Текст книги "Битвы за корону. Прекрасная полячка"

Глава 23
Кнутом и пряником

Пожалел, потому что изменения в раскладе сил произошли не в мою пользу. Если раньше пана Мнишка иногда можно было убедить в разумности того или иного моего предложения, то теперь он выступал всегда и категорически против. Логика не действовала, призывы к здравому смыслу не помогали. Про Романова молчу. Да и Мстиславский с решающим голосом постоянно отдавал его Мнишку.

И первое из поражений оказалось особо чувствительным, ибо касалось Освященного Земского собора, который я предложил созвать пораньше. Тут-то ясновельможный мне и напомнил, что именно государь распустил людишек до лета, а нарушать волю Дмитрия негоже. Причем доказывал это горячо, чуть ли не с пеной у рта. Остальные, кроме Нагого, тоже поддержали его. Разница лишь в том, что Романов это сделал сразу, а Мстиславский после некоторых колебаний.

А тут еще и новая проблема с деньгами, которые мне требовались позарез. Дело в том, что далеко не все мое время целиком и полностью уходило на сражения в Опекунском совете. В конце концов, коль меня назначили судьей – почему-то так называли руководителей – аж трех приказов, надлежало уделять внимание и им. Ну хотя бы из приличия. И я уделял, особенно Стрелецкому. И отнюдь не из приличия.

Едва разобравшись с самыми неотложными делами, я энергично взялся за учебу своих подчиненных. А как иначе, если, того и гляди, Мария Владимировна пришлет гонцов с просьбой о помощи. И неважно, против кого воевать, ляхов или шведов. В любом случае необходимо качественное войско.

На дворянское ополчение я рассчитывать не мог – там иные кандидаты в командиры. Мне из-за местничества не то что войско, но и полк левой руки не дадут, который самый последний в их загадочной иерархии. Да что полк, когда мне не светило стать даже заместителем, то бишь вторым воеводой.

Примерный состав руководства я уже знал заранее, начиная с первого воеводы большого полка князя и боярина Федора Ивановича Мстиславского. Далее следовали Трубецкой, Воротынский, Черкасский, Хворостинины, Романов… Это я перечислил боярское старшинство. А вот касаемо полководческих дарований того же Мстиславского и прочих у меня были серьезные сомнения. Достаточно вспомнить, как Федор Иванович «блистательно» сражался под Добрыничами, где против царской рати в несколько десятков тысяч человек выступило, не считая казаков, всего две с небольшим тысячи поляков. И, невзирая на столь огромный перевес, Мстиславский чуть не потерпел поражение. Совсем немного не хватило ляхам, чтобы одержать верх. Да и остановила-то их не дворянская конница, а дружный залп стрелецких пищалей. А если бы поляков оказалось вдвое больше? То-то и оно.

Имелся и еще один весьма существенный минус – чересчур медлительно это войско. Пока доедет до Прибалтики, как раз подоспеет к шапочному разбору. Вот и получалось, что полагаться в случае чего следовало именно на стрельцов и на их боеспособность, которая по моим меркам находилась пока на потрясающе низком уровне.

Своей выучкой они не блистали и в прошлом году, когда я с разрешения Дмитрия Ивановича занялся их проверкой. Но то были цветочки. С тех пор стало куда хуже. Да иначе и быть не могло. Дело в том, что, когда в Прибалтику укатили сразу четыре стрелецких полка, я подкинул Дмитрию идею заняться формированием новых. Мол, уехали-то они, считай, навсегда. Разумеется, смены происходить будут – все-таки тут у них остались семьи, хозяйство, но общее количество стрельцов в Москве не увеличится. То есть как было примерно тысячи четыре с половиной (из расчета, что численность рядовых ратников в каждом полку от силы семьсот – восемьсот человек), так и останется. А если, к примеру, поляки или шведы попытаются отобрать свои города? Получается, и это количество придется уполовинить. И тогда в Москве останется вообще пара тысяч. Маловато.

И по моему совету, уже тогда, в декабре, Дмитрий, назначив пару человек стрелецкими головами и подкинув им по три сотни (из каждого полка по одной), распорядился начать дополнительный набор «охочих людей». Расчет был на то, чтобы довести численность всех восьми полков до тысячи в каждом.

Шли охотно. Обнищавших боярских сынов и прочих из числа худородных дворян хватало. А уж когда вышел указ о закладничестве, в полки подались и холопы, от которых стали освобождаться бояре, не желая платить за них подати. Словом, к началу марта таковых набралось достаточно. По тысяче на полк не выходило, но до восьмисот – девятисот набиралось.

Однако охочие-то они охочие, но мало умеющие. Стрелять могут, а меткости никакой, о строе самое туманное представление (где право, а где лево и то путаются), а про остальное и вовсе толковать нечего. Как на Руси говорится: «Один не годится, другой хоть брось, третий маленько похуже обоих». Впрочем, ветераны-старожилы тоже не больно-то превосходили новобранцев. Получалось, надо гонять их и гонять, доводя боеготовность до приемлемого уровня.

Нет, турников и прочего я не вводил, да и физподготовки не касался. Пока не касался, чтоб не получилось перебора. Чего доброго, взбунтуются против новых порядков. Потому только главное: боевые перестроения, умение окопаться и меткость стрельбы. На них-то я и велел нажимать стрелецким головам. А чтоб они не терялись – с чего начинать да как проводить занятия, – подкинул им инструкторов из своих сотников.

Продумал я и как подхлестнуть энтузиазм рядовых ратников. Касаемо перестроений и окапываний меня хорошо выручал «кнут», то бишь наказание. Кто не усваивает с десятого раза, куда бежать, пусть повторяет и повторяет, пока не дойдет, пока не поймет, пока не станет все выполнять, получив нужную команду, на автомате, почти не думая. Руки сами работают, ноги бегут куда надо, а голова… Ей в это время найдется иное занятие – скажем, оценивать, далеко ли неприятель.

Кому лень трудиться до седьмого пота, роя себе окопчик для стрельбы лежа, будет вкалывать до восьмого, девятого, то есть рыть его для стрельбы сидя. Да хоть до двадцатого – стоя. Зато потом в бою ему можно не бояться вражеской конницы. Будет знать, что, если она все-таки прорвется, от нее не надо бежать без оглядки, ибо за спиной укрытие, в котором можно и отбиться от сабли, и перезарядить пищаль.

Но и без «пряников» нельзя. Стимул должен быть как отрицательный, так и положительный. Все сотни оповестили, что кашеварам приказано закладывать в котлы (каждый для сотни) разное количество мяса. Прибывшие первыми с занятий (оценивали, как усвоен очередной урок, мои сотники-инструкторы) подходили к котлу, где варилась почти полуторная норма мяса, да и само варево было горячим, с пылу с жару. Ну а прибывшие последними получали еду из котла, где половинная норма, а само варево успело остыть…

Нет, народец не голодал, даже нерадивый. Как любил говаривать мой комбат в учебке, личный состав может быть наказан, но должен быть накормлен. А потому объем самой каши оставался повсюду одинаковым, и ее вполне хватало на всех – разница была только в количестве мяса. А кроме того, остывшая еда (а если плохо выполняется упражнение по организованному отступлению, то и вовсе холодная) куда менее вкусная. Да и само сознание того, что сегодня ты и твои люди были первыми, побуждает к старанию. Зато после обеда командир лучшей сотни позволял себе эдак благодушно поделиться с другим, пришедшим последним:

– Слушай, Корень, ну и кашей сегодня накормили. А мяса стока, робяты ажно мослы не глодали, собакам их покидали. Не-эт, напрасно ты припозднился, ей-ей, напрасно.

Тот в свою очередь огрызался:

– Да я третьего дня первым был, так чуть рот себе не спалил – горяча больно. Вот и подумал – пущай лучше поостынет.

На что первый сотник простодушно осведомлялся:

– Поостынет? Чудно. А мне показалось, она у твоих людишек вовсе к мискам примерзла.

Зато в следующий раз этот Корень, исправившись и придя одним из первых, нахваливая кашу, замечал второму:

– А прав ты был, Листопад. Горячая каша и впрямь того, скуснее.

Когда проходили стрельбы, ничего не менялось. Лучшие заканчивали раньше, худшие – позже. Правда, количество «пряников» я увеличил, усилив соревновательный момент внутри сотен, внутри полков и между последними. Разумеется, с выдачей призов победителям.

Правда, призы были не особо большими, ибо приходилось расплачиваться из собственного кармана. А что делать, если Опекунский совет зарезал мне все расходы на них, заявив, будто я и без того за последнее время затребовал из казны на закупку свинца и пороха впятеро больше серебра, нежели прежде. Уговорил их лишь на одно – выдать из Казенной избы восемь серебряных кубков и братину. Первые я сделал переходящими призами для лучшей сотни в каждом полку, а братина стала наградой для лучшего полка.

Конкретным стрелкам-победителям вручались деньги. Чемпиона сотни удостаивали гривной, полка – полуполтиной, абсолютного победителя – полтиной и серебряной чаркой с непременной гравировкой на ободке: такому-то от престолоблюстителя Федора Борисовича Годунова.

Для руководства, и не только для стрелецких голов, я тоже ввел материальный стимул. Поощрялся и десятник, в чьем подчинении был победитель в сотне, и сотник, где служил чемпион полка. Разумеется, я и сам посещал эти спортивные ристалища, и Федора на них привозил. Не так часто, как хотелось бы, но ведь главное – засветиться.

Имелся у стрельцов и еще один материальный стимул, но уже на перспективу. Было объявлено, что со следующего года в каждом десятке будет введена должность снайпера, который станет получать прибавку в четверть годового жалованья. Кроме того, в каждом полку появится особая команда. В нее включат наиболее метких стрелков. Денежное содержание команды – полуторное.

Пушкарский приказ был не в моем ведении, но, по счастью, никто из бояр им ныне не руководил. Поставленный управлять средневековыми артиллеристами боярин Морозов примкнул к мятежникам и был убит раньше всех прочих, еще во время нашего отступления к Успенскому собору. Теперь во главе пушкарей оставался дьяк Иван Салматов. Я бы не стал влезать, но он чересчур оригинально понимал свои обязанности.

– Мне чтоб порядок везде был и чисто кругом, – приговаривал он, строго распекая пушкарей, когда мы с ним осматривали его владения. Не иначе как сказывалась его прежняя служба в Земской избе, ведающей в числе прочего благоустройством столицы, где Иван Семенович, как я выяснил, начинал подьячим.

– А как насчет бабахнуть? – поинтересовался я.

– Повелеть? – радостно встрепенулся сопровождавший нас подьячий Дей Витовтов.

– Цыц! – одернул своего подчиненного дьяк. – Я тебе повелю! – И, обратившись ко мне, миролюбиво заметил: – Ни к чему оно, княже, ей-ей, ни к чему. Ежели проверить на всякий случай, так оно и без того видать, что справные пушки. Опять же и государь покойный не далее как на Рождество из них стрелял.

Понятно. С таким каши не сваришь.

– Тянет на прежнее место, в Земскую избу? – понимающе осведомился я, в пятый раз за последний десяток минут услышав про порядок и чистоту.

– Да не то чтобы оченно, – замялся он, искоса поглядывая на меня и колеблясь, откровенничать ли. Но тон мой был благожелательный, на лице явственно читалось сочувствие, а потому он решился. – Спокойнее там. А тут, не ровен час, искра какая, и все – поминай как звали. А коли и выживешь, так опосля пожалеешь, что выжил. За недогляд-то кого на дыбу первого? Меня. Вот и трясись.

– Ладно, подсоблю тебе, чтоб не трясся, – пообещал я.

И подсобил, нагрянув в гости к Воротынскому. Пусть Иван Михайлович и «засланный казачок», но тем более должен помочь, стремясь завоевать мое доверие. Он и помог, благо речь шла не о крутых приказах, вроде Разрядного или Поместного. И через три дня на место Салматова поставили по моей рекомендации подьячего Дея Витовтова. Этот – я был уверен – на новом месте землю станет рыть. Молодой, азартный, честолюбивый – самое то. Да и Салматов, переведенный в Земскую избу, на меня не обиделся. Напротив, остался благодарен. И спокойно, и оклад повыше. Кстати, у меня на него тоже имелись виды, раз он так любит чистоту и порядок.

Возглавил же Пушкарский приказ князь и окольничий Владимир Долгорукий. Знал я, что он мне мешать не станет, вот и подсунул его кандидатуру Воротынскому. Долгорукий и не мешал. Напротив, когда я предложил свою помощь, был только рад.

Увы, но сами пушкари энтузиазмом не блистали. Лениво стаскивая со стен пушки для первых тренировочных стрельб, намеченных мною в десяти верстах от Москвы, они всем своим видом показывали, что не одобряют мою блажь.

Результаты стрельб мне оптимизма не прибавили – из рук вон плохо. Выставленные вдалеке мишени (несколько больших квадратных щитов из дерева) так и остались непораженными.

– Счас, счас, дай срок, приноровиться надо, – успокаивающе пыхтел старший пушкарь, назвавшийся Исайкой, наводя свою пушку.

Приноравливался он долго. Ядро за ядром уходили мимо цели. Правда, с каждым разом они ложились все ближе к ней, но первое попадание произошло аж с девятого выстрела.

– Фу-у, готово, княже. Как и обещался. – Исайка довольно оглянулся на меня в ожидании похвалы и, не дождавшись, спросил, горделиво подбоченясь: – Ну как?

– Плохо, – мрачно отрезал я.

– Дак пристреляться требовалось, – обиженно возразил он. – Иные, глянь, и доселе не попали.

– Значит, они еще хуже, чем ты, – констатировал я, насмешливо хмыкнув. – Хороша пристрелка из восьми ядер. Считай, бой давно закончился. Пораньше надо, с третьего или четвертого раза.

– На глазок пораньше никак, – развел руками он и посетовал: – Уж больно ты щит мелкий выставил, всего-то в полсажени.

– А почему на глазок?

– А как иначе? – изумился Исайка.

Я усмехнулся, припомнив осенние стрельбы в своем полку. Правда, там у меня были иные пушечки – совсем махонькие, приспособленные для картечи. Но с прицеливанием поначалу тоже возникли проблемы. Это ведь только кажется, что при стрельбе прямой наводкой никаких проблем. Дудки! Одно дело, когда враг, к примеру, в сотне метров, другое – когда в двухстах. То есть ствол задирать все равно надо. А на сколько? У ручниц-то просто – соорудили прицел на стволе, прилепили мушку, и нате пожалуйста, лови в прорезь цель и жми на спусковой крючок. А здесь как быть? Можно, конечно, и к пушке приляпать мушку, но что она даст, если учесть, что ствол задран к небу? Потому-то и в двадцатом веке в артиллерии ничего на ствол не присобачивали, а полагались исключительно на оптику, на разные дальномеры и прочие приборы…

Помнится, тогда я чуть ли не полдня ломал голову, но нашел выход. Экспериментировали мы с пушкарями целый день, но в конце концов изобрели своеобразный прицел, состоящий из двух сколоченных под прямым углом брусков, соединенных для прочности третьим – эдакая заглавная буква «А». Один устанавливали параллельно земле, а прибитый к нему вертикально прижимали к дулу пушки. На этом вертикальном мы и ставили после каждого выстрела, все время поднимая ствол выше и выше, риски-отметки по уровню нижнего края ствола, замеряя расстояние, на которое летит ядро. И дело пошло на лад.

Единственное, с чем оставались проблемы, так это с определением дистанции до цели. К примеру, ядро упало с недолетом. Следующая риска добавляет к дальности полета десять саженей. Но поди разберись, сколько осталось до цели. А ведь возможность накануне вечером отправить вперед разведчиков и под покровом темноты вкопать для ориентира на определенном расстоянии несколько колышков с флажками имеется не всегда.

Но я и тут постарался, введя упражнения для развития глазомера, и мои пушкари постоянно соревновались друг с другом, кто точнее определит дистанцию вон до той церквушки, до городских стен, до дубка на опушке леса и так далее. И лучшим среди них частенько оказывался сотник Федот Моргун. Его я вместе с десятком своих пушкарей ныне и взял с собой на стрельбы, велев прихватить несколько сколоченных треугольников. Расчет был на то, что получится разработать «прицел» по той же системе.

– Действуй, Федот, – распорядился я.

Тот молча кивнул и деловито направился к пушке Исайки.

– Ну-ка, старче, подвинься, – бесцеремонно отодвинул он его.

Тот, недовольно крякнув и еле слышно с обидой пробормотав под нос «Сопляк», с ироничной ухмылкой отошел в сторонку, принявшись презрительно наблюдать, как возится возле его пушки мой сотник. Однако чуть погодя лицо его озадаченно вытянулось. На колдовство действия Моргуна никак не походили, но для чего он возится с брусками, было непонятно.

– Теперь стреляй, – проворчал Федот.

Исайка хмыкнул и поднес горящий факел к пороховой затравке. Проследив за падением ядра, которое ушло метров на пятьдесят за щит, Исайка уже не стал прятать ухмылку в кудрявую бороду, откровенно хохотнув.

Федот не смутился. Напротив, прищурившись, он довольно кивнул и вновь принялся возиться с брусками, распорядившись слегка опустить пушечный ствол. На бруске появилась новая черта, примерно на сантиметр ниже предыдущей.

Второе ядро легло наполовину ближе к мишени. Моргун удовлетворенно присвистнул. На сей раз он возился с прицелом не так долго, и едва пушку прочистили от нагара и зарядили, как он, обернувшись ко мне, весело крикнул:

– Ну, княже, благослови, что ли!

– Во имя отца и сына и святого духа, – перекрестил я его.

– Аминь, – отозвался Федот и поднес горящий факел к пушке.

«Благословение» сработало. Ядро с треском проломило самую середину щита.

– Ну-у свезло, кажись, – неуверенно предположил Исайка.

– А кому везет, у того и петух несет, – в тон ему продолжил я. – Но тут дело не в везении, а в точном расчете. А ну-ка, Моргун, давай по соседнему щиту.

– Что ж, можно и по соседнему, – хладнокровно согласился Федот.

На сей раз – расстояние-то было почти одинаковым – он попал с первого выстрела.

– Тоже «кажись»? – насмешливо осведомился я у Исайки.

Тот изумленно покрутил головой:

– Ишь ты! Ловко! Это где ж тебя выучили таковскому?

– А вон князь наш порадел, – ухмыльнулся Федот и пояснил, демонстрируя бруски: – Эвон, какие нам палочки-выручалочки подсунул. В них-то все дело.

Исайка озадаченно уставился на них.

– Да ну? – недоверчиво протянул он.

– Вот тебе и «да ну». – Я махнул рукой, подзывая Дубца, держащего под уздцы мою лошадь, и, уже будучи в седле, сказал напоследок: – А знаешь, почему тебя, несмотря на лета, Исайкой кличут? Да потому, что у тебя ядра на девятый раз в цель попадают. А на Руси как кого величают, так и почитают. Батюшку-то твоего как звали?

– Да как и меня, Исаем, – растерянно ответил тот.

– Когда освоишь эту науку, а она нехитрая, и все прочие под твоим началом тоже, я сам первый тебя Исаичем назову, – пообещал я.

И назвал. Правда, не на следующий день, а через один, ибо пушкари под началом Исайки поразили щиты со второго, а кое-кто вообще с первого выстрела. Разумеется, целились они исключительно с помощью брусков – у каждой пушки свой, индивидуальный. Но учебу я на этом не закончил, распорядившись, чтобы и все остальные московские пушкари освоили новые прицелы.

И вот теперь над проведением стрельб и у пушкарей, и у стрельцов нависла угроза. Запасы пороха, свинца и ядер истощились, а пополнить их не на что – снова вопрос уперся в деньги. И на сей раз, обратившись в Опекунский совет, я получил отказ.

Глава 24
Три сметы в одних руках

– Сам ведаешь, князь, что ныне с казною творится, – почти виновато пробасил Федор Иванович Мстиславский. – Понимаем, на доброе дело деньга надобна, но где ж ее взять? Ежели токмо у аглицких купцов, но мы пока от них по твоему настоянию ни рублевика не получили. А со своим прибытком худо. Тут же помимо ядер одним пушкарям эвон сколь всего требуется. – Он вновь взял в руки составленный подьячим из Пушкарского приказа список и процитировал: – «Десять холстов, триста листов бумаги доброй, большой, толстой, двадцать два пятка льну мягкого малого, осьмеро возжей лычных, двадцать гривенок свинцу, восемь овчин да восемь ужищ льняных, по двадцати сажен ужище…»

– Сумма не столь и велика, – бесцеремонно перебил я его.

– Невелика, – вздохнул он, отложив список в сторону. – Но ежели к ней цену шестисот ядер присовокупить, да порох, да стрельцам свинец, как ни крути, а тыщи получаются. В казне же, сам слышал, – он кивнул на Власьева, – не ахти…

– А шестьдесят тысяч от Марии Владимировны? – растерянно уставился я на них.

– На один твой полк, кой ты набираешь, сколь тыщ ушло: на одежу с обуткой, на пищали с саблями да на прокорм, – тихонечко напомнил Афанасий Иванович, сконфуженно глядя на меня. – Да жалованье людишкам выплатили за прошлое лето. Ты же и настаивал.

– Настаивал, – пробурчал я.

Говорят, покойников нельзя поминать плохим словом. Либо хорошее, либо ничего. Традиция такая. Я и не поминал Дмитрия, хотя очень хотелось произнести в его адрес нечто из ненормативной лексики. Да, конечно, с деньгами обращаться толком его никто не научил, но ведь в Думе ему не раз подсказывали насчет расходов. И не только подсказывали. Как я слышал от Власьева, под конец бояре вообще наложили весьма жесткие ограничения на его покупки, благодаря чему поток иноземных купцов, почуявших славную поживу, слегка поубавился. Да и как иначе, коль государь покупает, а казна потом заявляет, что не собирается оплачивать – иди и забирай товар обратно.

Зато касаемо действительно необходимых трат, к примеру выдачи зарплаты людям, тут все наоборот. На словах-то он всем увеличил жалованье вдвое, а на деле не удосужился выплатить и прежнего. Возможно, никто не напоминал, не спорю. Но у самого-то голова на плечах должна быть, чтоб понимать: вначале отдай основное, которое тебе рано или поздно все равно придется отдать, а потом, если останется, кути себе, проматывай, заказывай новый трон в Грановитую палату, дари своему польскому воробышку суперкарету, шикарнейшие сани, всякие дорогущие корабли, часы и прочее.

Вроде бы элементарная вещь, ан поди ж ты…

Пришлось ставить вопрос на Опекунском совете, что надо в срочном порядке удоволить людей, погасив задолженности. Поддержал меня даже Мнишек. Этот, очевидно, лелеял надежду, что в число «всех» включат и его самого, в смысле выплаты по финансовым обязательствам, указанным в брачном контракте. Но по моему настоянию выплаты начали с низов: подьячих, стрельцов и так далее. Начали и… не закончили – нечем.

– И без того в Казенную избу серебро малым ручейком льется, а ты норовишь и тот до дна осушить, – встрял Романов.

– Восемь тыщ и двести семьдесят два рубля с тремя алтынами ныне есть, – уточнил Власьев и развел руками, пожаловавшись: – Но нам Аптекарскому приказу серебра подкинуть надобно, да изрядно, не менее трех тыщ. Скоро иноземным купчишкам травки лечебные заказывать, а за них плату враз подавай, не то вдругорядь откажутся привозить.

– Сбережение же здоровья государыни и будущего государя – дело первостепенной важности, – вставил словцо и Мнишек.

Тогда-то мне и пришла в голову идея насчет экономии. Я хмуро покосился на ясновельможного, торжествующе взирающего на меня (мол, снова я тебя уел), и задумчиво протянул:

– Кто бы спорил. А что за травы такие? Может, их и на Руси можно прикупить, чтоб подешевле?

Власьев пожал плечами, а Романов сердито заявил, обращаясь ко всем:

– Видали? – И, повернувшись ко мне, сердито выпалил: – Нас-то почто вопрошаешь? Чай, ты в нем заглавный, не мы.

– Ладно, разберусь, – покладисто согласился я и после заседания направился прямиком в Аптекарский приказ.

До этого я был в нем всего однажды, заглянув туда на следующий день после того, как меня назначили его начальником. Почему Ксения посоветовала Федору поставить меня рулить именно им, я понял, но возобновлять традиции Семена Никитича Годунова не хотел. Куда проще создать новый приказ, назвав его, ну, скажем, Тайных дел. Этот же пусть так и занимается исключительно лечением царской семьи. А коль с этим лечением вроде бы процесс налажен, к чему соваться, тем более в медицине я ноль.

Да и штат в нем смехотворный – кем командовать-то? Подьячий, толмач, он же переводчик, и заведующий единственной аптекой голландец Аренд Клаузенд, которого, по русскому обыкновению, давно переименовали в Арена Глаза. Ах да, еще и царские медики, но они были на особом положении. Правда, с Клаузендом постоянно контактировали, подавая ему списки необходимых снадобий, отваров и настоев, на основании которых он составлял перечень требуемых закупок и представлял его в приказ. Далее следовало их приобретение, привоз, выдача Аренду, тот все перерабатывал и отдавал лекарям. По сути, обязанность главы Аптекарского приказа сводилась к подмахиванию очередного списка с перечнем нужных компонентов для лекарств.

Ну и зачем я там нужен?

Стоило мне заглянуть в крохотную каморку, которая называлась приказом, как обрадованный подьячий Варлаам Поздеев сунул мне в руки длиннющий свиток – очередной перечень трав, кои надобно закупить. Посмотрев в него и ничего не поняв – какой-то хуперикум перфоратум, какая-то мента пиперита и прочая заумная латынь, – я отодвинул услужливо протянутое перо и спросил:

– А почему так дорого?

– Дак иноземные, – словоохотливо пояснил Поздеев, повторяя слова Власьева. – Там-то они, может, куда дешевше, тока за морем телушка – полушка, да рупь перевоз.

– Плохо, что они у нас не растут, – посетовал я. – Мне бы эти деньги ой как пригодились. А может, растут? Ну-ка, переведи мне на нормальный язык вот это. – И я наугад ткнул пальцем в какой-то анисум вулгачи.

Подьячий обескураженно крякнул и повинился в невежестве:

– То Арен-аптекарь составлял, а я папежному языку не обучен, толмач же хворает, – и заторопился с пояснениями: – Но тут все без обмана. Когда завозят, мы с Глазом вместе их взвешиваем, а уж опосля деньгу выдаем.

– Та-ак, – почесал я в затылке. И что делать, коли я тоже папежному языку, то бишь латыни, не обучен? Это ж не пословицы какие – названия трав.

Но тут я вспомнил про Петровну. А если сводить ее на экскурсию к Аренду? Да, с этими анисумами у нее еще хуже, чем у меня. В смысле, я хоть названия прочесть смогу, пусть они мне и ни о чем не говорят, а ей и того не дано. Но она ж практик от бога. Да и зачем ей названия, когда аптекарь нам покажет травки. Я забрал список, так и не подписав его, и пообещал вернуть позже, ибо надо вначале согласовать его с одним известным лекарем.

В единственной на всю Русь аптеке, расположенной в каменной пристройке близ каменных приказов, построенных в Кремле по повелению Бориса Федоровича Годунова, пахло… Ну, в общем, как на сеновале. Даже сильнее. Но и специфичнее – все-таки травы лекарственные, хотя в первой из комнат, где мы находились, трав никогда не было – лавка, стол и… суетливый толстячок-провизор Клаузенд.

Узнав о цели визита, он вмиг раскритиковал мою идею. Дескать, закупаемое выращивается в специальных hortus sanitatis, что означает «сады здоровья»[47]47
  Так в Европе назывались специальные аптекарские ботанические сады.


[Закрыть], а потому о закупке таких трав на Руси нечего и думать.

– Жаль, – вздохнул я и, повернувшись к Петровне, грустно заметил: – Как чувствовала ты, когда отказывалась идти со мной. Зря только красоту наводила.

Та, действительно одетая в самое нарядное, ответила мне не сразу, старательно принюхиваясь к чему-то.

– Про хортусы евоные я и впрямь не слыхала, – задумчиво протянула она, – а запашок знакомый. Нашими травками-то несет, родными, чую.

Я удивленно посмотрел на нее, затем на аптекаря. В травах Петровна дока, ошибиться не могла, и коль чует, то сомневаться не приходилось, следовательно…

«Может, Клаузенд жульничает? – закралось у меня подозрение. – А что, старик тут не один десяток лет трудится, вполне мог додуматься, что к чему, и на паях с подьячим устроить мелкий бизнес, прикупая травы гораздо ближе, а в своих заявках…» Додумывать не стал, решив проверить до конца, и велел Аренду провести нас туда, где хранились изготовленные им настои.

Тот охотно закивал и повел нас в соседнюю комнату, представлявшую целую лабораторию с печью и каким-то сложным аппаратом. Очевидно, он предназначался для перегонки, поскольку весьма сильно напоминал самогонный, виденный мною в Угличе у принца Густава. Рядом с ним стояли реторты, колбы и прочая посуда. Для чего предназначены – спрашивать не стал, осведомившись о готовых продуктах.

– То у меня стоит особо, – пояснил аптекарь и указал на дверь, ведущую в следующую комнату.

Здесь запах был совсем густой. Да иначе и быть не могло, поскольку помещение явно предназначалось для хранения как сырья, так и готовых лекарств, выставленных в отдельном шкафу. Сырья, правда, не имелось, очевидно, Клаузенд все переработал, зато готовых лекарств хватало.

– Ну, Марья Петровна, гляди, – повернулся я к своей ключнице, которая хорошо разбиралась в травах, когда была ведьмой, а еще лучше стала разбираться, когда перестала ею быть.

Та вздохнула и вышла из-за моей спины, робко взирая на склянки, бутыли, пузырьки и прочую посуду, стоящую на многочисленных полках. На каждой из посудин аккуратно прикреплена бумажка с названием. На полках тоже имелись названия. На одной во всю длину красовалась надпись: «Ad usum externum»[48]48
  Для наружного применения (лат.).


[Закрыть]. Точно такая на нижней. А вот на верхней иная: «Ad usum internum»[49]49
  Для внутреннего применения (лат.).


[Закрыть]. Наверное, перечень болезней.

Петровна медленно прошлась вдоль полок. Вид у нее был… ну словно у язычника, заглянувшего в чужой храм. Красиво, но непривычно, а главное – боги иные, неродные. И как тут себя перед ними вести – поди пойми. Да тут еще служитель этих неведомых богов взирает на тебя с нескрываемым изумлением – какого лешего глава Аптекарского приказа прихватил с собой русскую бабу?

Дабы ее ободрить, пришлось показать пример. Я решительно ухватил одну из бутылей, откупорил ее и протянул ключнице. Та приняла ее в руки, понюхала горлышко, с подозрением поглядела на надпись и недоуменно хмыкнула. Аккуратно поставив ее на место, она, осмелев, сама взяла соседнюю, и вновь послышалось недоуменное хмыканье.

– А откуда берешь травы для всех этих лекарств? – тем временем беседовал я с Арендом.

– Из разных мест, – заторопился он с пояснениями. – Кое-что привозят из Померании, из Силезии, реже из Баварии и Моравии, а еще из Тюрингии, из Лондона, из…

Перечень оказался долгим. Получалось, снабжением государя и его семьи лекарственными травами занимается чуть ли не вся Европа, кроме… самой Руси. Обидно. И не только обидно, но и странно. Допускаю, растет у них кое-что из того, чего у нас нет, но, если верить аптекарю, у нас вообще ничего нет. Так, никчемные травки, которые никуда не годны. Как там в одной известной кинокомедии? «Ну откуда в Италии мята? Видел я эту Италию на карте – сапог сапогом». А тут с точностью до наоборот. Кстати о мяте. Интересно, она-то тут имеется и откуда ее завозят?