Текст книги "Битвы за корону. Прекрасная полячка"

А впрочем, как мне кажется, и сам ясновельможный не станет особо кочевряжиться. Наймитам ведь надо платить, а расценки у них о-го-го, закачаешься. А где взять деньги? Из казны нечего и думать. Мало того что она пустая, так ведь и полная была бы – все равно его людям ни копейки из нее не перепало бы. Свита – дело хозяйское. Хоть тысячу ратников держи на подворье, но оплачивай их сам. На Руси так принято.

Словом, и тут особых сложностей не предвиделось. На всякий случай, для ускорения дела, я распорядился ежедневно посылать польским жолнерам на каждое подворье по два ведра[51]51
  Ведро – старая русская мера жидкости, равная примерно 12,3 л.


[Закрыть] хорошего меда и по четыре – водки. После такого ерша непременно должно потянуть на подвиги.

Все так хорошо складывалось, что я, признаться, позволил себе немного расслабиться и на время забыть про Марину Юрьевну. А зря. Очевидно, у яснейшей панны наступили критические дни, и Мнишковна, узнав, что она «пустая», отважилась на отчаянный шаг, решив любой ценой стать матерью будущего государя всея Руси.

Глава 26
Кавалерийский наскок

Мне еще повезло, что первую попытку забеременеть она решила осуществить… с моей помощью. Правда, тогда я о везении не думал – скорее напротив.

Приглашение заглянуть на половину яснейшей панны передал от имени своей дочери сам Мнишек, появившись на моем подворье часов в восемь вечера. Мол, есть некоторые неотложные вопросы, нуждающиеся в принятии незамедлительного решения. Если бы я знал, какие именно «неотложные вопросы» подразумевались, как-нибудь отбрыкался бы, но мне почему-то первым делом подумалось про деньги. Не иначе как у ясновельможного или Марины возникли проблемы с ними. И пока я добирался до Красного крыльца, размышлял исключительно о них: «Значит, так, вначале слегка поупираться, затем предложить взаимоприемлемый вариант: он берет у меня ссуду, но на два месяца, не больше. Вполне хватит, чтобы гонец, посланный в Самбор за брачным контрактом, успел вернуться. Тогда Мнишек якобы сможет получить деньги из казны и не только вернуть мне, но и жить припеваючи».

Признаться, я столь глубоко погрузился в раздумья, что меня не смутила весьма интимная обстановка комнаты, где я оказался. Да и какая разница, если мы находились в ней втроем. Однако пан Мнишек недолго оставался с нами. Едва Марина заговорила о досадном недопонимании, которое возникло между нами, но теперь, по всей видимости, преодолено, как ее батюшка, заявив, что он со своей стороны безмерно рад этому, предложил выпить за это и набулькал вина в здоровенные стеклянные бокалы. Про отраву речи быть не могло – наливал он всем троим из одной огромадной, литра на два, бутыли, и я смело взял свой в руку.

– За мировую надлежит выпить до дна, – поучительно заметил ясновельможный.

Деваться некуда, пришлось пить. Делал я это неторопливо, искоса поглядывая за батюшкой Марины, но он – что значит немалый стаж – выдул все содержимое (не меньше полулитра) чуть ли не в три глотка. Да и сама яснейшая не отставала от папаши, оставив в своем бокале всего ничего, на глоток. Правда, объем его был гораздо меньше, чем у наших, но грамм двести вмещал.

Однако и горазды пить ляхи.

Едва же мы поставили бокалы на стол, как ясновельможный, хлопнув себя по лбу, заявил, что совсем забыл о некоем весьма важном дельце. Толком ничего не пояснив, он, извинившись, вышел, пообещав, что скоро вернется. И лишь теперь, повнимательнее оглядевшись вокруг, я почуял неладное.

Если кратко, то убранство вполне соответствовало лучшим борделям двадцать первого века. Во всяком случае, как я их себе представлял. Не хватало разве что легкой приглушенной музыки, по причине отсутствия магнитофонов, и хриплого голоса певца, выводящего нечто типа «Бесаме мучо» или чего-то в этом роде. Зато остальной интим присутствовал в полной мере.

Даже свечи на столе ныне были иные. Таких я у нее еще не видел – какие-то витые, тоненькие. Да и сам подсвечник другой. В тот мой визит, произошедший после первого заседания Боярской думы, на столе красовался эдакий серьезный бронзовый дядька-семисвечник, а сейчас… Я пригляделся. Ну точно – амур с крылышками торжествующе задрал руку кверху, держа подставку для трех свечей, создающих приятный полумрак. И лыбится при этом, гад.

Но подсвечник – мелочи, а вот появившаяся в комнате то ли софа, то ли кушетка – это гораздо серьезнее. Накрытая красивым и мягким даже на вид покрывалом, поверх которого в изящном беспорядке было набросано четыре или пять небольших подушечек, она так и манила прилечь и расслабиться.

На столе же, кроме трех стеклянных бокалов, из коих два – мой и Марины – оказались заново наполнены Мнишком вином (и когда успел?!), и огромного блюда с фруктами, ничего. То есть я и рад бы повторно продемонстрировать свою любовь к еде, но увы – наияснейшая учла мой аппетит, лишив меня такой возможности.

Сама Марина по меркам начала семнадцатого века выглядела так неприлично, что приятно посмотреть. В смысле на одежду. Разумеется, она стояла передо мной не в пеньюаре – тут и слова-то такого, наверное, нет. Но наглухо закрытое на груди польское платье с большим стоячим воротником, которое было на ней тогда, сменилось русским сарафаном, а под ним рубаха с фривольно расстегнутыми верхними пуговками. Зарукавий[52]52
  Зарукавья – широкие обручи, надевавшиеся отдельно поверх широких и длинных рукавов рубахи и предназначенные для их удержания.


[Закрыть] на запястьях не имелось, но сами рукава были в меру длинными, хотя все равно широкими, а потому стоило ей поднять руку, что случалось поминутно, а то и чаще, как рукав съезжал чуть ли не к плечу.

Со своим лицом она тоже расстаралась, причем, надо признать, макияж нанесен достаточно искусно – в чем в чем, а в этом полячки и впрямь талантливее русских женщин. Ну и неизменный атрибут – венец. Про него, по-моему, нет смысла упоминать – куда ж она без него. У меня вообще сложилась уверенность, что она с ним не расстается даже ночью.

Признаться, я несколько опешил, напрочь утратив дар речи и лихорадочно размышляя, как выкрутиться. Откуда ж мне было знать, что она попытается с первых секунд взять быка за рога, а князя Мак-Альпина за… Впрочем, понятно за что. А Марина, посчитав мое молчание за оторопь, вызванную исключительно лицезрением ее полуобнаженных прелестей, решила ковать железо, пока горячо. Приблизившись вплотную ко мне, она томно поинтересовалась:

– Как пану князю глянется мой новый наряд?

– Великолепен, – честно ответил я.

– Вот как, – довольно промурлыкала она. – А я сама?

– О-о-о! – Я закатил глаза, чтоб она не заметила в них моих подлинных чувств.

– А князь так и не сказал, что рад лицезреть меня, – упрекнула она.

«Да уж, – в смятении подумал я. – Видеть тебя – такое счастье, что и не приведи господь». Но вслух учтиво ответил, что словами можно выразить лишь малую радость, а когда она столь велика, как у меня, то зачастую и дышать трудно… от восторга.

– Вот как? – лукаво улыбнулась Марина. На сей раз, растягивая губы, она постаралась от души, задействовав не две лицевые мышцы, а по меньшей мере два десятка, так что это выглядело почти искренне. – Признаться, князь, после неожиданного и бесцеремонного визита ко мне я и впрямь на тебя изрядно осерчала, но затем поняла, насколько ты умен, преподав сей наглядный урок и тем самым обучив осторожности.

Ну да, если женщина говорит мужчине, что он самый умный, значит, она считает, что второго такого дурака ей не найти. А может, оно и хорошо. Иногда самое разумное как раз в том, чтобы прикинуться дураком. А тут и трудиться не надо – сама опустила меня ниже плинтуса.

– М-да-а, вечерня прошла, а ложиться спать вроде рано. Так чем бы нам заняться, князь? – И Марина многозначительно оглянулась на софу.

Я оторопел еще больше. Ну ничего себе, тонкий намек толщиной с дубок. Это что же получается? Можно не тратить время на ухаживания, а бросаться на хозяюшку, хватать ее в объятия и, влепив смачный поцелуй, валить туда?! А впрочем, чего удивляться? При достижении цели любые средства хороши. Это я – балда, ибо расслабился, совершенно забыв, что с этой дамочкой ухо надо держать востро двадцать пять часов в сутки, то есть за час до того, как им начаться.

– Мне бы не хотелось скомпрометировать яснейшую перед ее батюшкой, когда он войдет, – смущенно промямлил я, лихорадочно подыскивая отговорки и недоумевая, почему до сих пор не вошли гвардейцы.

Вообще-то на сей счет они имели подробные и четкие письменные инструкции, гласящие, что ни одна особа мужского пола не должна находиться наедине с Мариной Юрьевной. И коль кто-то прошел вместе с паном Мнишком, а затем ясновельможный вышел один, необходимо остановить его и напомнить об этом правиле. Для начала. Конечно, тот может и не прислушаться, отмахнуться. Что ж, пускай. Тогда следует вежливо постучать в дверь и, выждав несколько секунд, открыть ее, не дожидаясь приглашения. Входить не одному – вдвоем или втроем. Далее надлежит процитировать пребывающему там человеку установленное правило, а если тот не поймет, продолжая оставаться как ни в чем не бывало, принять меры к его настойчивому выпроваживанию, не останавливаясь и перед применением силы. Но в последнем случае следует не выкидывать упрямца в сени, а доставить прямиком в Константино-Еленинскую башню, ибо налицо некий тайный умысел с его стороны. Какой именно – разбираться мне.

Так вот ни стука, ни открытой двери до сих пор не наблюдалось, хотя прошла не одна минута.

– А ясновельможный пан не войдет, – промурлыкала она, и глаза ее призывно блеснули, подбадривая меня к более решительным действиям.

– Ты в этом уверена? – мрачно переспросил я.

В общем-то я поверил ей сразу, действительно не войдет, да и гвардейцев, как я понял, ждать бессмысленно, не выручат они своего князя, но надо же что-то говорить, пока не придумал, как выкрутиться самостоятельно.

– Да-а, – томно выдохнула она и сделала еще один подбадривающий меня ход. Она не просто уселась на софу, но откинулась назад, оперевшись на руки, приняв эдакое полулежачее положение, и…

Я поначалу глазам не поверил, но куда деваться, когда вот он, ее венец, в руке у Марины! В руке, а не на голове.

Сняла!

Сама!

В кои веки!

А вот она, грациозно изогнувшись и демонстрируя тонкую, осиную талию, кладет его на лавку подле софы. Никак я присутствую при начале средневекового стриптиза. Почему-то именно эта манипуляция с венцом и убедила меня: дело настолько серьезно, что дальше некуда. Полная демонстрация, что она готова ко всему. Да вот беда, я не готов, а потому ничего предложить ей не мог.

Хотя нет, вру. На короткий миг у меня мелькнула мыслишка «потрудиться» на благо Руси. Нет, меня не обуял соблазн. Откуда ему взяться? В ней же все от ребра Адама, включая и те прелести, которые она «милостиво» открыла моему «жадному» взору: шейка как у гусенка, длинная и тощая, да и ручки как спички. Сзади как доска, а спереди как сзади. Ей бы на подиум – модельеры любят живые вешалки, а меня вид костлявых манекенщиц никогда не прельщал. Опасно оно. Еще порежешься, чего доброго. Такой вот я мнительный.

Не спорю, кому-то нравятся именно такие. Дело вкуса, а он у всех разный. Для Буратино, наверное, идеальная фигура вообще похожа на бревно. Но я-то не Буратино.

Словом, никакого соблазна – дело в ином. Если она добьется успеха со мной, то, скорее всего, больше никаких новых планов придумывать не станет, включая попытку заменить меня кем-то еще. А забеременеть от меня у нее все равно не выйдет. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы предохранялось, а с этим, учитывая полное отсутствие какого-либо вожделения, у меня проблем не возникнет. То есть пару-тройку недель я смогу выгадать. Аккурат до очередного женского цикла, когда она поймет, что у нее с беременностью вновь ничего не вышло, а искать новую замену станет поздно.

Но это длилось всего миг, ибо в следующую секунду я от своей идеи отказался. Как-то оно… Ну не привык я эдак, по расчету. С Марией Владимировной вроде бы то же самое, но там хоть с ее стороны была подлинная страсть, а тут трезвый голый расчет с обеих сторон. Получается не секс, а не пойми что. Да еще неизвестно какую плату впоследствии потребуют за свой «товар». Хотя да – достаточно вспомнить Дмитрия, и сразу ясно: цена выше небес. А если добавить слухи, которые могут донестись до кое-чьих нежных ушек…

Выходит, из-за нескольких минут удовольствия, притом весьма сомнительного – навряд ли девочка обладает мастерством, слишком неопытная, – я заполучу на свою голову такую кучу проблем, что ой-ой-ой. И оно мне надо?

А Марина продолжала бросать на меня столь искрометные взгляды, желая зажечь мое сердце, что я постепенно начал сгорать от стыда – уж очень они были откровенными.

– Я ведь говорила тебе, князь: мечта любой паненки опереться на крепкое, надежное плечо настоящего кавалера, – вновь намекнула она. – Поверь, в чем в чем, а в этом мысли сходятся у любой из нас, от бедной шляхтянки до наияснейшей королевны. – И, видя, что я продолжаю стоять на месте, она, не выдержав, поднялась и направилась ко мне.

Судя по ее взгляду – с недобрыми намерениями. Дамочка явно решила поглумиться над моей невинностью. И отказываться напрямую нельзя – смертная обида. Хуже отвергнутой женщины может быть только разъяренный крокодил. Или тигр. Или лев. А если учесть злопамятность, так тут с женским полом и вовсе никто не сравнится.

Я в смятении невольно подался назад, лихорадочно прикидывая, что делать, если она кинется мне в объятия. По счастью, до такого ее наглость не дошла – она лишь положила руку мне на грудь. Но зато привстала на цыпочки, очевидно, чтобы мне было удобнее дотянуться до ее тонких губ.

– Видите ли, Марина Юрьевна, – неспешно начал я. – Если порядочный мужчина встречает женщину своей мечты, то по всем правилам чести от остальных он должен отказаться. – Но по возможности постарался подсластить горькую пилюлю: – С превеликим сожалением, разумеется.

– Что-то я не заметила этого… сожаления, – насмешливо фыркнула она.

– А это исключительно потому, что я очень волевой и невероятно скрытный, – любезно пояснил я.

– А вот в странах Европы иные обычаи, – с легким разочарованием протянула она. – Впрочем, тебе ли, князь, как потомку шкотских королей, их не знать.

С этими словами она, коварно улыбаясь и немного отступив от меня, но так, чтоб я при желании все равно смог, не сходя с места, дотянуться до ее осиной талии, изобразила кружение, сделав пару оборотов. И совершенно напрасно, ибо от нее явственно пахнуло не только ароматическими притираниями, но и немытым телом. Надо сказать, что в подобном сочетании последний «аромат» становится гораздо неприятнее. Сомневающийся пусть попробует плеснуть самого лучшего французского одеколону в свои туфли и погулять в них до вечера, а потом поднести их к носу. То еще амбре.

Признаться, я был о польских дамах лучшего мнения. А впрочем, понятно, они ж католики, а им сам папа бани запретил, если я ничего не путаю, вот и «благоухают»… по-европейски. Вдобавок припомнилось одно из обвинений Шуйского в адрес Дмитрия и Марины. Мол, в мыльню после свадебки ни разу не сходили, хотя она для них растапливалась каждое утро. Что ж, охотно верю.

Но был в этом «благоухании» и изрядный плюс. Подействовало оно на меня вроде нашатыря. Во всяком случае, в голове сразу зародилась парочка хороших предлогов, как поделикатнее улизнуть.

– Знаю я эти обычаи, – усмехнулся я. – Одно время даже жил по ним. Но мы ныне пребываем не в Европах, а на Руси, где нравы куда скромнее и целомудреннее. Что возьмешь – варвары, однако я тут уже третий год, успел привыкнуть. Да и негоже лезть в чужой монастырь со своим уставом. – И перешел к выполнению намеченного плана. – Кстати, что-то ныне в твоих покоях несколько жарковато.

– Но тут я – госпожа, и устав мой, а он гласит нечто иное, – проигнорировала она мое замечание насчет жары и, вновь подойдя поближе (сколько ж можно кружиться в одиночку), посетовала: – Покойный Дмитрий Иванович так и не успел научить меня сему новому танцу, кой столь блистательно исполняют твои музыканты. Кажется, он именуется вальс?

Ой как замечательно! И ничего выдумывать не надо.

– Так я сейчас их приведу и попробую обучить ему! – почти завопил я, не в силах скрыть радости от того, что все столь чудесно складывается.

Увы, сорваться с места я успел, а ретироваться не вышло – притормозили, вцепившись в мой рукав словно клещами – поди оторви.

– Нет-нет, – запротестовала она, продолжая цепко удерживать меня. – Негоже царице показывать свое неумение перед хлопами. Лучше бы ты пока занялся этим один. Как там все начинается, а то я запамятовала? Кажется, рука кавалера у дамы на талии…

И, видя, что я остаюсь неподвижен, сама властно взяла мою руку и положила ее на свою та… Нет, неправильно. Какая там талия? На свой позвоночник. В смысле на свои кости. Ах ты ж килька сушеная! Не мытьем, так катаньем.

– Боже мой, ну как же здесь жарко, – простонал я.

– Надобно снять кафтан, и все, – посоветовала она и сама приступила к делу.

Мне оставалось только остолбенело глядеть, как она ловко орудует пальчиками над моими пуговками, а те послушно вылезают из проранок, как их тут называют. Одна, вторая, третья, четвертая…

– Робеть не перед кем, – приговаривала она. – Я же сказывала, батюшка сюда не войдет. Да и гоффрейлины тоже. И прочие.

И вновь мне повезло – пятая пуговица оказалась непокорной, заупрямилась, не желая пролезать через слишком узкое отверстие. Я вышел из ступора и хрипло заметил:

– Лучше бы полотенце – пот утереть.

Лишь бы она на секундочку отошла от меня, но и тут не получилось.

– Я сама вытру, – проворковала Мнишковна.

Откуда взялся в ее руках надушенный платочек, я так и не понял. Да оно и неважно, главное, он появился в ее руках как нельзя вовремя – пот действительно катил с меня градом. И не потому, что жарко, но и… Впрочем, понятно.

– Нет-нет, – возвращаясь к своей задумке, торопливо произнес я, когда она прошлась платком по моему лбу и щекам. – Поверь, Марина Юрьевна, такое безобразие оставлять нельзя. Столь ужасающая жара может самым пагубным образом сказаться как на собственном здоровье, так и на самочувствии плода в чреве, ибо внематочные фаллопиевы трубы, расположенные в теле и питающие зародыш, чрезвычайно к ней чувствительны, поскольку щитовидная и поджелудочные железы, расположенные по соседству, станут пагубно воздействовать на гипофиз и…

Боже, что за ахинею я нес, старательно заговаривая ей зубы! Но своей цели добился – она ослабила хватку и даже отступила от меня на шаг, озадаченно хмуря брови и пытаясь понять, о чем я говорю.

Кажется, пора. И я подытожил:

– Надеюсь, теперь наинаияснейшая поняла, насколько это опасно? – Но ответа дожидаться не стал, сорвавшись с места и устремившись к двери. – Немедленно! – махал я по пути рукой, словно держал в ней невидимую саблю. – Немедленно остановить!

Фу-у, добрался, распахнул дверь настежь. Теперь можно спокойно поставить точку, а заодно дать понять, что не вернусь.

– Возможно, это сделано не случайно, но с тайным умыслом, – важно произнес я, подняв указательный палец кверху, и угрожающе пообещал: – Но я разберусь, Марина Юрьевна, непременно разберусь. – И вышел, оставив ее посреди комнаты в полнейшем недоумении.

Дежуривших у покоев гвардейцев я особо не распекал. Да и не за что, ибо едва я приступил к выволочке, как старший, Жилка, невозмутимо заявил, косясь на мой расстегнутый аж до середины груди кафтан:

– Дак ведь ты сам нам повелел, княже.

Я осекся на полуслове, перестав возиться с непослушными пуговицами (у Марины получалось куда быстрее), и недоуменно переспросил:

– Чего повелел?

– Чтоб никто не входил, – пояснил он. – И чтоб мы более, пока ты не дозволишь, никого в ее покои не пускали, кто б туда ни лез: хошь баба, хошь ента, как ее, гоф… – Он запнулся, а я, воспользовавшись паузой, уточнил:

– Ты сам слышал от меня этот приказ?

– Батюшка государыни передал. – Но тут до него дошло, и Жилка, испуганно глядя на мое рассерженное лицо, охнул: – Да неужто сбрехал?!

– Именно, – подтвердил я и распорядился: – Впредь, пока не услышишь приказа от меня лично, никому не верь.

– А ежели ентот пан сам повелит, своим именем? – растерялся гвардеец.

– Не выполнять! – отрубил я и, прикинув, что кое-какие дополнения в инструкцию желательно внести немедленно, приступил к ним: – И на будущее запомни. Допуск молодых шляхтичей из свиты пана Станислава Мнишка запрещаю. Его самого, как брата, пускать, а прочих в шею. И вообще, посетитель должен иметь какое-нибудь дело к яснейшей: лекарь, к примеру, священник. Им да, препятствий не чинить, но тоже в сопровождении ее батюшки и ни в коем случае не оставляя наедине. Да и к посетителям женского рода приглядывайся повнимательнее. Не исключено, что какой-нибудь мужчина с явно недобрым умыслом пожелает тайно проникнуть к ней, переодевшись во что-то бабье.

Жилка вытаращил на меня глаза:

– А как же я проверю-то?

Я призадумался. А действительно, прямо по Высоцкому получается: «Лезть под платье? Враз получишь по мордам». Но нашелся:

– А ты к роже приглядывайся. У мужика и после бритья щетинка видна. Ну и спроси чего-нибудь, чтоб к голосу прислушаться. И последнее. Даже если Марина Юрьевна сама пожелает оставить у себя кого-либо, ее не слушаться и повелениям ее не внимать.

– Боязно, – честно сознался он. – За такое можно и…

– Благодарность получить, – перебил я его. – Лично от меня. А к ней награду. И бояться нечего. Ты и прочие попросту выполняете мой приказ, а значит, ответ держать мне, если что. Уразумел?

– Уразуметь-то уразумел, токмо… – нерешительно протянул гвардеец. Судя по тому, как он переминался с ноги на ногу, чувствовалось, что вопросов у него еще тьма-тьмущая.

– Ну что еще? – смягчившись, улыбнулся я, поощрительно заметив: – Не стесняйся. Лучше спросить обо всем непонятном, чем потом отвечать за упущение.

– Да я как представлю, что нам и Федора Борисовича в случае чего тоже вот эдак… – уныло вздохнул Жилка.

– Стоп! – остановил я его и похвалил: – Молодец, вовремя напомнил. Значит, так: Федор Борисович – единственный, кого выводить насильно нельзя. Надо лишь напомнить ему, что не положено быть наедине с государыней посторонним мужчинам. А коли он и после этого не послушается и не устыдится, достаточно, что двое из вас встанут у открытых дверей и будут дожидаться, пока он закончит с нею беседовать, и все. То же самое касается и князя Мак-Альпина.

От удивления рот Жилки приоткрылся, и он заморгал глазами, пытаясь понять, то ли ослышался, то ли… Я подтвердил:

– Да-да, ты не ослышался. Исключений из правил не может быть ни для кого, кроме ее родного батюшки.

– Вот теперь все понятно, – облегченно вздохнул гвардеец, заверив: – Не сумлевайся, княже, сполним.

Но Жилка один, а старших смен много. Пришлось идти в казармы и проводить инструктаж с остальными.

Внесенные мною уточнения оказались как нельзя кстати. В последующие дни Жилка и другие дежурившие гвардейцы трижды выгоняли из покоев Марины введенных туда ее папочкой загадочных посетителей. Дважды это были лекари, а один раз какой-то священник, но с лихими усами, кои вмиг насторожили моих гвардейцев. Схема одинаковая, как и в случае со мной, – ясновельможный приводил их и почти сразу уходил, оставив очередного врачевателя души или тела наедине с Мнишковной. Правда, ненадолго – караульные всякий раз их быстро выпроваживали.

Кстати, на всякий случай я позже на себе проверил, насколько твердо гвардейцы все усвоили. Эксперимент принес положительный результат. На страже старшим стоял не Жилка, иной, но тем не менее мне смущенно напомнили, а когда я, кивнув, продолжал сидеть, дверь не закрыли, а остались стоять в проеме, выжидая, когда князь соизволит уйти.

Словом, теперь можно быть спокойным и тут.

Да вдобавок новая радость…