчитано, видно, на рост морпехов. Скамеек нет, не положено.

Как и все, ожидающие здесь своей очереди, прижимаюсь к стене и медленно скатываюсь по гладкой поверхности вниз, приседаю на корточки. В голове – полный калейдоскоп: в глазах разноцветные звездочки, всё причудливо вертится, в животе безостановочно режет и бурлит, в горле клокочет; тошнит. Сознание нестерпимо рвется наружу, прочь из бренного измученного тела на волю, «в пампасы». Время теряет очертания и летит к дьяволу в трам-тарары, постепенно сжимаясь во всепоглощающую точку подобно черной космической дыре, описанной, кажется, в моем учебнике астрономии или где-то еще, не помню, не важно.

Память работает фрагментарно!

– Кто последний? – слышу потусторонний голос.

– Я, – отвечаю кому-то.

Приемная набивается до отказа.

Кто-то в белом, возможно медсестра, сует мне градусник.

– Та-а-ак! – в дверях возникает размытая огромная фигура. – Смирна-а-а, – звучит глухо, как эхо выстрела в горной долине Каменный мешок у озера Рица, знакомая, похоже, из прошлой жизни команда.

Кажется, встаю, встаем у стен все…

– Бездельники, освобождения от строевой подготовки захотели! – проникает в сознание срывающийся на фальцет рык.

Что-то падает к ногам. Всё плывет, качается, мягко напевая, убаюкивая и… затихая; становится… тепло, уютно, безразлично.

– Что-о-о?! Нога? – неумолимым тяжелым градом стучат по очумевшему мозгу слова, словно удары кувалды по наковальне, вызывая жуткую, невыносимую боль где-то в районе мозжечка.

– Пять кругов бега вокруг стадиона! – не унимается глас.

Медленно сползаю по стене на пол, нащупываю под ногами упавший градусник. И…

– Что у вас, товарищ курсант? – материализуется где-то там, под потолком, прямо надо мной неизбежность, катастрофа, ураган.

Машинально поднимаю руку с градусником, не открывая бесполезных глаз и даже не пытаясь подняться, жду…

– Тут почти сорок, – не слышу, чувствую легкое колебание воздуха над собой и понимаю, что ладонь пуста, нет градусника.

«Лечебный» бег по стадиону, похоже, отменен. И, кажется, не только мне – всем!

Железный фургон с красным крестом на борту не удивил, не обрадовал, не обеспокоил. В нем, несмотря на раскаленное солнцем железо, стало даже несколько лучше: крупная, изнуряющая дрожь во рту, горле и плечах, кажется, унялась. Духота не беспокоит и не волнует. Ли_́ца и голоса_́ окружающих расплываются, исчезают вслед за временем, сливаясь в один ничего не значащий гул. Кто-то что-то говорит, просит, требует, но фургон не останавливаясь едет по городским улицам, торопится. Вид у нас, похоже, неважнецкий, медсестра, часто оглядываясь, беспокоится…

Зеленый двухметровый забор, ворота возникают неожиданно.

Мы, словно тараканы, рассыпаемся по саду из открывшейся вдруг раскаленной банки в поисках… «уюта» для выпуска вулканов, что рвутся на волю!.. После облегченно падаем на многочисленные скамейки, траву, асфальт, дорожки и по мере готовности, кажется, по очереди входим в приемный покой.

Помещение в длинном одноэтажном деревянном здании барачного типа большое, прохладное, очень светлое от обильного солнца, проникающего сюда сквозь два огромных, от пола до потолка окна. За столом двое.

Доктор?..

Что-то говорят, слушаю, слушаем, отвечаем!

Измеряют, щупают, пишут!

Куда-то идем, раздеваемся, бросая пыльную форму в огромные зеленые баки с надписью белой краской «Карантин».

Дверь. Еще дверь. Надпись: «Дезинфекционная».

Большое темное помещение, покрытое кафелем. Внутри нет плафонов, труб, душевых кабинок, но посреди пола – широкая решетка для слива воды. Вместо одной стены – закрытые распашные деревянные ворота, как в ангаре.

Стоим босиком на приятно холодном кафеле, балдеем, ждем…

На этот раз сознание от упоительно-прохладного счастья снова незаметно вырывается на волю, взлетая над нами. Закрываю глаза, видимо, засыпаю. Вижу длинный пустой светлый коридор. Нет, пожалуй, все-таки не коридор – про коридор это в чужих снах и сказках, – вижу поле. Впрочем, и не поле, травы_́ нет. Значит, пустыню, только не желтую, а белую, ярко-ярко-белую, даже бесцветную, прозрачную. Вокруг бесконечность, гладкая прозрачная поверхность, по которой скольжу без веса, без сопротивления и… без труда. Вдали неизвестность и вместе с ней неизбежный всепоглощающий покой… Светлый бесконечный покой, как награда.

За что?..

А-а-а, неважно. Всё это всего лишь «…суета сует и томленье духа…».

Совершенно нежданно открываются ворота.

В проеме стены, сотканной из свежего синего неба и сочной зеленой южной растительности, сквозь прожектора солнечных лучей медленно в фокусе глаз материализуются два призрачных неземных создания в белых одеждах. Почти сразу на нас обрушиваются две тяжелые струи студеной воды, разбивающейся о наши головы, пылающие тела, пол, стены на миллионы живительных капель, которые переливаются здесь, в темноте, всеми цветами радуги. Похоже, Сам Всевышний ниспослал нам двух Своих небесных слуг, Херувимов с четырьмя сложенными вокруг тела прекрасными белыми крылами, вызвав их из моей призрачной пустыни, чтоб омыть наши измученные тела и души живительной святой водой. Мы торжествуем, ликуем, впитываем и это безумно-чудесное видение, и его волшебные оживляюще-прохладные струи, совершенно не стесняясь и не пряча своего первозданного вида. Температура кипения наших обнаглевших грешных тел, устремившихся было к свободному парению над землей, тает, приходя к своей естественной норме.

Бла-го-дать…

Умиленно-довольные моськи курсантов блаженно взирают на ангелов…

Медленно и неуклонно сознание начинает принимать окружающую действительность, видеть этот на самом деле прекрасный земной мир, который кто-то когда-то назвал Эдемом, куда Всевышний и поселил, но откуда ни в коем случае не изгнал нас всех в конечном итоге. Зеленая сочная трава, фруктовые деревья, эвкалипты, платаны, грецкий орех, пальмы, виноград и множество-множество других вьюнов открылись нашим посвежевшим лицам сквозь летящие градом капли и лучи.

Кра-со-та!..

…И тут на фоне нашего Эдема прямо перед собой мы замечаем двух совсем даже и не пожилых, лукаво улыбающихся санитарок в белых длинных халатах-балахонах, что развеваются на ветру; они-то и поливают нас двумя мощными, сплющенными их пальцами струями холодной воды, рвущейся из резиновых садовых шлангов. От такой истины мы в немом удивлении застываем, открыв рты, цементируемся, костенеем на месте, словно прирастая к каменному полу душевой.

– Выходим из дезинфекционной по одному, вытираемся, следуем в каптерку за кальсонами и пижамой, – нарочито громко кричит, видимо, старшая из них, указывая на стопку вафельных полотенец за своей спиной и незаметно подмигивая напарнице.

Курсанты по мере приближения к выходу по одному пересекают линию ворот, попадая под перекрестный огонь режущих струй воды, по команде поворачиваются то влево, то вправо, стыдливо прикрываясь руками от озорных, жгучих, бесстыжих глаз молодых санитарок. Затем бегут к спасительным полотенцам, которые, как назло, оказываются слишком короткими для того, чтоб окончательно спрятаться от этих бестий и вернуться в свое привычное спокойно-чинное, надменно-ироническое курсантское состояние…

Наутро после кисломолочной диеты и приема изрядной дозы пилюль госпитальный сад, несмотря на двухметровый забор с колючей проволокой сверху – все-таки карантин, а не курорт, – видится нам настоящим живительным оазисом. Вчерашний конфуз забыт, как, впрочем, и лица санитарок. Теперь, куда ни глянь, всюду торчат довольные физиономии курсантов, без конца и края хохочущих и без стеснения заигрывающих с многочисленным молодым женским персоналом госпиталя. Мы с удовольствием бродим в тени деревьев, без зазрения совести срывая запретные для наших неокрепших организмов неспелые абрикосы, персики, яблоки, инжир, зеленый виноград, молочные грецкие орехи и едим, едим, едим.

– Мальчики, первое отделение, на посев! – кричит дежурная девчонка-сестричка, выглянув в сад из окна длинного одноэтажного корпуса, расположившегося рядом с приемным бараком, куда подвозят и подвозят новые машины с нашим братом.

Мы же не торопясь, лениво шаркая тапочками по песочным дорожкам сада и щеголяя попеременно немалыми отверстиями с двух сторон кальсон, едва прикрытыми безразмерными, явно не на наш рост коричневыми пижамами, бредем в процедурную комнату, переваливаясь с ноги на ногу, для сдачи неизвестного пока еще нам анализа.

Бесконечно широкий коридор отделения полон народа, выстроившегося в очередь. Отовсюду то и дело раздаются шутки, комментарии, взрывы хохота. В кабинете за белой ширмой незнакомый доктор выборочно по непонятному списку осуществляет странный, под кодовым названием «телевизор», осмотр больных.

– Что это? – спрашивает огромный, как настоящий морской пехотинец, курсант нашей роты Серега Сергеев, которого почему-то первым отправили на эту непривычную, пока еще незнакомую экзекуцию.

– Шагай-шагай, – смеется молоденькая медсестра, – там тебе всё расскажут.

– И по-ка-жут… – озадаченно тянет тот.

– Откуда вы, молодой человек? – слышен вопрос незнакомого доктора из-за ширмы.

– Да мы тут все… из Ленингра-а-а-да, – неистово басит на весь коридор застигнутый врасплох великан.

А уже спустя минуту он браво марширует по коридору и, задевая своей огромной головой болтающиеся под потолком лампы-люстры, распевает: «Ты уже не мальчик, юный барабанщик, юный барабанщик…»

– Тук-тук-тук, – весело, не понимая, к чему это он, подпеваем мы.

И всё же, всё же, нет, пожалуй, именно поэтому: я люблю тебя, жизнь!.. Мы снова весело бежим по нашему чудесному госпиталю – саду Эдему, прячась за симпатичным деревянным зданием столовой, где в натянутой колючей проволоке забора проделана маленькая, чуть заметная опытному взгляду брешь для неуставного нашего выхода на дикий пляж нежного, мягкого, теплого, бесконечно синего-синего Черного моря.

А там, там, у этого дивного безбрежного моря, поджидают нас воздушные, волшебные, неподражаемые создания: женщины, девушки, девчушки в цветных купальниках и белых панамках. Они лежат и ходят, купаются и прыгают, играют с мячом и смеются. А мы сидим и смотрим, сидим и смотрим на них с этого совершенно не препятствующего нашей воле забора. Нам и, конечно же, им, так хорошо, так приятно, так трепетно!

И нет выше счастья и наслаждения!

…Эй вы, современные креативные либеральные, всё и вся себе позволившие, завидуйте, у вас нет и никогда, увы, уже не будет этого счастья: счастья встреч, знакомств, преодоления и победы! Все ваши желания давно поглотил бездушный гадкий гаджет, и вам ничего-то на самом деле больше не надо. Жаль вас…

А затем, освоившись и дождавшись, когда освоятся они, мы кричим, машем руками, хлопаем в ладоши. У забора останавливаются одна, две, много, очень много… незнакомок. Они хохочут над нами, вместе с нами, умиляются нашими шутками, что-то говорят в ответ, кивают, улыбаются, соглашаются, приносят нам гостинцы и, конечно, зовут к себе, к морю, на волю. И, как по волшебству, у нас невесть откуда появляется несколько всеразмерных плавок, возможно, даже от женских купальников. И мы тут же по очереди в кустах надеваем их вместо своих нелепых дырявых кальсон и бежим купаться, знакомиться, играть в картошку, а иногда… даже целоваться, встав без стеснения чуть поодаль от всех.

Но, стоит на пляже появиться патрулю строгой городской комендатуры, мы резво несемся обратно, к забору, ныряем в нашу потайную шхерку.

А на следующий день девчонки снова придут сюда, к нам, и принесут своим милым курсантам-гардемаринам гражданскую одежду, фрукты, соки, изредка пиво и даже замечательное местное домашнее вино.

Эх!!! «Я люблю тебя, жизнь… и надеюсь, что это взаимно!..»

Ну вот, в общем-то, в этой байке и всё! И что б там ни говорили мне… те, другие, делящие наш общий мир на «своих» и «чужих», прикрываясь странным красивым лозунгом о личной свободе: так и только так появляются на свет НАСТОЯЩИЕ мужчины.

А иначе?

Иначе!..

Не деля никого ни на что, взгляни сам…

А значит, дружище, давай-ка здесь, в этом самом месте, сплоченно и смачно возопим с тобой спустя целую эпоху во всю нашу «луженую» глотку: «Военно-морскому флоту России, да что там, и, конечно же, Советского Союза, ВИВАТ!

ВИВАТ!

ВИВАТ!!!»

Но «…не суди, да не судим будешь…» и да каждому свое!