Текст книги "Битвы за корону. Прекрасная полячка"
Автор книги: Валерий Елманов
Жанр: Попаданцы, Фантастика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 17 (всего у книги 36 страниц)
Каюсь, идею не выдумал, а нагло спер у Мориса Дрюона, вовремя припомнив его серию книг «Проклятые короли». Но не просто украл, а творчески подработал, предложив на всякий случай назначить двоих, ну как воевод в полках. Пусть они и контролируют соблюдение этого регламента. Им и держать ответ перед Опекунским советом и Думой, если с наследником престола еще до рождения приключится неладное.
– Да кто ж меня о том послушает? – обескураженно развел руками Федор Тимофеевич. – Чай, я в ней не из набольших… покамест…
Но Владимир, на правах старшего, немедленно поддержал меня, обрушившись на среднего брата:
– Был бы я в Думе, нашел бы нужные словеса. А что не набольший, так нешто ты один тако мыслишь? Эвон, сколь у нас ревнителей старины. С ними и потолковать надобно. И лучшей всего с князем Трубецким. Никита Романович, покамест Мстиславский в Опекунском совете, старейший и главнейший. Да и с Воротынским о том словцом надобно перемолвиться. Токмо… – Он замялся, в нерешительности поглядев на меня, но после недолгого колебания продолжил: – Тут и впрямь куда сподручнее тебе, Федор Константиныч. Уж больно дальнее у нас с ним родство. А тебе, князь, он через двухродную сестрицу свою, Анастасию Владимировну, дедом доводится.
Я задумчиво почесал в затылке, прикидывая, как поделикатнее отказаться. Толку с того, что Иван Михайлович доводится мне дедушкой. Увы, еще и врагом. Притом врагом старинным. Как же, как же, помню я, как он смотрел на меня на переднем царском дворе. И дело не в том, что мой спецназ получасом ранее старательно искупал бояр и их бороды в пыли, в том числе и у самого Воротынского.
«Помню я твоего родителя, князь. Он у моего батюшки за пристава был, когда государь Иван Васильевич замучил его в узилище. Государь терзал, а твой, видать, по пути добавил…»
Специально задержался князь, чтоб сказать мне это. А в глазах не слепой гнев от пережитого унижения, но тяжелая, как камень, застарелая ненависть. И я понял, что оправдываться и пояснять, как все происходило на самом деле, бесполезно. Все равно не поверит.
Получалось, ехать мне самому в гости к своему «дедушке» – значит загубить дело на корню. Либо не примет, либо слушать не захочет, либо, выслушав, специально поступит наперекор. Но Долгоруким о том пояснять ни к чему. Коль сам Воротынский помалкивает, никому о нашей вражде не рассказывая, лучше и мне промолчать. Пусть наша вендетта остается тайной.
Вслух отделался другим пояснением. Мол, у меня ныне столько дел, что еле успеваю метаться: с заседания совета в Стрелецкий приказ, оттуда в Аптекарский, а там и в Панский заглянуть, да за строительством дома пригляд требуется. И к чему брать в союзники обязательно Воротынского? Можно ведь и кого иного. К примеру, Нагих. Опять же выгода – поговоришь с одним, а в Думе сразу четверо голоса подадут.
К ним мне тоже ехать не хотелось. Примут-то благожелательно, спору нет, да и после сделают как надо, но… болтуны. Непременно всплывет мое участие. Захочется им лишний раз козырнуть моим именем, вот и начнут свою речь в Думе с того, что мы-де посоветовались тут на днях с князем Мак-Альпином… А мне желательно сохранить видимость союзника Мнишковны.
Однако из двух зол выбирают меньшее, и я выбрал. А чуть погодя, буквально на следующий день, выяснилось, что судьба мой выбор переиначила…
Глава 19
Не так страшен черт, как его малюют
Признаться, был чертовски удивлен, получив приглашение князя Воротынского заглянуть к нему в гости. Сев и призадумавшись, к чему оно, пришел к выводу: либо Ивану Михайловичу от меня что-то надо, либо он задумал со мной окончательно расправиться. Вообще-то князь не походил на тех, кто травит своих врагов, но откуда мне ведать, что нынче творится в его душе. Может, та застарелая ненависть наконец-то переполнила чашу его терпения, полилась через край, и ждать ему мочи не стало. Особенно с учетом того, как я возвысился за последнее время. А если добавить к этому и личное оскорбление, нанесенное некогда ему самому моими людьми, и вовсе…
Но и отказываться, невзирая на риск, нельзя. Единственную предосторожность, которая была в моих силах, я предпринял, предупредив перед самым отъездом Петровну, чтобы она на всякий случай приготовила какие-нибудь рвотные средства. Ну и пару противоядий тоже. Та всполошилась, принявшись отговаривать, что коль я чую, то и неча ехать к лихим людям, но, видя мой решительный настрой, вздохнула и поплелась готовить свои отвары и настои.
Встретил меня Воротынский весьма и весьма достойно. Признаться, ожидал куда худшего, а тут… Ворота открылись с задержкой, но лишь потому, что дворский бегал предупредить о моем приезде хозяина, который спустился во двор, встретив у самых ворот – высшее уважение для гостя.
Усадил Иван Михайлович меня, как и положено, в красном углу, под образами. Понимая, что в титулах он – ровня мне, а с его шлейфом славных предков тягаться и вовсе бессмысленно, я поначалу не сразу уселся туда. Вежливенько отступив на шаг и освободив проход к лавке, я красноречиво дал понять Ивану Михайловичу, что на красный угол не претендую, уступая почетное место старшему. И даже когда тот отрицательно покачал головой, заметив: «Красному гостю красное место», снова не спешил, напомнив, что он не просто старше меня по летам, но и является моим дедом.
– А коль я дед, должон меня слухаться, – наставительно заметил он. – Потому, раз сказываю, садись под святые, стало быть, неча противиться…
Пришлось сесть. Воротынский примостился напротив, одобрительно заметив мне:
– А ты молодцом, князь, не спесив. Хвалю.
– Да на что вороне большие хоромы? – пренебрежительно отмахнулся я. – Знай, ворона, свое гнездо!
– Не скажи, – возразил он. – Иная ворона, ежели случайно залетит в хоромы, примащивается так, ровно она и впрямь теремом оным владеет.
Ух ты! Намек-то какой! Можно сказать, кристально прозрачный. Не иначе как он на время отложил свою ненависть ко мне, решив, что другая беда куда хуже и надо в первую очередь заняться изгнанием из Москвы ляхов. Одно непонятно – Мнишки в его планы включены или как? Но коль нужные карты сами ложатся в руки, грех не воспользоваться удачным раскладом.
– Бывают и такие, – охотно согласился я, продолжив начатую тему. – Особенно если они издалека, из чужих краев на Русь залетают.
– Во-во, – поддержал он. – Но о том опосля успеем потолковать. – И, обведя рукой стол, предложил: – Ты не чинись. У меня ить по-простому, без разносолов, но чем богат, тем и рад. Ах да, – спохватился он и крикнул холопу: – А ну, живо тарелю гостю дорогому!
Странно, то ли мне кажется, что враждебность из его глаз, устремленных на меня, исчезла, то ли оно и впрямь. Нет, возможно, я и ошибаюсь, приняв желаемое за действительное, но ненависти в них точно не видно. Однако поостеречься надо, ибо яд запихать можно в любое из всевозможных блюд. Ну, к примеру, вон хоть в тот пирог, испеченный в виде гуся. А рядом такой же, но изображает курицу, а вместо хвоста и крыльев у обоих пышная зелень. Оказывается, не я первый теплицу на Руси создал. Есть они тут, иначе откуда в первой половине марта взяться свежей петрушке с укропом.
Но такие птички – первый соблазн для гостя. Значит, что? Значит, трогать мы их не будем. И чем тогда закусывать? Другими пирогами, выглядящими поскромнее? Их тут тоже завались, и каждый, наверное, с разной начинкой. Это у крестьянина в пост толокно да каша на воде и хлеба кусок, а если денежки есть, куда изобретательнее можно трапезничать, не нарушая церковный устав. Ох как они соблазнительно смотрятся: ароматные, румяные, с хрусткой корочкой. Не ломал еще, но чую – затрещит она под моими пальцами, точно. И… в каждом может отрава таиться. А уж в соленья разные и вовсе запихать что угодно можно. «Чего князь помер?» – «Да грибочков поел». – «А почему синяки под глазами?» – «Отказывался».
Я мужественно вздохнул, сглотнул слюну и, обведя рукой стол, пожаловался:
– Эва, сколько тут у тебя вкуснятины, а мне лекари воздержание, как назло, прописали.
– А что так? – нахмурился он.
Пришлось пожаловаться на брюхо, которое не просто пучит и урчит, но вовсе не хочет ничего принимать. Стоит чего-нибудь съесть, как вмиг начинает тошнить и извергаться обратно. Нет, если немного и самого простого – хлеба и вареных овощей, то оно ничего, но и тут приходится держать ухо востро. С медком же и вовсе худо. Хорошо, пока терем строится, я пребываю в простой избе-пятистенке, ковров на полах нет, иначе бы все загадил.
Задумчивый взгляд Воротынского невольно скользнул по ковру, постеленному в трапезной. Здоровенный, где-то три на четыре метра, не меньше, ярко-красного цвета, с витиеватыми узорами, выглядел он как новенький. Ну да, потому я и сказал про тошноту, чтоб хозяин красоту свою пожалел да не сильно приставал.
Но оказалось, размышлял Иван Михайлович не о сохранности своего имущества, принявшись заботливо расспрашивать меня, у кого я до него гостил.
– Я к тому, что не могли тебе где-нибудь, часом, того, зелья кой-какого подлить? – пояснил он причину своего любопытства.
– Да не должно, – ответил я. – Ну у братьев Долгоруких бывал…
– То не в зачет. Они тебе родичи, потому худого про них можно не думать.
– В палатах царских доводилось. Там вроде тоже некому…
– Напрасно так мыслишь. – Он укоризненно покачал головой. – Людская зависть страшна, поверь, князь, так ты бы впредь того, поостерегся.
И он… принялся меня поучать, как надо вести себя на будущее, чтобы и хозяина дома не обидеть, и максимально себя обезопасить. Более того, он заявил, что сейчас же, если я не возражаю, займется со мной этой наукой на деле. Я не возражал.
– Примечай. – И он повелительно махнул стоящему наготове холопу.
Тот, подскочив ко мне, сноровисто набулькал в мой кубок вина из бутыли, которую держал в руках. А вот кубок Ивана Михайловича слуга, черпанув ковшиком из серебряной братины, наполнил медом. Я неуверенно протянул руку к своему кубку, прикидывая, как поделикатнее отказаться, но придумать не успел – вмешался сам Воротынский.
– А ты погоди, князь, погоди за ножку браться, – остановил он меня. – Я ж тебе сказываю: стеречься надобно. Потому ты, коль видишь, что налито из разных посудин, откажись от вина.
– А не обижу хозяина? – поинтересовался я.
– Можно и обидеть, – согласился он. – Но это ведь смотря как отказаться. Тут с умом надобно, словцо доброе сказать. Мол, зрю, что ты меня наособицу выделил, наилучшего из своих запасов не пожалел. За то тебе низкий поклон. Но токмо недостоин я таковских почестей, а желаю единого медку разделить, дабы и тут вровень с тобой стояти, и ничем не возвышаясь, но напротив…
Не угомонился Иван Михайлович и когда слуга заменил мое вино на мед, принявшись объяснять, как вести себя далее. Много чего он мне наговорил. И то, что брать еду надо непременно из одного блюда с хозяином дома, и пить не допьяна, но держа себя в руках, дабы не утратить бдительности, и…
Я слушал и гадал, в чем дело. Учит-то как?! Не просто всерьез, но весьма и весьма старательно, словно и впрямь желает, чтоб со мной не случилось ничего плохого. А в заключение он вновь похвалил меня:
– А ты и в этом умен, князь. Я к тому, что ежели в чем худо смыслишь, то поучиться не брезгуешь.
В ответ я, вовремя припомнив выгравированную на кольце у Петра I надпись, учтиво ответил:
– Аз есмь в чину учимых и учащих ия требую[38]38
Я учусь и учителей себе требую.
[Закрыть].
– Ну да, ну да, – поддакнул он и попросил поподробнее поведать про то, как наши с ним отцы спасали Москву от татар.
Надо сказать, слушателем Иван Михайлович оказался отменным. Особенно когда мой рассказ дошел до битвы под Молодями. Тут он и вовсе затаил дыхание. Взор затуманился, еще чуть-чуть, и слеза бы прошибла, но он сдерживался. Правда, при этом оглушительно сморкался в свой здоровенный плат, проделывая, на мой взгляд, данную процедуру чересчур часто и всякий раз украдкой касаясь глаз.
И за все время ни единого слова или намека про моего отца-иуду, предавшего великого полководца князя Михаила Ивановича Воротынского. А где жажда кровной мести за своего батюшку, которого, как он считает, схватили и запытали до смерти по доносу дяди Кости? Не могла ведь она исчезнуть в одночасье?
Наиболее логичный вывод предполагался один: засланный казачок. Значит, впредь, как бы он ни шел мне навстречу, надо держаться с ним настороже. Бойся данайцев, даже дары приносящих. Хотя нет, дары пусть приносит – примем… после тщательного осмотра, а вот в остальном – извини-подвинься. Но пока мы с ним, как я понял, в одной лодке, а потому стоило этим воспользоваться. И я аккуратненько начал выводить разговор на царских особ.
Получилось не сразу. Поначалу, опять-таки по его просьбе, пришлось изложить историю приключений моих родителей. Разумеется, злоключения его отца я опустил, дабы не напоминать о якобы предательстве моего батюшки.
Несмотря на то что он сам просил поведать, слушал меня Воротынский куда менее внимательно. Вначале да, снова затаив дыхание и не пропуская ни слова, но не успел я дойти до самого интересного, то бишь божьего вмешательства и их чудесного спасения, он как-то поскучнел. Такое ощущение, будто Иван Михайлович полностью погрузился в какие-то свои мысли, не имеющие ничего общего с моими рассказами. Лишь задумчиво разминал пальцами маленький хлебный катышек, уставившись на него, и ни гугу. Только в конце он, закинув катышек в рот, усмехнулся и заметил:
– Выходит, и впрямь родичи мы с тобой.
– Выходит, что так, – подтвердил я.
– А я, признаться, поначалу не больно-то тебе поверил, ты уж не серчай. Ну-ну, быть по сему, – протянул он с какими-то непонятными интонациями в голосе.
Честно говоря, я так и не понял, что он хотел этим сказать. То ли он не имеет ничего против эдакого родства, то ли оно ему не совсем по душе, но что делать, судьба, с которой не спорят, а потому он готов смириться с этим обстоятельством. И уж совсем непонятен был его вопрос:
– А про «божий суд» чего умолчал?
Я недоуменно уставился на него. Иван Михайлович пояснил:
– Не про твой речь – его я и сам видал, а тот, что у родителя твоего был.
Я и впрямь многое опустил из весьма сложных взаимоотношений отца Марии, князя Андрея Владимировича, и моего дяди Кости, не став рассказывать и про его поединок с Осипом Бабицким-Птицей. Помнится, этот Осип приходился самой Марии троюродным братом, а значит, и мне и Долгоруким он дядя. Мне – троюродный, им неведомо какой, но все равно родня, а потому афишировать не стоит. Конечно, никто из моих родичей сейчас с нами не сидит, но кто знает – возьмет Воротынский и упомянет в разговоре с кем-нибудь, а там донесется и до Федора с Владимиром. И зачем рисковать, напоминая о таких вещах?
Я поморщился, промямлив:
– Ни к чему оно.
– Ну ни к чему так ни к чему, – невозмутимо согласился со мной Воротынский и резко сменил тему. – А ты, выходит, решил прочно на Руси осесть?
– Решил, – подтвердил я. – И давно.
– То славно, что ты батюшкиным заветам послушен, – одобрил Иван Михайлович.
– Да меня и самого сюда тянуло, – пояснил я. – Видно, кровь твоей двухродной племянницы сказывается.
– И это славно, – кивнул князь. – Хошь и не самые лучшие ныне времена, однако…
Вот тогда-то мы и перешли на интересующую меня тему. Правда, до Марины дошли не сразу – вначале коснулись ее отца. Иван Михайлович полюбопытствовал, правда ли то, что Юрий Николаевич, как ему довелось слыхать, в прошлом… гм-гм… не всегда вел себя достойно?
Я аккуратно возразил, заявив, что люди соврут – недорого возьмут, а потому верить кому ни попадя на слово не стоит – можно попасть впросак. Вот мне тоже доводилось слыхать, будто ясновельможный пан вылез в коронные кравчие и управляющие королевским замком исключительно за счет своего сводничества – поставлял вместе с братом Николаем королю Сигизмунду II Августу знахарок, чародеев и девок для разврата. Чтобы угодить наияснейшему, они не гнушались ничем и как-то раз даже похитили из варшавского монастыря бернардинок молодую инокиню Барбару Гизанку, которая приглянулась королю. Говорят, доставленная ими красавица не только стала любовницей Сигизмунда, но и родила ему дочь.
Более того, пользуясь своей близостью к королю, братья Мнишки вывезли из королевского замка Книшин в ночь кончины своего покровителя столько добра, не побрезговав и одеждой, что для покойника не отыскалось ничего приличного – пришлось обрядить в заплатанное. Ну и разве можно верить такому? Да, говорили мне об этом вроде бы весьма уважаемые люди, а не любители всяких баек и сплетен, но разве они не могли ошибиться?
Правда, настораживает, что такие наветы на братьев Мнишков обсуждались не келейно, а во всеуслышание, на избирательном сейме, причем обвинение выдвинул не кто-нибудь, а родная сестра короля[39]39
Имеется в виду Анна Ягеллонка (1523–1596), сестра польского короля Сигизмунда-Августа и последняя представительница династии Ягеллонов.
[Закрыть]. Да и те, кто защищал их, не нашли ничего лучшего, как заикнуться, оправдывая братьев, что, мол, обирали не одни они – кроме них поживились и другие.
Но опять же у каждого человека недоброжелателей предостаточно, поэтому, вполне вероятно, они и тут оказались оклеветаны. Тем более Анна Ягеллонка впоследствии отказалась возбуждать против них судебное дело и сняла свое обвинение. А то, что при этом она заявила, будто все равно никогда не сможет простить этих негодяев, ничего не значит. Возможно, в ней говорила боль утраты, и все. Непонятно лишь то, что и впоследствии вроде бы вины эти с Мнишка никто не снял, и сам он не просто не оправдался, но, как говорят, и не пытался этого сделать.
Слушал меня Воротынский очень внимательно, сурово хмуря брови и сжимая кулаки. Вот и чудненько. Теперь можно чуточку и про детей, и я упомянул слова Камалии Радзивилл, адресованные ее внуку. Произнесла она их, когда узнала, что тот сблизился с сыном Юрия Мнишка Яном-Стефаном: «Дети приличных людей, не говоря о ясновельможной шляхте, не играют с детьми воров и проституток». Но в конце я снова добавил, якобы пытаясь соблюсти объективность, что, на мой взгляд, почтенная дама не совсем права. Если и есть грех на отце, то дети ни при чем. К примеру, та же Марина получила вполне достойное воспитание в монастыре у отцов-бернардинцев, и будет несправедливо возлагать на нее часть вины за батюшкины прегрешения, ибо она к ним по причине своей юности отнюдь не причастна.
Так, слово за слово мы и перешли к поведению Мнишковны, которым Воротынский принялся весьма сильно возмущаться. Пожалуй, похлеще, чем Долгорукие. И чем больше я ее пытался оправдать (робко и в меру), тем сильнее он возмущался. Дескать, если бы не дитя, кое она носит под сердцем…
– Да-да, дитя, – поддакивал я. – Но и другое возьми, князь. Сдается, все дело в ее незнании русских обычаев. Научить-то некому. И вместо того чтоб негодовать, куда проще составить для Марины Юрьевны перечень советов, как надлежит вести себя впредь русской царице. Разумеется, с назначением людей, обязанных строго контролировать их исполнение. Вот если она откажется их выполнять, дело иное.
Воротынский загорелся подкинутой идеей не на шутку. Единственное, в чем он усомнился, так это вправе ли Дума вводить эдакие должности и тем паче командовать царицей, регламентируя ее поведение. Вроде на то имеется Опекунский совет, который, согласно последней воле государя, куда главнее, и кое-кто в нем может заупрямиться. Однако я и тут нашелся, простодушно разведя руками и заявив:
– Так ведь вы советы дадите, не более. А в конце можно сделать приписку. Дескать, если опекуны откажутся ввести такую должность, тогда, коль что случится, грех будет на них. Ну а касаемо царицы – тоже легко. Памятуя, что она на Руси всего ничего и многого не ведает, вы сочли своим долгом подсказать ей о необходимости соблюдать положенные обычаи, дабы у людей впредь не возникало ни малейших сомнений в ее православии, что может привести к волнениям среди народа, а то и к бунту.
– Мудро, князь, измыслил, – похвалил меня Иван Михайлович. – Вроде как и совет, а вроде и с намеком. Зело мудро. – И простер свою любезность до того, что осведомился у меня, кого я сам предложил бы на столь ответственную должность.
Помня об осторожности, я неопределенно передернул плечами и отделался общими фразами. Мол, главное, чтоб люди эти оказались достаточно знатными, дабы могли воспротивиться ее капризам и не обращать внимания на ее посулы. Но в то же время не из ее родичей, кои из доброты непременно дадут Марине Юрьевне потачку.
– Ладно, сыщем, – отмахнулся Воротынский и, заговорщически понизив голос, доверительно заметил: – А ведь не любишь ты государыню, Федор Константинович. Что так? Али мыслишь, не отошла она от латинства, а токмо вид учинила, а?
«Ну точно, засланный казачок, – убедился я в достоверности своей догадки. – Ладно, потом разберемся – кем», а вслух пояснил:
– Не мне о том судить. Я ведь и сам принял православие всего год назад, почем мне знать. Но Русь люблю всем сердцем, потому и хочу, чтоб русская царица вела себя по-русски. Да и батюшка мой мне перед смертью заповедал… – И осекся, с опозданием спохватившись, что зря упомянул об отце, который «виновник» гибели его отца.
Но, как ни странно, мой собеседник отреагировал весьма спокойно. Даже вновь удостоил меня похвалы:
– Это хорошо, что ты столь рьяно батюшкину волю чтишь.
Я посмотрел на него, но ни скрытой иронии, ни усмешки, ни тем паче злости не увидел. Лицо спокойное, да и взгляд вполне благожелательный. Но не может ведь человек в одночасье изменить свое отношение к другому!
«Хорошо маскирует свои чувства, не иначе, – решил я. – Ну и ладно. Пусть трудится, зарабатывая мое доверие…»
Трубецкому предложения Федора Долгорукого пришлись по душе. Он выступил с ними в Думе. Воротынский и ряд других бояр поддержали его, приступив к составлению рекомендаций для царицы. Но в первую очередь они решили вопрос с кандидатурами хранителей царицыного чрева. И решили не совсем так, как мне хотелось. Точнее, совсем не так. Нет-нет, Воротынский не оставил без внимания мои советы насчет родичей и знатности, но никто брать на себя такую ответственность не пожелал. И тогда они, после многочисленных отказов всех видных бояр, решили возложить ее на Опекунский совет, предложив на этот пост… Федора Борисовича Годунова. Ну да, кому же, как не его высочеству, хранить от бед наияснейшую, дабы она спокойно родила его величество.
Мама миа!
Немного утешало то, что ему в товарищи, то бишь в помощники, Воротынский рекомендовал назначить меня. Дескать, все равно людишки князя Мак-Альпина охраняют матушку-государыню, стало быть, ему в любом случае держать ответ, а потому…
«Ох некстати припомнился мне этот эпизод из книги французского романиста, совсем некстати. Воистину, как слово наше отзовется, нам не дано предугадать», – горестно размышлял я, пока члены совета обсуждали предложения думцев. Впрочем, обсуждали – это я загнул. Высказывались кратко и «за», а пан Мнишек вообще сиял от восторга. Даже усы его и те, казалось, ликовали, радостно топорщась во все стороны.
Вот так нас и выбрали…
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.