Текст книги "Битвы за корону. Прекрасная полячка"

Глава 13
Битва в Думе

«Все-таки при желании можно устроить развлечение из чего угодно», – думал я, с мстительным наслаждением наблюдая за пытающимся выкрутиться из щекотливой ситуации Федором Никитичем Романовым. Ох и тяжко ему приходилось. Еще бы, почти без перерыва доказывать вначале одно, потом иное, а сейчас – третье, чуть ли не противоположное первому. И все по моей вине – не зря он периодически злобно зыркал в мою сторону. Ну да, ну да, признаю – чистой воды подстава. Расстарался я.

А всего-то и требовалось для этой подставы, отвечая на вопрос Власьева, объявить в самом начале заседания Думы о предсмертной воле усопшего государя в усеченном варианте. Вопрос этот – верно ли, будто государь перед смертью распорядился передать власть Годунову, Марине и мне, – дьяк поначалу адресовал престолоблюстителю. Но тот развел руками, заявив, что не присутствовал при последнем волеизъявлении, а потому поручает ответить князю Мак-Альпину. Разумеется, и сам вопрос Афанасия Ивановича, и ответ Федора были спланированы мною заранее, вечером.

Цель? Их две, и обе просты. Общая заключалась в оценке настроения всей Думы, как она отнесется к нашему триумвирату. Локальная же в том, дабы все, а не один я, увидели, что за лицемер Романов, на которого здравомыслящему человеку ни в коем случае нельзя полагаться. Это не была месть за Дмитрия. Дело прошлое, так чего теперь. Просто он был одним из, так сказать, наиболее крупных авторитетов, могущим сплотить возле себя остальных бояр. Причем в отличие от остальных Федор Никитич, во-первых, был враждебно настроен к юному Годунову из-за счетов к его отцу, а во-вторых, наиболее опасен, ибо отчаянно жаждал царского венца. Ну и в-третьих, на что я обратил внимание, еще когда Шуйский диктовал мне список заговорщиков: не только сами братья Романовы, но и ни один из их родичей участия в бунте не приняли. Получалось, Федор Никитич сохранил всех своих сторонников до единого. Вот я и постарался приложить все усилия по развенчанию этого духовного лидера.

Нет, помимо него в Думе оставались еще Мстиславский, Воротынский, Трубецкой. За одним целый шлейф славных предков и родство как с Гедимином[25]25
  Гедимин (ум. в 1341 г.) – великий князь Литовский (с 1316 г.). На Руси его потомки благодаря легенде о происхождении литовской княжеской династии Гедиминовичей от полоцких Рюриковичей котировались очень высоко и считались вторыми по значимости после Рюриковичей.


[Закрыть] (прямой потомок), которое здесь весьма высоко почиталось, так и с Рюриковичами. Как я узнал, он являлся троюродным братом Ивана Грозного. Родство, правда, по женской линии, но один черт – круче некуда.

За Воротынским, который тоже из Рюриковичей и прямой потомок Михаила Святого Черниговского, вдобавок незримо стояла тень его великого отца Михаила Ивановича, тридцать четыре года назад, по сути, спасшего Русь в победной битве с крымскими татарами под селом Молоди.

Никита Романович Трубецкой по прозвищу Косой сам считался умелым и храбрым воеводой. Ну и опять же пращур его рода – князь брянский, черниговский и трубчевский Дмитрий Ольгердович был внуком Гедимина.

Однако все трое представлялись мне куда менее опасными. Авторитет – это здорово, но нужно стремление к власти, а у них оно… Не зря я накануне попросил Власьева вкратце охарактеризовать их. Дьяк поначалу мялся, жеманился, стеснялся, робко поглядывая на Годунова, но я настоял, поклявшись никогда и ни при каких обстоятельствах не ссылаться на Афанасия Ивановича. Тогда он и выдал, что о них думал. И эта картина в общих чертах не расходилась с моей. Если кратко, то на царскую корону никто из них рта не разевал. Вотчинок приумножить – это да, не без того, но и только. Словом, эдакие умные сверчки, хорошо знающие свои шестки.

Да и возраст у них весьма преклонный: самому младшему, Мстиславскому, под шестьдесят, а Воротынскому и Трубецкому вообще перевалило на седьмой десяток. Вдобавок первым двум некому передать шапку Мономаха. Воротынский вовсе бездетный, да еще вдовый. Мстиславский тоже, хотя недавно с позволения Дмитрия обзавелся молодой женой. А у Никиты Романовича сыновья хоть и имеются, но в дополнение к ним наличествует ахиллесова пята – его троюродный брат Андрей Васильевич, принявший участие в заговоре. Памятуя о традиции победителей давить весь род, думается, он станет сидеть тихо и помалкивать в тряпочку, чтоб не вспомнили и не учинили разборок с ним самим.

О нейтрализации Воротынского я не помышлял. Авось попозже что-нибудь придумается, но пока пытаться его как-то задобрить нет смысла. Ненависть его ко мне, как к сыну того самого князя, который якобы подло донес на его отца, став виновником тяжких мук и смерти Михаила Ивановича, чересчур глубока.

Зато с Мстиславским я до начала заседания успел провернуть точно такой трюк, как год назад с Басмановым. Его место, как главы Думы, самое почетное, то есть ближнее к трону, а я его успел занять до прихода Федора Ивановича. Но занял лишь для того, чтобы услужливо уступить вошедшему боярину, притом без напоминаний с его стороны. Стоило ему подойти и озадаченно уставиться на меня, как я, устремив на него рассеянный взгляд, демонстрирующий погруженность в нечто далекое и важное, в следующую секунду спохватился и услужливо вскочил с лавки, рассыпавшись в извинениях. Мол, не до того, голова кругом идет, и присел я чисто машинально. Но ты не подумай чего, Федор Иванович, на самом деле у меня никаких тайных помыслов, и твое место, как старейшего в Думе, всегда за тобой. О том меня и престолоблюститель предупреждал. Посему, ежели кто на него посягнет, ты только скажи, и мы с Годуновым за тебя горой встанем.

Окончательно умилило Мстиславского, когда я подобрал бархатный полавочник[26]26
  Ткань для покрытия деревянных скамеек, лавок и стульев.


[Закрыть], упавший на пол в момент моего подъема с лавки, старательно отряхнул его и бережно уложил обратно – пожалуйста, пользуйся. За это боярин даже удостоил меня благосклонным кивком, а прежде чем сесть, горделиво огляделся по сторонам – все ли входившие узрели, как перед ним шестерит князь Мак-Альпин. Увиденное его удовлетворило – на необычную для того времени сцену и впрямь многие обратили внимание, и он, усевшись, вновь милостиво кивнул мне, благодарно улыбнувшись.

А я что? Я ничего. Если для дела полезно, не жалко, ибо мне их условности по барабану. Зато теперь все увидели, как мы с Федором Ивановичем вась-вась. Да, пока не лепшие дружбаны, но тенденция к тому намечена отчетливо.

Впрочем, насчет условностей я погорячился. Чересчур перегибать палку все равно не стоило, а то позже начнут бить челом Годунову в счете на отечество, ссылаясь, что я где-то там стоял не в тех рядах. Это в случае с Мстиславским можно позволить себе уступить боярину местечко, заняв… еще более почетное, за спинкой кресла Федора.

Вообще-то поначалу я намеревался усадить своего ученика на царский трон. И отговорку для недовольных успел приготовить. Если кто-то дернется, мой ученик может ответить, что занял его исключительно для сбережения. Мол, пока он тут, больше никто его не займет. Однако главный трон располагался в Грановитой палате, а Годунов наотрез отказался проводить в ней заседания Думы.

– Коль ты сказываешь, будто я теперь тут надолго, пусть все идет, как оно и шло доселе, при моем батюшке, – заметил он мне, пояснив, что Грановитая предназначена исключительно для официального приема послов, пиршеств в честь значительных событий – венчания на царство, браков, родин, крестин – и прочих торжеств. Забраковал он и Золотую Царицыну. Дескать, бабья. Покойный Борис Федорович действительно отделывал ее исключительно для своей сестры царицы Ирины, дабы придать больше солидности и веса ее приемам. В итоге осталась Передняя палата, где старший Годунов и проводил заседания Думы. В ней же трона не имелось вовсе – обычное кресло, на высокой спинке которого вырезан двуглавый орел, и все.

Но я отвлекся. Итак, стоило мне подтвердить, что Дмитрий действительно передал власть трем перечисленным думным дьяком людям, как Романов взвился на дыбки. Тугодум Мстиславский, сурово хмуря свои густые брови, еще соображал что да как, Воротынский и прочие тоже не проронили ни словечка, а Федор Никитич уже вскочил на ноги.

А как горячо он распинался! Послушать – и сразу можно делать вывод: патриет, едрена вошь. И я лишний раз убедился в мудрости фразы «Патриотизм – последнее прибежище негодяев». В самую точку. А кто не верит, пусть воочию убедится: вот он, этот самый негодяй, распинающийся (да как горячо, чуть ли не со слезами на глазах) о родном отечестве. Примерно так, судя по одобрительному гулу в палате, и оценили его выступление остальные бояре.

Разумеется, впрямую про Годунова Романов не проронил в своей речи ни слова – для этого он оказался слишком умен, хотя намеков (юный возраст всех троих) сделал предостаточно. Мне же и Марине дополнительно досталось по самое не балуй. Касаемо меня он сводил к тому, что коль князь – справный воевода, то и пускай дальше воеводствует, а со свиным рылом в калашный ряд, то бишь в Думу, не говоря про Опекунский совет, неча лезть, ибо ни предков именитых, ни чинов за душой, а из деревенек две всего, и те захудалые. Ну а в отношении Марины он опирался преимущественно на ее пол. Как можно позволять бабе править?! Смех и грех! Да еще столь зеленой, всего восемнадцати лет от роду.

«Ну-ну», – мысленно улыбнулся я и, сдерживая злорадство, подлил масла в огонь. Воспользовавшись паузой – Романов переводил дыхание, – я негромко вставил, что перечень неполный и в Опекунский совет вошли, согласно тому же распоряжению Дмитрия, не только поименованные ранее, но и кое-кто из родичей государя. Все уставились на меня, а я, не желая полностью вскрывать карты, громко объявил две фамилии – пана Юрия Мнишка и боярина Михаила Нагого – и сделал вид, будто закашлялся.

Сработало как по маслу. Недовольный гул моментально усилился, а Романов, не став дожидаться, пока я откашляюсь, сильнее прежнего завопил, что оно и вовсе ни в какие ворота. Мол, есть Боярская дума, которая прекрасно справлялась со всеми государевыми делами, а потому весь этот совет ни к чему, тем более в таком составе. Теперь основной мишенью стал пан Мнишек, но и Нагому досталось изрядно.

Я пару раз открыл рот, делая вид, что хочу встрять и продолжить, но тот не давал мне вставить хоть слово, тарахтя без умолку, и я сокрушенно развел руками, безмолвно апеллируя к остальным. Дескать, сами видите, ничего не могу поделать.

Наезд на главного представителя клана (Дмитрий сделал Михаила даже круче Мстиславского, дав ему не только боярский титул, но и чин конюшего, по местной иерархии выше некуда) явно не понравился всем Нагим, а их в Думе сидело аж пятеро. Помимо конюшего и второго «родного» дяди государя Григория Федоровича, Дмитрий включил в нее еще и Александровичей: Михаила, Афанасия и Андрея. Эти «приходились» покойному царю двоюродными дядьями.

Пятеро – вроде бы и немного, если исходить из количества, но так было двумя днями ранее, когда Дума насчитывала чуть ли не семьдесят человек. Теперь же, когда она трудами москвичей изрядно поредела, ибо многие отправились прямиком с Пожара на тот свет, можно сказать, что пятерка Нагих – целая фракция, притом довольно-таки влиятельная, и я твердо вознамерился заполучить ее в свои союзники. А кроме того, они и Романову никогда не забудут прилюдный хай на своего родича. Уверен, при первом удобном случае они с ним… Ах, уже?! Вот те раз. Что ж, приятно удивлен.

Потасовку затеял сам конюший. Окончательно взбешенный намеком Федора Никитича на то, что «ежели каждого питуха[27]27
  Пьяница, пропойца.


[Закрыть] ставить в Опекунский совет, то придется выстроить для его заседаний хоромы втрое больше, чем Запасной дворец и каменные приказы Годунова вместе взятые», он вскочил со своего места.

– Да ты сам-то кто?! – взревел Михаил Федорович. – Твой-то батюшка сюда тоже чрез бабью кику влез, так чем ты лучше меня, расстрига поганый?! Али ты думаешь, что у твоей тетки промеж ног медом намазано, а у моей сестры…

Дальше цитировать не стану – пошла сплошь ненормативная лексика, но Нагой ею не удовлетворился и ринулся в атаку на своего обидчика. В ухо не врезал, а жаль, но зато лихо цапнул его за бороду, благо у Федора Никитича она на загляденье – черная, густая, а по бокам, словно инеем, красиво подернута сединой. Словом, имелось за что хватать. Между прочим, по здешним меркам такое оскорбление куда хуже, чем засветить в ухо. Романов от неожиданности опешил – больно лихо закрутил Михаил Федорович сюжет, прямо тебе Голливуд, – но быстро пришел в себя и дал решительный отпор.

Ах, какая красота! Любо-дорого посмотреть, как два здоровенных неповоротливых бугая – а с чего им быть поворотливыми, когда на каждом по две шубы, – увлеченно валтузят друг дружку. На всякий случай я, спохватившись, осуждающе покачал головой. Мол, как вам не ай-ай-ай. Однако разнимать рано, ибо по моим прикидкам это лишь первая часть Мерлезонского балета. И точно, спустя пару минут количество участников импровизированного кулачного боя резко увеличилось. На помощь к явно уступающему Михаилу Федоровичу – сколько ни пить, силы не те – поспешил его родной брат Григорий, а за ним и еще один, Михаил, который двоюродный.

Но и к Романову подоспела подмога. Говорить толком его братишка Ваня так и не научился, не зря его прозвали Кашей, да и драться особо не умел, но чуть погодя к ним присоединился еще один, узкоглазый. Как я позже узнал, какой-то родич братьев Романовых, князь Василий Карданукович Черкасский из родни второй жены Ивана Грозного Марии Темрюковны. Этот был помоложе и дрался лихо. Вон как мастерски отоварил своим посохом по спине Григория, вторым ловким ударом под коленки вывел его из строя, завалив на пол, и – ах какой умница! – наступил на край его шубы, дабы тот не смог подняться.

С превеликим трудом сдерживая довольную улыбку, я изобразил на лице растерянность и обескураженно развел руками – мол, никак не ожидал такого и не пойму, что делать. Впрочем, мое невмешательство на столь же пассивном общем фоне выглядело вполне естественно – остальные бояре вовсе не торопились разнимать дерущихся. Более того, в отличие от меня они даже не особо скрывали получаемое от драки удовольствие, любуясь занятным зрелищем по принципу: «Двое дерутся – третий не встревай».

Хотя что я? Какие двое – вчетверо больше, ибо подключились остальные Нагие, которые Александровичи, ринувшись в атаку на разошедшегося Черкасского. Тот продолжал ловко орудовать своим посохом – видать, не впервой, – но врагов оказалось слишком много. Да и вообще пятеро против троих – чересчур большой перевес, тем паче Нагие тоже вспомнили про свои посохи. И если Василий Карданукович продолжал держаться на ногах, с трудом отбиваясь от Афанасия и Андрея, то Каша уже рухнул на пол рядом со своим старшим братцем, упавшим чуть ранее. Правда, бывший монах завалился не один, а в обнимку с Михаилом Федоровичем, продолжая отчаянную схватку в партере, несмотря на нещадные пинки третьего Александровича, тоже Михаила.

О как, и кровь на губах показалась. Это Черкасский засветил Андрею. Да и лежащему Федору Никитичу нос разбили. Я с неохотой посмотрел на Дубца, замершего у двери в ожидании моего сигнала разнять дерущихся. Давать его не хотелось, и я решил выждать одну минуту, пока кто-нибудь не выплюнет первый выбитый зуб. Увы, зубы у бояр, очевидно благодаря частому употреблению лука и чеснока, оказались крепкими. Ну тогда…

Я еще раз укоризненно покачал головой, посмотрел на Дубца и ткнул пальцем в увлеченно сражающихся бояр. Тот кивнул и вынырнул наружу. Вернулся он спустя пару секунд, и не один. Теперь за его спиной стояло два десятка самых дюжих стрельцов. Заранее проинструктированные мною (я с самого начала, исходя из рассказов Власьева, предусмотрел такой вариант в качестве возможного), они ничуть не удивились увиденному зрелищу, неспешно прошли к дерущимся и столь же неторопливо принялись их разнимать.

Действовали стрельцы строго согласно полученным от меня распоряжениям, то есть вежливо, без рукоприкладства, но и не особо церемонясь. Федора Романова, например, они оттаскивали от Нагого за шиворот. А так как боярин, рыча от злости, намертво вцепился в своего противника обеими руками – попробуй отдери, то в конечном счете, когда боярина удалось усадить на лавку, оба воротника его роскошных шуб представляли весьма жалкое зрелище, особенно у верхней. Один оторванный край куда ни шло – деликатно лежал у бывшего монаха на плече, зато второй бесцеремонно свесился на спину, и конец его болтался где-то на уровне поясницы.

Впрочем, лицо боярина имело еще более плачевный вид. Один глаз подбит, помимо разбитого носа и губам изрядно досталось, вон как кровоточат, а на правой щеке следы от всех пяти ногтей Михаила Федоровича – не стрижет он их, что ли? Ну красота, да и только. Век бы любовался, но нельзя – народ не поймет. И я, взяв слово и извинившись перед присутствующими, что хоть и не по своей вине (выразительный взгляд в сторону Федора Никитича), но не договорил до конца, огласил две остальные фамилии членов Опекунского совета.

Романов изумленно поднял голову, услышав свое имя, и обиженно надулся, с укоризной глядя на меня. Мол, за каким хреном он тогда столь отчаянно сражался? Но уже через пяток секунд выражение его лица сменилось на озадаченное. Ну да, понимаю. Недавно ратовал за разгон всего совета или, на худой конец, его полное переизбрание, и как теперь быть, с учетом резко изменившихся обстоятельств? А я еще и подлил маслица в огонь, на всякий случай напомнив присутствующим – вдруг забыли – о словах боярина. Дескать, как насчет смены состава?

Пришлось Федору Никитичу вновь подниматься со своего места и мямлить, поминутно вытирая кровь с разбитых губ, что князь Мак-Альпин его неверно понял, ибо речь шла вовсе не о полном разгоне назначенных Дмитрием опекунов будущего государя.

– Как же не о том, когда как раз о том! – не выдержав столь нахального вранья, возмутился Воротынский, осуждающе глядя на бывшего монаха. – Что-то ты ныне, Федор Никитич, ровно лиса, во все стороны хвостом виляешь, благо что почти им обзавелся. – И он с усмешкой кивнул на болтавшийся на спине Романова оборванный воротник.

Смеялись все. Даже мои гвардейцы, как ни старались, не сумели удержаться от улыбок. Но едва веселье стихло, как Иван Михайлович обратился ко мне.

– А ты, князь, всех бы враз огласил, а не цедил, яко чрез сито, по имечку. Глядишь, тогда и такого сраму не было, – жестко заметил он. – Да заодно поведай, кто еще сии слова Димитрия Иоанновича слыхал, дабы веру в их подлинность в нас укрепить.

Я ответил, что больше государь в Опекунский совет никого не включил, а если говорить о вере, то я, кажется, до сих пор ни разу не давал повода усомниться в истинности моих слов. Но коль князь Иван Михайлович в них сомневается, что ж, при кончине присутствовал не только я с гвардейцами, но и кое-кто из духовных лиц. Надеюсь, их словам поверят больше, чем моим.

И вновь повелительный хлопок в ладоши, и снова Дубец исчез за дверью, появившись в палате с архимандритом. Отца Исайю встретили уважительным гулом. Еще бы, духовник государя, и до того занимал должность далеко не из последних. Как мне рассказал всезнающий Власьев, Владимирский Рождественский монастырь по старшинству уступает лишь Троице-Сергиевому, да и то последние пятьдесят лет, а ранее подпись его настоятеля на всех документах вообще стояла выше всех прочих архимандритов. Словом, не хухры-мухры.

Отец Исайя, разумеется, все подтвердил, а заодно с умилением поведал, что государь не стал таиться, исповедуясь громко вслух, и грехов у него оказалось яко у птицы небесной, потому и душа его, подобно им, летает ныне у самого трона господня. А в заключение он процитировал слова Дмитрия о том, будто князю Мак-Альпину доподлинно ведомы его сокровенные помыслы и чаяния, кои государь не успел до конца осуществить, и сообщил, что я перед смертью пожалован титлой думного боярина.

А ведь и правда. И как я сам про него запамятовал?

Не забыл архимандрит упомянуть и о проклятии, которое царь посулил обрушить на каждого, кто осмелится воспрепятствовать реализации его задумок, буде даже тот его родич.

– А о чем оные задумки? – осведомился Воротынский.

Отец Исайя сокрушенно развел руками:

– Сказал, что они ведомы князю, вот и все.

Иван Михайлович перевел вопросительный взгляд на меня.

– Если кратко, то сделать Русь великой империей, – отчеканил я, – а весь честной люд чтобы жил в стране счастливо. Что именно для этого надлежит учинить, мне тоже ведомо, но рассказывать долго, боюсь, обедню пропустим, а ведь мы еще и самого главного не решили. – И поинтересовался у присутствующих: – Так что, по настоянию боярина Федора Никитича с первых дней наплюем на предсмертную волю невинно убиенного государя?

Все осуждающе уставились на Романова, и тот, не выдержав, снова вскочил со своего места. Ну прямо ванька-встанька, честное слово.

– Князь напраслину на меня возводит, – обратился он к присутствующим, – а вы ему верите. Нешто я о том сказывал? Я совсем об ином и речь вел о чужаках, и токмо. Они-то вовсе ни к чему. Нечего им нашими делами на Руси вертеть. Сами управимся, без всяких там…

Но договорить у Романова не получилось, ибо дверь в палату открылась и на пороге, к изумлению всех, появились… чужаки.