Текст книги "Битвы за корону. Прекрасная полячка"

Глава 27
Второй полк и Первый банк

Было от чего ликовать – наконец-то прибыли из Костромы Любава и Бэкон, а с ними прикатили вызванные мною трое художников, старый Курай с тремя спецами по валянию валенок и венецианский стеклодув Петруша Морозко, в смысле Пьетро Морозини. Последнего прислал Густав. Вообще-то я надеялся, что он прикатит сам, но принц отписал в грамотке, что занедужил, а едва оправится, непременно приедет. Был в поезде и присланный по моей просьбе самим Федором Конем каменных дел мастер Остафий Чара – коль уж строить терем, так чтоб потом душа радовалась, глядючи на него.

Недолго думая я решил, что имею право чуточку расслабиться, съездив навестить своего ученика. Не рвался бы так сильно, но меня достали многочисленные гости, которые, что ни вечер, прикатывали ко мне на подворье, желая пристроить своего сыночка, племянника или родственничка в Первый гвардейский полк.

Это раньше, при Борисе Федоровиче, Стража Верных считалась царской причудой и всем казалось зазорным ставить своих мальцов в один строй с детьми гончаров, пекарей, плотников, кузнецов и кожемяк, а то и попросту смердов или нищих. Зато ныне Первый особый гвардейский полк оказался овеян эдакой легендарной, чуть ли не мистической славой. Шутка ли – всего тысяча человек сумела взять столько неприступных каменных крепостей. И не просто взять, а при ничтожных потерях – меньше четырех десятков человек, при полном отсутствии артиллерии – полевые пушчонки мы ни разу не задействовали, о чем весьма сожалел и Моргун, и его подчиненные, и в кратчайшие сроки – меньше чем за два месяца. А ведь под тем же Ревелем тридцатью годами ранее обломала зубы целая армия Ивана Грозного, без толку проторчав под стенами города чуть ли не полгода, хотя имела в несколько десятков раз больше людей и мощную осадную артиллерию.

Поначалу мне было удивительно, что никто не смотрит ни на местничество, ни на неизбежную «потерьку чести». Позже выяснил, что касаемо ее имелась в Разрядном приказе одна хитрая оговорка. Сделал ее полсотни лет назад юный Иоанн Васильевич, готовясь к взятию Казани. Гласила она в переводе на современный язык следующее. Если родовитые на первых порах проходят службу под началом худородных воевод, то впоследствии она в зачет им не идет, дабы когда они сами по прошествии времени станут воеводствовать, то «в своем отечестве порухи не имели б». А коли так, чего не отдать своих мальцов в учебу? И отдавали. Но, разумеется, норовили сунуть не в формируемый в тех же старых казармах Второй (он тоже был назван мною особым, ибо я включил оба полка в разряд стрелецких, но хотелось, чтобы они уже по названию отличались от прочих), а именно в Первый гвардейский.

Нет, поначалу они шли в Стрелецкий приказ, суля тамошним дьякам всевозможные взятки. Но те – диво дивное – посулов не принимали, отказывая с ходу и не желая ничего слушать. А самых настойчивых они прямиком отправляли ко мне, поясняя, что без особого разрешения князя, начертанного на их челобитной, никак нельзя. Вот во Второй пожалуйста, а в этот нет.

И приходилось мне принимать многочисленных просителей. Одно хорошо – сами они ко мне в гости приезжали редко. Я ведь говорил, что на Руси не принято более знатным посещать с визитом дома менее знатных. Так что вместо Трубецких и прочих, поскольку те, невзирая на мое нынешнее высокое положение, опасались «потерьки чести», ко мне приезжали их родичи рангом пониже. Из знати, входящей в Думу, к примеру, сочли возможным заглянуть ко мне только те, что были окольничими, и всего один боярин Татев. Но он не в счет, поскольку тоже из свежеиспеченных и сам получил боярство совсем недавно, от Дмитрия. Опять же и общие воспоминания о Путивле.

Поначалу мои гости намекали, что было бы неплохо поставить их родственничка десятником Первого полка, если уж нельзя сотником. Правда, чуть погодя смягчались, мол, так и быть, пусть для начала чуток послужит в простых ратниках. Но я был стоек и непоколебим, на все уговоры отвечая коротким и категоричным «Нет!». Не бывать ему сотником, не бывать десятником, и даже рядовым гвардейцем тоже не бывать. Но, желая смягчить отказ, всякий раз приводил в пример Долгоруких. Мол, невзирая на то что они – мои родичи, все равно их сыновья отправлены во Второй особый полк, ибо необученным недорослям в гвардейском не место.

Я не обманывал. Первым действительно решился на такой смелый шаг князь Алексей Долгорукий со странным для нынешней повсеместной глубокой религиозности народа прозвищем Чертенок. Позже я выяснил, что оно… наследственное. Отца его, Григория, звали Чертом, ну а сына, стало быть, прозвали Чертенком. Такое здесь часто случается.

Так вот, сей Чертенок, будучи еще одним моим троюродным братом, приехал не один, а вместе со своим семнадцатилетним племяшом Тимофеем, желая пристроить осиротевшего паренька (отец у него умер лет семь назад) непременно в Первый гвардейский полк. И разумеется, по меньшей мере десятником, если сотником никак не выходит. А почему бы и нет, коль родня в воеводах? Именно на это, как на самый главный аргумент, он и ссылался.

Пришлось напомнить, что в Первом гвардейском полку в свое время проходил обучение сам Федор Борисович Годунов, причем именно рядовым, а потому его племяшу сам бог велел начинать с азов. Алексей Григорьевич кисло сморщился, но делать нечего, согласился. А я продолжил свои пояснения. Мол, мои гвардейцы давно все постигли, а потому учеба там вообще не проводится. Так, общие занятия по стрельбе и упражнения для поддержания себя в нужной форме. То есть, получается, случись что, и идти Тимоше на войну необстрелянным и необученным со всеми отсюда вытекающими и весьма неприятными для его здоровья и самой жизни последствиями. Как, согласен дядюшка на то, что первый бой для его племянничка станет последним в его жизни?

Вроде бы сумел убедить, чтоб тот не обиделся. Правда, уезжал он от меня все равно в расстроенных чувствах, но тут ничего не попишешь.

А на следующий вечер ко мне заявился еще один родственничек – какой-то Даниил Долгорукий-Шибановский. Этот оказался из четвероюродных. Цель аналогичная. Ответ он получил тот же, но в отличие от Алексея на меня обиделся – мог бы и порадеть. Правда, поразмыслив пару дней, он пришел в Стрелецкий приказ и все-таки записал своего сынишку во Второй.

А я к тому времени принимал новых «родичей». На сей раз прибыли два брата Птицыны-Долгорукие. Оба просили за своих сыновей Ивана и Матвея. И пришлось мне повторять все доводы заново. А после них повалили прочие ходатаи: за малолетних Головиных, Хованских, Барятинских и прочих. И чтобы избавиться от навязчивых посетителей, я и решил устроить себе пару-тройку дней отпуска – невмоготу стало.

Кроме того, у меня для поездки имелось еще несколько весьма уважительных причин. Во-первых, сам Годунов. Надо ж похвалить парня, который чуть ли не неделю пребывает в старых казармах, где наравне с прочими гвардейцами бегает, прыгает, отжимается, а по вечерам с наслаждением парится, выхлестывая из себя березовым веничком лишнее сальцо. Похвалить, а заодно и… покритиковать. Мол, успехи есть, однако… И продемонстрировать в той же баньке свою фигуру (благо что я худощавый от рождения и сколько ни ем – не в коня корм), давая понять, что от совершенства он пока далек и возвращаться в Москву ему рановато.

Во-вторых, надо отвезти туда Любаву. Это мог сделать кто угодно, но лучше я. Если что – поддержу. Нет, не свечку. Учитывая влюбленность Федора, к ней надо подводить заново, вот я и посодействую. Опять же в случае, если на первых порах в отношениях с Годуновым у нее возникнут какие-либо сложности, может, и подсказать сумею. С другими-то она ни за что откровенничать не станет, а со мной по старой памяти, глядишь, и поделится.

В-третьих, желательно посмотреть, как идут дела с обучением второго формируемого полка. Я бы не беспокоился, если б не эта солидная публика – дети окольничих и бояр. Учитывая проблемы еще во время приема их на службу, оставалось гадать, как они поведут себя на ратной службе. Разумеется, я предупредил полусотников и десятников, чтоб они гоняли знатных детишечек как сидоровых коз, ни в чем им не потакая, но для надежности хотелось лично понаблюдать за процессом. Уж очень я сомневался, что общение с сыновьями гончаров, кожемяк, ткачей и простых стрельцов происходит у княжат гладко и без осложнений. А приструнить последних, если вдруг у них взыграют амбиции, боюсь, не всем моим десятникам окажется под силу.

Ну и наконец, имелась четвертая причина, на сей раз из разряда приятных: дележка добычи. В Прибалтике этим заниматься было некогда, по приезде в Москву тоже оказалось не до того, зато теперь самое время. Заодно пусть и молодые из Второго полка полюбуются, сколько пришлось на долю каждого из рядовых гвардейцев, не говоря про десятников, а тем паче сотников.

А приходилось немало. Поначалу, по подсчету Короба, вышло по пятьдесят девять рублей с кучей алтынов и денег, но я напомнил, что мы с Годуновым отказываемся от своих долей. Короб сминусовал, вновь раскидал и сообщил точную цифру: пятьдесят девять и тридцать два алтына.

– То есть до шестидесяти не хватает одного алтына и двух денег, – быстро произвел я в уме нехитрый подсчет. – И сколько нужно добавить, чтобы округлить выплату?

– Изрядно, сто девяносто два рубля, – сообщил подьячий.

– Значит, округляй, – кивнул я. – А недостающее возьмем из моих запасов.

– Это как же? – удивился он. – Выходит, ты всех одолел и ты же в убытке?

– Одолели мои люди, – поправил я его, – потому и не хочу скупиться, чтоб они и в другой раз одолели.

Вообще-то на долю каждого гвардейца могло прийтись и больше, но я, вспомнив заведенный в Российской армии начала двадцать первого века порядок, решил выплатить семьям погибших гвардейцев и тем, кто получил увечья, не только их доли, но и компенсации. Первым в размере десятилетнего жалованья, последним – пятилетнего. Таким образом, каждой из тридцати семи семей погибших причиталось, включая долю в добыче, минимум по сто шестьдесят рублей – огромные деньги. Это если рядовой. Семьям погибших спецназовцев или десятников – сумма вдвое больше, для семей сотников она и вовсе учетверялась.

Признаться, были некоторые опасения, что мои ребята, оставшиеся невредимыми, неодобрительно отнесутся к этой благотворительности. Как-никак из-за нее, по подсчетам того же Короба, доля остальных уменьшалась на пару рублей. Но этого, к моей радости, не случилось. Скорее напротив, первые получатели из числа находившихся в Москве (охрана царских палат и моего подворья), узнав об этих выплатах, бурно радовались.

Кроме того, чтоб не обижать стрельцов, тоже принимавших участие в захвате Прибалтики, пускай и косвенное, я рассудил, что конный полк Ратмана Дурова заслуживает половинной доли, а все прочие – четвертой части. Но раздачу денег стрельцам я отложил на потом, ближе к лету. Пускай это серебро послужит для них дополнительным стимулом и согреет душу, когда придется оборонять города от войск короля Карла. Или короля Сигизмунда, без разницы.

Вот из-за этих выплат и получилась не столь большая сумма, хотя и тут как посмотреть. Учитывая их годовое жалованье, получается, что она не такая и маленькая. Шесть годовых окладов – звучит, черт подери.

А заодно я решил именно с гвардейцев начать еще одно новое дело. Идея возникла спонтанно, после сообщения Короба. Когда гвардейцы в Москве получали у него деньги, то некоторые растерянно бормотали: «А куда ж мне девать такую прорву?».

Ну да, мало того что изрядно весит (больше четырех килограммов), так и боязно за них, когда уходишь, скажем, на очередное дежурство. Нет, случаев воровства друг у друга не было (красть-то нечего, да и все на виду, где потом спрячешь?), но мало ли…

Тогда-то я и надумал учредить первый на Руси банк. Пока частный, то есть мой, но с перспективой сделать его государственным. Вот водрузит на свою голову мой ученик шапку Мономаха, и пожалуйста, переделаем статус. Процент за хранение будет невелик, всего два в год, но ведь и тут как посмотреть. Мало того что эти деньги никто не украдет, то есть никаких забот с хранением, так еще и по истечении каждого полного года вложившему сотню причиталось лишних два рубля. Учитывая, что пока на Руси ни о какой инфляции и не слыхали (повышение цен разве что в голодные времена, да и то на продукты), а люди идут в пожизненную кабалу за пять, от силы семь-восемь рублей, – деньги получаются достаточно солидные.

Если же человек решит положить их на долгосрочное хранение, с заранее оговоренным сроком, ну, скажем, на пять лет, процент увеличится до трех, на десять – до четырех, на двадцать и более – до пяти. Тут вообще красота – положил сотню, а через двадцать лет получи вдвое. В перспективе можно ввести и пожизненные именные ренты, купив которую человек будет ежедневно получать пять процентов от суммы вклада, сколько бы он ни прожил на свете.

Впоследствии же, когда денег скопится достаточно, можно заняться и выдачей кредитов купцам и промышленникам. Разумеется, никаких грабительских процентов – это ж в государственных интересах. От силы пять годовых, да и то не сразу, а с отсрочкой на год-два, чтоб человек успел наладить дело. Если речь идет о торговле за рубежом – четыре, а при строительстве горнорудных заводов на Урале и вовсе хватит трех или двух.

И, надо сказать, проба прошла успешно. На мое объявление откликнулось человек пятьдесят, то есть чуть ли не каждый четвертый гвардеец принес Коробу почти все полученные деньги обратно. Я вместе с подьячим разработал отдельную книгу для записи вкладов и заявил, что теперь он – дьяк банка, с окладом в двадцать рублей. Но уточнил – пока двадцать.

Предвкушая приятное времяпрепровождение в Вардейке (так переделали местные жители из окрестных деревень мое первоначальное название Гвардейск), я принялся торопливо расправляться с остатками своих дел, раскидывая прибывший народец кого куда. Морозко в сопровождении пяти гвардейцев уехал в поисках подходящего для стекольного дела песка, Курай со своими людьми подался в Кологрив, Рубенса я решил взять с собой, а двух остальных художников прикрепил к Мнишкам – пусть наияснейшая и особенно ее батюшка с братцем потешат самолюбие, позируя для своих парадных портретов. Заодно благодаря этому можно объявить в Опекунском совете небольшие каникулы – коль недостает аж четырех голосов из семи, какие могут быть решения? Ну и Остафий Чара, с которым я подробно обговорил, какой терем хотел бы видеть. Мастер пообещал приготовить к моему возвращению сразу несколько эскизов.

Пока все добивал, дядька царевича Иван Иванович Чемоданов не стал меня дожидаться – очень уж не терпелось ему повидаться со своим питомцем. Он и когда мы уезжали в Прибалтику тоже рвался вместе с нами, но я сумел отделаться от старика. Еще начнет кутать Федора в десяток шуб, чтоб «дитя не замерзло». Пришлось ему остаться в Костроме вместе с остальными. Зато теперь его было не удержать. Да я и не пытался – пусть едет. А чтоб ему было в дороге не скучно, сунул к нему в карету Рубенса и Бэкона. Одному престолоблюститель будет по вечерам позировать, а второй станет развлекать его мудрыми философскими беседами.

Что касается Любавы, то, едва выехав вместе с нею из Москвы, я понял: мой расчет пригасить вспыхнувшую в Федоре любовь к прекрасной полячке по принципу клин клином под большой угрозой.

Глава 28
Павлина, которая Галчонок

Еще когда я впервые после приезда Любавы в столицу увидел ее, мне не понравилось, как она выглядит. Нет-нет, округлость ее форм затмила все мои ожидания. То, что надо, и даже чуточку сверх, но лицо… Было оно одутловатое, серовато-землистого цвета, да еще с какими-то проступившими пятнами.

Поначалу не заморачивался, решив, что это у нее от долгого затворничества – поди, и носа из терема не высовывала. Ну и долгая дорога, скорее всего, дала о себе знать – растрясло по колдобинам да ухабам. Но когда ее на пути в Вардейку в третий раз стошнило, да так резко, что она не успела выбежать из возка, я догадался об истинной причине. Да она и сама не таилась передо мной, сознавшись, что «тяжелая».

– А чего раньше молчала?! – возмутился я. – Глядишь, моя Петровна настой бы какой-нибудь дала. – И на всякий случай поинтересовался: – Федор?

– А кто же еще?! – зло огрызнулась она, пропустив мимо ушей мои слова о настое. – Али ты помыслил, что я сызнова своим ремеслом решила заняться?!

Эх, грозна! Руки в боки, брови сурово сдвинуты, очи от негодования сверкают. Почти валькирия или эта, как ее, перуница. Даже лицо порозовело. Жаль, что при этом пятен на нем тоже прибавилось. Правда, прошла у нее эта вспышка гнева быстро. Придя в себя, она с виноватым видом попросила прощения, пояснив, что сама не знает, что с нею последний месяц происходит. То плакать хочется, то смеяться, а то, как сейчас, чуть ли не покусать всех готова.

Я лишь лениво отмахнулся – чего взять с беременной, но на заметку эти перепады настроения взял, еще раз попеняв ей, что она не обратилась к Петровне.

– Дала она мне с собой кой-что, – хмуро откликнулась Любава, – да вишь, пока без толку.

– А месяц какой? – поинтересовался я сроками.

Оказалось, четвертый. Я присвистнул, что Любаве не понравилось. Она вновь подобралась, словно пантера перед прыжком, и предупредила:

– Токмо запомни: со мной что хотишь учиняй, но, пока жива, дите травить не дам, так и знай.

– Зачем же травить. Просто помалкивай, чей он, и все, – пожал плечами я, сознавшись: – Не о том я расстроился. Худо, что прежняя краса у тебя из-за этого, честно говоря, несколько поубавилась, а я на нее рассчитывал.

– Да на что она ему ныне? – грустно улыбнулась она. – Я чаю, в Москве боярышень хоть отбавляй, выбирай – не хочу.

– Увы, любовь у него, – вздохнул я. – Полячку подавай.

– А где ж он ее углядел-то?

– Слыхала, поди, про вдовушку покойного государя? Вот ее. Признаться, надеялся на тебя…

– Сызнова ты промашку дал, княже, как некогда с Кентином ентим, – усмехнулась она. – Ежели у него любовь, нешто ее возможешь притушить? А коль не согласен, про самого себя вспомни да про Ксению Борисовну.

Крыть было нечем, и я, досадливо поморщившись, умолк, уставившись в окно. Видно в него было плохо, слепило солнце, но я и не ставил целью разглядывать окрестности, будучи увлеченным разработкой новых запасных вариантов. Правда, получалось не ахти, ибо в душе я чувствовал правоту Любавы. Не удастся мне погасить в Федоре это чувство. Никак не удастся.

От досады, что все так плохо складывается, я даже велел остановить возок и пересел на коня, надеясь, что от свежего холодного воздуха мой пессимизм слегка выветрится, да и черные мысли посветлеют. Однако не вышло – едва в мозгу что-то забрезжило, как я отвлекся.

Произошло это на развилке дорог. Одна уходила круто влево, к Вардейке, а вторая вела на восток, к селу Тонинскому. Именно там стоял на обочине какой-то подросток. Кавалькада всадников проносилась мимо него, обдавая комьями жирной грязи (мартовское солнышко старалось не на шутку, отогревая промерзшую за зиму землю), а он продолжал стоять с полуоткрытым ртом, глядя на моих гвардейцев. Отойти в сторону мальчишка не пытался, хотя к тому времени, когда я поравнялся с ним, вся его одежонка, включая и шапку, была изрядно забрызгана грязью. По чумазым щекам его… Я прищурился, вглядываясь. Нет, не показалось, и впрямь слезы. А мгновением позже я признал и самого подростка – Позвон. Ну да, так и есть, он самый, в смысле она самая, поскольку, если мне не изменяет память, Позвон оказался девчонкой Павлиной.

Увидев меня, Павлина проворно сдернула с головы свою шапчонку и склонилась в поклоне.

– Поздорову тебе, князь. – Она бросила быстрый взгляд на остановившийся неподалеку возок, в окошке которого мелькнуло лицо Любавы, и торопливо продолжила: – И княгине твоей тож.

– Благодарствую на добром слове, – кивнул я и, покосившись на открывшуюся дверцу возка, из которого торопливо выбиралась Любава (не иначе как снова тошнит, а значит, предстояла очередная задержка), досадливо поморщился.

Сочувственно глядя на нее, Павлина заметила:

– Ей бы кровавницы отварить али…

– Послал уже за лекаркой, – отмахнулся я и в свою очередь поинтересовался: – А ты не рано ли в путь-дорожку собралась?

– То не по своей воле, – мрачно пояснила Павлина, шмыгнув покрасневшим носом. – Вои твои спознали, что я девка, вот и…

– А что я дозволил до весны остаться, говорила?

Она невесело усмехнулась и ткнула озябшими пальцами в сторону солнышка, неумолимо клонящегося к закату:

– Так она уж настала. Эвон яко оно ныне разгулялось.

– И впрямь разгулялось, – задумчиво подтвердил я, отметив про себя, что держится Павлина молодцом – ни единого жалобного слова.

Гордые мы, значитца, невзирая ни на что. А пальцы синие от холода, да и ноги, поди… Я перевел взгляд на ее лапти, столь густо вымазанные в грязи, что лыка вообще не было видно.

– А далеко ли путь держишь, красна девица? Домой?

– Дом у меня далече, – хмуро ответила Павлина. – Да и нет его, поди. Татаровья нашу Захуптскую слободу сожгли.

– Что-то я не знаю такой слободы в Москве.

– А она и не в Москве вовсе, под Рясковом[53]53
  Ныне город Ряжск Рязанской области.


[Закрыть]. Слыхал про град такой?

Я почесал затылок, но город с таким названием не припомнил.

– Верст на сто к Дикому полю ближе, ежели от Переяславля-Рязанского считать. Засечный он, – пояснила Павлина. – Река Хупта там течет, а наша слобода, стало быть, за нею, потому и прозывается Захуптой. Прозывалась… – мрачно поправилась она.

Я сочувственно покачал головой. Изрядно. Если сто верст от Переяславля-Рязанского, да до него от Москвы двести… Получается, топать и топать. Да и куда? На родное пепелище?

– А что, там у тебя никого из родни не осталось? – осторожно спросил я.

– Почитай, одна я и уцелела. Свезло мне. В лесу я была, вот и свезло. А на опушку вышла – слобода уже полыхала. Я ить поначалу в самом Ряскове хотела в ратники пойти, чтоб отмстить, да не взяли. А один десятник сжалился и поведал, что есть такой князь, кой лонись[54]54
  Здесь: в прошлом году.


[Закрыть] людишек отовсюду в ратники сбирал и никем не брезговал. Вот я и подалась. Надежа была, что никто не сведает, ан поди ж ты.

– Ну хорошо, тогда куда ты теперь?

– Знамо, в Москву.

– А в ней куда? В Христовы невесты?

– Вот еще! – презрительно фыркнула она. – Я ратником хотела стать, гвардейцем, Русь боронить!

– Ишь ты какая, – усмехнулся я и весело поправил ее: – Тогда уж не ратником, а ратницей или… гвардейкой.

Сзади раздался веселый хохот. Павлина вздрогнула, как от пощечины, и низко опустила голову, жалко шмыгнув своим кругленьким носиком. Мне стало не по себе. Я оглянулся и сердито заметил собравшимся подле меня всадникам из арьергарда:

– А вы чего тут столпились? А ну живо вперед!

– Не положено, княже, – отозвался Одинец. – Мы ж енти, аре… Тьфу ты! – зло сплюнул он. – Короче, назади должны быть.

– Тогда и езжайте… назад, – распорядился я. – А тут я как-нибудь сам разберусь. – И вновь посмотрел на Павлину, упертость которой нравилась мне все больше и больше.

И ведь ничего не просит, в ноги не бухается, хотя положение у нее – хуже не придумаешь. Помочь бы, да как – назад-то не вернешь, не поймут. Не свезло девке. Время легендарных полениц давно прошло (да и были ли они вообще на самом деле, может, лишь в былинах), а первая кавалер-девица Дурова, помнится, появится в армии аж через два века. Угораздило же ее родиться как раз посредине.

Но в одном я ошибся, поторопившись с выводами. Через минуту она все-таки осмелилась обратиться ко мне с просьбой… взять ее к себе в услужение.

– В холопки то есть? – уточнил я.

– В услужение, – упрямо поправила Павлина. – Я вон от твоих ратников слыхала, – кивнула она в сторону Вардейки, – что ты телохранителей к Федору Борисовичу приставил, а у тебя самого-то их, поди, и нетути, верно? Вот и возьми меня.

Представив ее в роли телохранителя, я не выдержал, захохотав во все горло. Отсмеявшись, я протянул руку к ее плечу, осторожно, чтоб не причинить боли, опробовал бицепс. Напрячь мускул она успела, догадавшись, в чем дело, но толку – воробьиное яйцо и то больше.

– Да уж, Рембо, да и только. Или нет, с учетом пола, скорее Ремба, – констатировал я.

Восприняв мои слова за отказ, она заторопилась с пояснениями:

– А ты б погодил с ходу отвергать. Я чего надумала-то. Енто токмо на первый взгляд от меня подмоги нетути. А ты инако глянь. Ведь моя сила в том и сокрыта, что про меня никто всурьез не помыслит. Потому и убивать не станет, да и руки вязать тож. Ввалят пинка под задницу и выгонят вон, да и все.

– А ты, стало бы, воспользовавшись этой свободой, накинешься на них, всех раскидаешь, одолеешь и меня спасешь, – вновь развеселился я.

– Чай, из ума еще не выжила, – огрызнулась она. – С одним али двумя, ежели обучишь тайным приемам, яко своих особых, кои при Федоре Борисовиче состоят, может, и управлюсь, а коль их поболе, то и помышлять не стану. Я инако учиню. Затаюсь поначалу где-нибудь поблизости, яко мышка, а опосля миг улучу и подсоблю. К примеру, ножом вервь, коей ты связан, разрежу, из пут тебя высвободив, али сторожа твоего по горлу полосну. Словом, смекну, чего сотворить. Чай, мне голова на плечах не для одной шапки дадена.

Я слушал молча, никак не комментируя, но она почуяла, что я вот-вот откажу, и, упреждая, надрывно выкрикнула:

– Ты ж сам сказывал, не все одной токмо силушкой решается, так чего ж ныне на попятную идешь?! Спытай хоть допрежь того, как отказати!

Я вздохнул. Таскать за собой такого телохранителя – это даже не потерька чести. Это гарантия вечного позора.

– Верно, сказывал, – подтвердил я, прикидывая для нее другой, более подходящий вариант, но он все никак не подыскивался, и я, решив для начала переубедить ее саму, что для работы телохранителем она не годится, осторожно заметил: – Да ты на себя посмотри. Косточка-то у тебя широкая, в казармах ты наших всего ничего пробыла, а вон как поправилась. Не знаю, сколько тебе лет, но сдается, за то время, пока обучение продлится, у тебя и спереди и сзади выпирать станет. И тогда хоть три пары штанов на себя напяль, все равно ясно, что девка. И потом, слыхала, как в народе говорят: «Не хвались, на рать идучи, а хвались, с рати возвращаясь». Это я к тому, что убивать не так просто, как тебе кажется, особенно впервые. Тут порой и мужикам худо становится.

– А ты думаешь, я не ведаю, – буркнула она.

Я опешил:

– Хочешь сказать, доводилось?

Павлина молча кивнула.

– Ну и как же оно было?

Девчонка продолжала молчать. То ли пыталась придумать подробности, то ли попросту колебалась. Ну-ну. Я решил, что, если она сейчас попробует мне соврать, развернусь и уеду, только меня и видели. Хотя деваха умная, так сразу не уличишь. Ладно, для начала послушаем.

Павлина оглянулась, убедилась, что все гвардейцы далеко, и даже Любава метрах в двадцати, не ближе, ходит по дороге, дыша свежим воздухом, и приступила к своему рассказу.

– Вот ты мне тута сказывал в монастырь идти. А мне ить туда нельзя, потому как… – Она замялась, но, все-таки решившись, выпалила: – Порченая я. Ссильничали меня.

– Ну-у в Христовы невесты разные приходят, – небрежно отмахнулся я, но в следующий миг насторожился. – Погоди-погоди. Как ссильничали?! Это кто ж из моих орлов расстарался? Показать сможешь?

– Да нет, – отмахнулась она. – Татарин енто был. Замешкалась я тогда чуток на опушке, вот он и того, успел настичь. А тем же вечером и ссильничал. Я поначалу плакала, брыкаться пробовала, да куда там. Он от того токмо шибче в раж входил. И ведь не унимался. Один раз на меня взобрался, а опосля вдругорядь поперся. Но и я к тому времени смекнула, чего делать. Хошь и болело все внутри, а виду не подала, улыбаться начала. Слезы текут от боли, а я не сдаюсь, губы растягиваю что есть мочи да его связанными руками пытаюсь приголубить. Тут он и вовсе разошелся. А я ему на руки показываю. Мол, убери путы, чтоб я тебя ими погладить смогла. Он оскалился, за нож ухватился, взрезал их и сызнова на меня. А нож в сторону отложил – уж больно не терпелось ему. Ну а я дотянулась.

Она замолчала, но я не торопил, терпеливо ожидая продолжения.

– Так он и сдох, улыбаючись, – как-то просто и буднично завершила Павлина. – Потому я тебе и поведала про горло. Чай, не впервой, смогу, ежели надо.

– И убежала?

– Не враз. Пока спихнула его с себя, рубашонка из белой красная стала от его кровищи. Я на чепурках мимо костра, да, на беду, ногу другого татарина задела. Тот встрепенулся, глазищи открыл и на меня уставился, не поймет, что стряслось. А я, как на грех, нож забыла прихватить. Он привставать стал, а я тогда прямо из костра горсть углей схватила – да ему в рожу. Еще и прижала для верности. Он в вой, а я… в лес.

– Господи! – вырвалось у меня. – Это ж боль какая!

Она мрачно усмехнулась.

– Не то слово. Я когда по лесу брела, ревмя ревела. Эвон, всю длань спалила.

Она подняла левую руку, сжатую в кулак, и раскрыла ладонь, поднеся ее поближе к моему лицу. Я невольно поморщился, глядя на огромный уродливый красный шрам. М-да-а, как говорится, доказательство налицо. А впрочем, и без того понятно, что не врала. Такое не придумаешь.

Павлина, восприняв мое неодобрение иначе, заторопилась с пояснениями:

– Ты, княже, не помысли, что она у меня худая. Я ей что хошь могу. Вота… – И она энергично заработала пальцами, несколько раз сжав и разжав их.

– Хорошо, – кивнул я. – Но…

Телохранители-то, если подумать, нужны не одному Федору, но и сестрице его не помешают. На случай яда у Ксюши Петровна имеется, да и Резвана. А вот если вдруг мою ненаглядную, не дай бог, конечно, захотят похитить или насильно постричь в монахини, тогда как? Да, братец ее нынче в силе, всего шаг до шапки Мономашьей осталось, но жизнь такая сложная и непредсказуемая штука, что в ней возможно всякое.

Да и не все время мы в Москве. Времена-то какие. Того и гляди, либо Сигизмунд, либо Карл захотят вернуть утерянные города, а что это значит? Правильно, командировочка. А Романов и весь его клан живы-здоровы. И кто знает, не исключено, что они не преминут воспользоваться удобным случаем, устроив новый переворот, причем гораздо удачнее. И тогда Годунова под нож, а на Ксению запросто наденут монашеский куколь. Так, на всякий случай. Вдруг потом уговорит будущего супруга отомстить за Федю. Хотя да, жених-то ее я, а меня уговаривать не надо.

И вот тут-то Павлина может пригодиться.

Конечно, то, что я представил, весьма и весьма маловероятно, однако такой подстраховочный вариант далеко не лишний…

– Ладно, спытаю, – кивнул я. – И приемам тайным обучить возьмусь. Но в телохранители тебя буду готовить не для себя, а для Ксении Борисовны Годуновой. Согласна?