Текст книги "Битвы за корону. Прекрасная полячка"

Глава 5
Царское завещание

Государь лежал на заботливо подстеленных полушубках подле Царского места (деревянное сооружение, напоминающее небольшую беседку), отчего-то именуемого Мономаховым троном. Внутрь не заносили – там лежа не поместиться, да и подле раненого уже никому не встать. Рядом с Дмитрием лежали двое моих гвардейцев (еще четверо оставались на ногах, пока их бинтовали). Их тоже неплохо зацепило, но степень ранений не шла ни в какое сравнение с царскими.

«Все-таки надо было настоять, чтоб он поддел под полушубок хотя бы юшман», – мрачно подумал я, склонившись подле него и с тоской глядя на страшное багровое пятно, расплывшееся у государя на груди поверх белой перевязочной ткани.

Оставалось надеяться на лучшее и просить Дмитрия держаться и не закрывать глаза, как бы того ни хотелось. Он старался, но с каждой минутой заметно слабел. Тяжело дыша, с пузырящейся на губах розовой пеной (не иначе как задето легкое), он не говорил – выкашливал каждое слово. Я просил его помолчать, но он не унимался. Правда, о христианском всепрощении и милосердии не говорил. Скорее напротив.

– Всех, князь, слышишь, всех казни… Глуп я был… Не слушал тебя… отмахивался… а ведь ты… верно… сказывал… Мягкостью не сделаешь… друга из ворога… токмо… увеличишь его притязания…

Ишь ты, запомнил слово в слово. Жаль, не применил на деле.

– Не волнуйся, государь. Может, кто-то из мелких сошек и улизнет, но из верхов – бояр, окольничих, стольников и прочего сброда – не дам уйти никому, – твердо заверил я его.

– И не мешкай, – хрипло выдавил он, вновь закашлявшись. – Вишь, меня как тяжко… Не мене двух седмиц… в постели проваляюсь… а то и… цельный месяц… да?

Я не ответил, смущенно отведя глаза. И впрямь правду говорят, будто молодые не верят, что смерть их не минует. Странно, мы с Дмитрием ровесники, но тогда получается, сам я уже не молод. Ведь я-то допускаю мысль о собственной смерти. А впрочем, один последний год моей жизни вместил в себя столько событий, и меня столько раз пытались убить, что тут и до идиота дойдет – могут. Запросто могут.

А Дмитрий продолжал выплевывать слова, слабея на глазах:

– Покарай немедля… моим именем… Прямо нынче… не мешкая… и еще… – Он оживился и, приподняв правую руку, ткнул пальцем куда-то мне за спину.

Я обернулся. Вокруг, кроме обступивших нас гвардейцев и отца Исайи, никого. Недоуменно уставился на раненого. Исповедаться хочет? Неужто понял, что пришел его смертный час?

– Я здесь, сын мой, – отозвался встрепенувшийся духовник.

Дмитрий ласково улыбнулся ему и, поманив, чтоб склонился поближе, потребовал:

– Подтвердишь, что я… по доброй воле… находясь в крепком разуме и сознании… передаю княж Федору Константиновичу… всю свою власть над Москвой. – Дмитрий вновь закашлялся, и уже не розовая пена, а струйка алой крови виновато выскользнула из уголка его рта, торопливо побежав по подбородку.

– Помолчать бы тебе, государь, да сил не тратить, – попросил я.

В этот миг куда-то исчезли мои раздумья, колебания, коварные замыслы, и не думалось про вожака, ведущего в пропасть свой табун. Было искренне жаль этого безмятежного, веселого сумасброда. Да, планы у него безумные, но ведь по наивности. Зло творил, но по необходимости. Глупости делал, но по неразумению. Это его не оправдывает, кто спорит, но чисто по-человечески мне его стало жалко. А уния… Думается, уговорил бы я его, чтоб не вводил ее.

– У меня сил… в достатке, – криво усмехнулся Дмитрий и судорожно сглотнул очередную порцию собственной крови, мешающую ему говорить. – И не токмо над Москвой власть отдаю, – уточнил он, – но и над всей Русью, покамест… – Он вновь сглотнул. Глаза закрылись, но сил хватало, и через пару секунд он открыл их. – Покамест не прибудет мой престолоблюститель… Федор Борисович. – Фамилии царь не назвал, слишком она ему претила, но и без того ясно, кого он имел в виду. – А яко он прибудет в град… его власть… пока… пока не поправлюсь… – Он ненадолго умолк.

– Исповедаться бы тебе, – осторожно подсказал отец Исайя. – Исповедаться да причаститься. Я уж и отца Лазаря попросил, дабы он все подготовил.

– Успею, – упрямо отмахнулся Дмитрий. – Покамест кой-кто жив, и я поживу. Вот когда рассчитаюсь…

– Одно другому не мешает, – поддержал я архимандрита. – Исповедаются не одни лишь умирающие. Да и распоряжения тебе надо отдать на случай, если… – Я осекся. Очень уж жалобным был взгляд Дмитрия. Чтобы он не впал в уныние (бодрость духа тоже иной раз помогает удержаться и не скользнуть в могилу), пришлось переиначить концовку, и я, натужно улыбаясь, торопливо добавил: – Ну хотя бы для того, чтоб… сглазить.

Государь зло скрипнул зубами, но чуть погодя его взгляд смягчился, и он, усмехнувшись, еле заметно кивнул, соглашаясь, однако не преминул заметить:

– Ну разве токмо… костлявую обмануть… Тогда слушай… – Отец Исайя вновь открыл рот, но Дмитрий весьма красноречиво махнул ему рукой, чтоб не встревал, и продолжил: – А ежели не выживу я, тогда и власть вверяю… помянутому мною… престолоблюстителю… да князю… коего ныне… за превеликие заслуги… жалую титлой… думного боярина… А третьей с ними повелеваю быти императрице Марине Юрьевне до… рождения моего сына.

Я похолодел, ибо такого не предвидел, хотя, казалось, чему удивляться. Для зачатия ребенка, как известно, порою хватает одной ночи, а он их с Мариной имел несколько.

«Погоди-ка, – встрепенулся я. – Вроде бы в официальной истории эта дамочка не успела забеременеть. Впрочем, тогда свадьба состоялась в мае, а ныне в феврале. И вообще, кто теперь может хоть что-то утверждать наверняка?»

М-да-а… Ну ничего себе поворот, как сказал пьяный ямщик, вылетая из саней под откос. И что тогда получается? Выходит, всем станет заправлять эта пигалица, или как там ее, императрица? Да ее советники за полгода всю Русь так разворуют – ста лет не хватит, чтоб восстановить. Один папашка, который вечно в долгах, чего стоит. Не-эт, не пойдет. Надо бы напомнить о Годунове, имя которого, как наследника, должно прозвучать в случае, если на свет божий появится девочка.

Но получилось еще хуже. В ответ на мои слова Дмитрий небрежно отмахнулся, заявив, что он сердцем чувствует – родится сын. А если и дочь, все равно она тоже царского рода, а потому и в этом случае ничего не меняется.

– А до его рождения и опосля… покамест сын…

Я кашлянул, всем своим видом выражая сомнение. Дмитрий осекся, с укоризной покосился на меня и нехотя поправился:

– Пока дитя не войдет… в должные лета… править велю совету… И быть в нем тем, кого я помянул…

Я облегченно вздохнул. Нормально. Как польский воробышек ни чирикай, все равно окажется в меньшинстве. Но, оказалось, радовался рано, поскольку Дмитрий продолжил перечень состава опекунов:

– И быть в сем совете… ясновельможному пану… Юрию Мнишку, дабы… яко самому ближнему… родичу подобает… никому не давал в обиду… ни свою дщерь… ни своего внука. – И взгляд его, скользнув по мне, строго уперся в архимандрита. – Все ли слыхал?

Тот молча кивнул, вновь хотел встрять, наверное, напомнить об исповеди и причащении, но я успел первым, ибо кандидатура пана Мнишка меня не устраивала никоим боком, и торопливо выпалил первое из возражений, которое пришло на ум:

– Не слишком ли много иноземцев? Может, вместо Мнишка назначить кого-то из своих русских родичей?

– Верно, – согласился Дмитрий, похвалив меня. – Чтоб никто не попрекнул… будто я ляхам власть… над Русью передал… Пущай помимо вас и пана Юрия…

«Все-таки оставил», – скрипнул я зубами, лихорадочно прикидывая новые доводы для его удаления, но от сказанного в следующую минуту Дмитрием вообще впал в ступор.

– …пущай в совет войдут трое бояр… Слушайте все, и ты… отче… опосля… ежели что… подтвердишь…

«Только бояр в совете и не хватало, – мысленно возмутился я. – Блин, да что ж такое-то! Что ни скажу, выходит хуже и хуже. Прямо непруха какая-то. Остается молчать, иначе…»

Но моей выдержки хватило ненадолго. Едва я облегченно перевел дыхание, услышав первую фамилию – Басманов, как Дмитрий выдал вторую. Ее я проглотил молча. А куда деваться, когда князя Мстиславского и впрямь надо включить, а то нехорошо, как-никак старейший и первейший член Боярской думы. Да и трусоват он – если надавить, то особо ни в чем упираться не станет. Ладно, сойдет. Но третий опекун – Федор Никитич Романов – меня добил окончательно.

– Не делай этого! – выпалил я.

– Нет, – заупрямился царь. – Ты, князь, не ведаешь, сколь он для меня… в сей жизни… сотворил… по своей доброте. К тому ж ты и сам… про родичей сказывал.

«С какого боку ты его в родственники записал?!» – чуть не сорвалось у меня с языка, но я сдержался и сформулировал свое возражение поделикатнее:

– Покойному царю Федору Иоанновичу он действительно двоюродный брат, но крови Рюриковичей в нем, если разобраться, ни единой капли. Кроме того, ты родился от другой матери, и он тебе вообще никаким боком. Двоюродный плетень соседнему забору, не больше. А теперь припомни, сколько истинных князей на Руси. Обязательно обидятся, что ты столь высоко вознес бывшего холопа, да мало того, расстригу. А коли хочешь родича, тогда назначь лучше кого-нибудь из… Нагих.

Конечно, любитель выпить Михаил Федорович далеко не подарок, и на кой черт Дмитрий помимо боярского титула возвел его в сан конюшего, почетнее некуда, но с ним управиться куда проще. А если царь назовет вместо него второго дядю, Григория, и того лучше. Тот и вовсе, как мне рассказывали…

Мои размышления прервал голос Дмитрия:

– И то верно. Посему повелеваю… включить моего дядю… Михайлу Федоровича Нагого… боярина и конюшего.

М-да-а, все-таки Михаил. «Ну и ладно. Буду припасать не меньше бочонка вина к каждому его визиту, и всего делов», – успокоил я себя и на всякий случай уточнил, но больше для архимандрита, дабы тот впоследствии мог подтвердить исключение Романова из опекунов:

– Вместо Федора Никитича?

Но ответ государя оказался неутешительным:

– Заместо Басманова… ежели его… до смерти…

Час от часу не легче. Впрочем, поправимо. Двое могут потянуться к нам в поисках защиты от бояр, и в первую очередь ко мне, как к такому же, как и они, иноземцу. Еще трое, которые с другой стороны, не желая оставаться в меньшинстве, попытаются перетянуть нас с Федором в свой лагерь. Словом, мы с Годуновым оказываемся в центре, и если умно поставим себя, то на ближайшие восемнадцать или двадцать лет, пока ребенок не станет совершеннолетним, перспективы имеются, пускай и не столь радужные…

Правда, непонятно, на кого Дмитрий оставляет свое царство-государство в случае, если дитя не родится или не доживет до своего совершеннолетия. Спросить? Я на секунду задумался, но, вспомнив про сегодняшнее невезение, решил промолчать, а то мало ли чего ляпнет. В конце концов, имеется оглашенное мною всего полгода назад при всем честном народе заявление Дмитрия о своем престолоблюстителе и наследнике. Получается, коль этот вопрос не обговорен дополнительно, то именно оно и вступает в силу. Но моя непруха продолжалась, ибо этот вопрос задал отец Исайя, и царь-батюшка, еле-еле шевеля пересохшими губами, выдал:

– Ма… – Но осекся на полуслове, напоровшись на мой посуровевший взгляд.

Секунд десять мы с царем играли в гляделки. Увы, но поединок закончился ничьей. Дмитрий не назвал Марину, но не упомянул и Годунова, ответив уклончиво:

– А на то божья воля.

Вот так. Хоть стой – хоть падай. И что делать? Уточнить, мол, божья-то она божья, но как ты сам считаешь? Или не надо? А Дмитрий продолжал:

– Федору передай совет мой… От души даю, поверь, князь. Ежели его…

И вновь слова «изберут на царство» он не произнес. Впрочем, и без того понятно.

– Пущай он в свои духовники возьмет отца Исайю.

Архимандрит всхлипнул, но рыдания сдержал и робко попросил:

– Уволь, государь. Лучше пусть кого иного себе выберет, а мне бы сызнова во Владимирскую обитель, а?

Я удивленно покосился на него. Да, я был высокого мнения об отце Исайе, но сейчас, после его отказа, понял, что все равно занизил планку. Отвергнуть пост царского духовника – это что-то с чем-то.

– Не выйдет лучше, – улыбнулся Дмитрий. – Не сможет он… такого второго сыскать, хоть всю Русь обойдет. Ты уж пригляди за ним, отче, ладно? Это мой завет тебе. Млад Федя, куда моложе меня летами, а в младости душа ох как мечется. И кто ж ее лучше тебя утишить возможет? Кто… – Но не договорил и, прижав руку к груди, захрипел, тяжело, надсадно кашляя.

Кое-как отдышавшись, он поманил меня к себе. Повинуясь жесту, я склонился поближе к его лицу.

– Ниже, – еле слышно прошелестел его голос, и, когда мое ухо почти коснулось его губ, Дмитрий выдохнул:

– Кажись, все… Чую… Venit summa dies et ineluctabile fatum…[5]5
  Пришел последний день и неотвратимый рок (лат.).


[Закрыть] – И он, усмехнувшись, добавил: – Hodie Caesar, cras nihil[6]6
  Сегодня Цезарь, завтра ничто (лат.).


[Закрыть].

Я выпрямился и, глядя ему в глаза, неестественно бодрым голосом произнес:

– Не сдавайся, государь. Борись до конца.

Губы Дмитрия скривились в жалкой усмешке – почуял фальшь, – и он посетовал:

– Видать, промашку ты дал в своем последнем пророчестве.

Я нахмурился, недоумевая, и он напомнил:

– В Костроме… когда сказывал мне… про торжества через триста лет… Теперь их точно не будет… Как там у древних римлян? Sic transit gloria mundi[7]7
  Так проходит мирская слава (лат.).


[Закрыть].

«Нашел о чем переживать», – вздохнул я, но твердо заверил его:

– Я не ошибся. Непременно будут, великий кесарь. Ибо дело не в том, сколько ты правил, а сколько успел сделать.

На сей раз голос меня не подвел – он действительно поверил и еле заметно улыбнулся. Да в сущности, я и не солгал. Вся слава, как инициатора великих и мудрых перемен, теперь навечно останется за Дмитрием. Разумеется, при условии, что его начинания не окажутся безжалостно похерены преемником, которого он не назвал. Но уж я постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы им стал Годунов, а потому можно быть спокойным – курс останется прежним. Если кратко и по-современному: нечто вроде Петровских реформ, но без ненужной жестокости, торопливости и откровенного дебилизма, вроде строительства городов на гнилых болотах.

Однако следовало позаботиться и о вхождении царя в историю как благочестивого и истинно православного, дабы никто из злопыхателей впоследствии не смог запустить слух о его тайном перекрещивании в латинство. Я склонился к его уху и тихонько шепнул:

– Но исповедаться и причаститься не помешает, а то кое-кто может…

Я не договорил, но он и без того понял и слабо кивнул:

– Пущай.

Я оглянулся. Отец Исайя по-прежнему стоял подле, успев к этому времени принять принесенные ему Святые Дары и даже облачиться в более подобающее случаю одеяние. Я хотел отойти в сторону – тайна исповеди священна, – но Дмитрий удержал мою руку в своей, попросив:

– Останься… И прочие тоже пусть послухают… Не желаю ничего таить. – Он повысил голос. – Токмо допрежь приподымите меня… Не хочу лежа свой остатний час встречать. Не личит оно кесарю.

Я подал знак Дубцу, и мы вдвоем, бережно приподняв его, прислонили к резному столбику Мономахова трона.

– Во-от, – удовлетворенно протянул он. – И сил ровно прибыло. А теперь слушай, отче, – произнес он негромко, но достаточно отчетливо. – Каюсь, в любострастных помыслах жаждал некой девы, имя коей вслух не сказываю, но оно тебе и без того ведомо. Мне бы ей самой в ноги поклониться, да нет ее тут. Ну ничего, передадут поклон. – Взгляд его скользнул по моему лицу, и Дмитрий легонько сжал мою руку. Я ответил тем же, давая понять, что намек мне ясен. – Каюсь и в том, что имел злые умыслы супротив своих верных преданных слуг. – И снова я почувствовал, как его пальцы сжимают мое запястье. – А еще в том, что хоть и не по своей воле, а по повелению всевышнего, но не поспел дать моим подданным всего, что они заслужили.

Голос его возвысился, став почти громким. Впрочем, акустика в храме изумительная, и толпившиеся подле гвардейцы, не говоря уж обо мне и архимандрите, и до того прекрасно слышали каждое его слово.

– Но на то божья воля. К тому ж оставляю заместо себя надежных людишек в Опекунском совете, кои продолжат и закончат начатое мною. А как продолжить, подскажет князь Федор Константинович. Ему мои задумки ведомы. И проклинаю любого, кто осмелится строить оным опекунам помехи и козни, буде даже таковой…

Он запнулся, посмотрел на меня. Я кивнул, подбадривая. Мол, сказал «а», говори и «б», и Дмитрий твердо продолжил:

– …мой родич.

Отец Исайя всхлипнул, но, памятуя о том, что это все-таки исповедь, робко напомнил:

– Ты бы о грехах, государь, о грехах.

– Все, – выдохнул Дмитрий. – Боле мне пред вседержителем, Исусом[8]8
  В те времена на Руси было принято произносить и писать имена без сдвоенных согласных и гласных: Исус, Аврам…


[Закрыть] Христом и богородицей каяться не в чем. – Он, вновь устремив взгляд на меня, слабо улыбнулся и почти беззвучно, одними губами прошептал: – Plaudite, amici, finita est comoedia[9]9
  Рукоплещите, друзья, комедия окончена (лат.).


[Закрыть].

– Заговаривается, – раздалось за моей спиной.

Архимандрит всхлипнул. Слезы градом лились по его морщинистым щекам, когда он дрожащими руками торопливо извлекал из небольшого бархатного мешочка на груди какой-то платок. Положив его на бережно подставленные руки служки, он суетливо развернул его, что-то извлекая.

Меня отвлек присланный Груздем гвардеец. Склонившись к моему уху, он принялся торопливо докладывать, что боярские холопы пошли на штурм, принявшись ломать одновременно все двери. Да я и сам последнюю минуту слышал гулкие мощные удары таранов.

– Попозже подойду, – отмахнулся я. – Передай сотнику, пусть держится.

Но тут вмешался Дмитрий.

– Иди, князь, – кивнул он мне. – Мне все одно… пора… Обними меня… напоследок… и иди.

Он и впрямь и выглядел, и говорил совершенно иначе, чем минутой ранее, во время исповеди. Увы, но произошедший в нем всплеск сил оказался последним, и сейчас их остатки буквально на глазах стремительно и безвозвратно покидали его тело. Бледное лицо Дмитрия покрылось неприятной восковой желтизной, а левая рука принялась собирать с одежды нечто невидимое.

– Обирается, – еле слышно прокомментировал кто-то сзади. – Такое частенько перед…

«Вот обниму, обернусь и скажу, что когда и перед чем бывает», – зло подумал я.

– Береги… – шепнул мне Дмитрий на ухо.

Я подождал, однако кого беречь – не услышал. Переспросил, но он не ответил. Я отстранился и понял – все. Глаза царя оставались открытыми, но никого и ничего не видели, покрываясь еле приметной пленочкой, точно саваном, да и сам он не дышал. Получилось, конец свой он встретил в моих объятиях.

Задержался я возле его тела совсем ненадолго – запомнить лицо, пока не тронутое тленом, да кровавую рану на груди. Она хоть и скрывалась под повязкой, но багровое пятно, проступившее сквозь белую ткань, напоминало, что у меня перед ним остался последний должок – отмщение.

– Государя перенести внутрь, – велел я, кивнув на беседку, то бишь Мономаший трон. Не хотелось в такой момент говорить о делах, но куда деваться, и я распорядился: – Гвардейцам, кто находился близ Дмитрия Иоанновича и слышал его последний завет, ждать меня. – И, деликатно уцепив продолжающего всхлипывать архимандрита под локоток, увлек его в сторонку потолковать кое о чем.

Тянуть не стал, время поджимало, и сразу приступил к откровенному разговору. Смысл его сводился к тому, что, мол, он и сам видит, сколько ныне ляхов в Москве. И ведут они себя далеко не как робкая монашка в присутствии матери-игуменьи, а скорее как запорожский казак, завидевший этих самых монашек. И если сейчас объявить полностью, без оговорок, последнюю волю государя, можно быть уверенным – вести они себя будут уже как подвыпивший казак, которому и вовсе море по колено. А посему не все сказанное Дмитрием в своем последнем слове подлежит огласке…

– Негоже царские словеса утаивать, тем паче такие, – строго покачал головой архимандрит. – То ж его предсмертный завет, и я греха на душу не приму.

– Утаивать и мне на ум не приходило, – заверил я его. – Прошу об ином: пока промолчать. Поверь, отче, у меня и в мыслях нет самовольничать и что-то менять, но на сегодняшний день все должны знать одно: власть государь передал своему престолоблюстителю Федору Борисовичу Годунову и князю Мак-Альпину. Ну и императрице, – поморщился я, нехотя включая ее в состав опекунов.

– А-а… как с боярами, коих Димитрий Иоаннович помянул? – нахмурился отец Исайя.

Та-ак, получается, про ясновельможного пана Мнишка промолчать он согласен. Уже замечательно, ибо означает, что архимандрит принципиальных возражений не имеет.

– И про них скажем, не утаим, – пообещал я, – но позже. Сам посуди, надо ж поначалу разобраться, кто есть кто. Царь – простая душа, к людям доверчив без меры, через это и смерть мученическую принял. А вдруг на самом деле Мстиславский или Романов среди тех, кто умышлял на его жизнь? – И я кивнул на ближние к нам боковые двери, в которые снаружи упорно продолжали долбить.

Судя по стуку, бревно было увесистое. Но двери держались, благо должный разгон осаждающим взять не удавалось – по ступенькам высокого крыльца не больно-то разбежишься.

– Слышишь, как старательно ломятся в божий храм? Если там кто-то из названных государем, то ему прямая дорога не в Опекунский совет, а на плаху. Потому и говорю: надо вначале разобраться, а тогда и говорить про них.

Отец Исайя с минуту пребывал в раздумье, оглаживая свою пышную седую бороду, но согласился и даже дал совет, чтоб я растолковал о том и своим людишкам из тех, кои все слыхали.

Гвардейцы к моей просьбе отнеслись с пониманием, особенно когда я упомянул про возможных убийц. Более того, они предложили вовсе утаить упоминание царем пана Мнишка, но я остался непреклонен, пояснив, что в подтверждение своих слов, возможно, придется клясться на кресте. А кроме того, остаются иные послухи – и кивнул в сторону архимандрита, давая понять, что он нипочем молчать не станет.

– И получится, будто ваше лжесвидетельство…

Но договорить я не успел, увидев спешившего ко мне Зимника, дежурившего вместе с двумя десятками гвардейцев подле дверей с южной стороны.

– Там они, кажись, бочку с порохом подкатили, княже! – выпалил он, и чуть ли не одновременно с его сообщением, как бы подтверждая его, с той стороны, откуда он пришел, раздался страшный грохот, вдобавок усиленный превосходной акустикой храма.