Текст книги "Битвы за корону. Прекрасная полячка"

– Ишь ты, не запамятовал! – умилился бывший Бибик. – Точно, в Александрову. Константин Юрьич тогда на заставе у Слотина всех оставил, даже Серьгу, повелев, чтоб они его возвращения дожидались, а меня одного, стало быть, прихватил. – Он помрачнел и заторопился, зачастил с пояснениями: – Ты, княже, не помысли чего, я ить твоего родителя нипочем бы не бросил, да вышло так. Мы, когда приехали, меня середь ночи боярин Димитрий Иваныч Годунов от его опочивальни увел, поведав, что, мол, сам князь так повелел, потому я наутро… ну… когда стряслось все… подле твоего батюшки и не возмог быть. А опосля, когда сведал о случившемся, что мне оставалось делать-то?

– Да никто тебя не винит, – успокоил я его. – А в монастырь как попал?

– То меня покойный государь Борис Федорович туда отправил, самолично. Мол, сведают, у кого служил, не сносить тебе головы. Потому одна тебе ныне дорожка. И деньгу мне для вклада вручил да наказал молиться за князя. Постригли меня, нарекли Лазарем, и с тех самых пор я там пребы… – Он осекся на полуслове, нахмурившись и озадаченно уставившись на меня. – Погоди-погоди. А когда ж тогда твой батюшка успел тебе обо мне поведать-то, ежели он… Али ты от кого иного обо мне слыхал?

Пришлось пояснить, откуда мне про него известно, кратко изложив версию чудесного спасения моих родителей. Но разговаривать в храме не очень-то удобно – больно много народу. Мы с Бибиком, то есть теперь с отцом Лазарем, хоть и отошли в сторонку от дверей, чтоб не маячить на проходе, но все равно в таком многолюдье как-то не то. Вдобавок ощущение, будто на меня кто-то уставился из толпы. Я пару раз оглянулся, но никого не заметил, хотя чувство, что мою спину продолжают буравить взглядом, осталось. К тому же появился мой гвардеец, шепотом передавший, что боярин Шуйский, сидящий до сих пор в застенках Константино-Еленинской башни, очень хочет со мной повидаться.

– Ишь приспичило, – усмехнулся я. – Ладно, заглянем. – И, повернувшись к отцу Лазарю, развел руками, мол, дела, дела, а потому хоть и приятно было повидаться, но пора.

Впрочем, он и сам сообщил, что собирается возвращаться в Староголутвинский монастырь, попросив дозволения навестить меня на подворье. Я дозволил, заверив, что нынче же предупрежу о нем дворского, дабы принял достойно, как и подобает.

Так, последний долг памяти усопшему отдал, порядок с «ангелами» проверил, гостеприимство проявил… Что ж, теперь можно со спокойной душой уходить, и я заспешил на выход. Но пока шел, по-прежнему ощущал чей-то пытливый взгляд, буравящий мою спину.

До Константино-Еленинской башни от Архангельского собора метров триста, не больше, но пешком нельзя, по чину не положено. И на принятые здесь условности не плюнешь – не та пока ситуация. И без того Мстиславский, как-то подметив, что я вышел с подворья на своих двоих, позже при встрече сделал замечание. Мол, с такой титлой да такими чинами надо соблюдать… Хорошо, у меня был заготовлен ответ. Дескать, иду не куда-нибудь, а в Архангельский собор помолиться о душе усопшего, потому-то, из особого почтения к государю, и пешком. Обет такой дал.

Словом, пришлось возвращаться на подворье за конем и на нем отправляться к узнику. Пока ехал, все гадал, что на сей раз скажет мне Шуйский. В тот день, когда была учинена казнь над его родичами – младшим братом Иваном, по прозвищу Пуговка, да над бывшим великим мечником Скопиным-Шуйским, Годунов не смог дождаться окончания их смертных мук. Непривычного к таким вещам царевича замутило, и он выбежал прочь. Признаться, мне тоже было не по себе. Уточнив вполголоса у лекаря Рейблингера, присутствовавшего при кончине царя Бориса Федоровича, сходятся ли симптомы, и получив положительный ответ, я вышел, но в отличие от Федора направился не на свежий воздух, а в соседнюю камеру, где находился Василий Иванович.

Тот, увидев меня, перекрестился, вытер выступившие слезы и скорбно спросил:

– Всё?

– Почти. Но умирают они точь-в-точь как покойный государь. Выходит, ты не солгал.

– Стало быть, меня и Дмитрия живота не лишат? – робко спросил он.

– Не лишат, – пробурчал я, хмуро глядя на него.

Ох как мне не нравилось, что Годунов оставил его в живых. Но что делать – слово не воробей. Разве что попробовать выжать из старикашки максимум – расписка-то осталась. О ней я ему и напомнил. Мол, согласись, боярин, что остаток своих дней куда лучше прожить не в тюрьме, а в монастыре. Хоть и в отдалении от Москвы, зато на свежем воздухе. Опять же и еды вдоволь, и холоп в услужении будет – красота.

– С чего ты вдруг расщедрился, князь? – подозрительно уставился он на меня.

– Деньги нужны, – честно ответил я. – Но для этого тебе надлежит проявить ответную щедрость и сдержать свое обязательство, даденное в Успенском соборе. Да не просто даденное, но и написанное на бумаге.

– Так как же я, сидючи тут…

– Еще лучше получится, – перебил я его. – Ты только скажи, с кем бы хотел повидаться да перемолвиться словцом, а остальное я беру на себя. И поверь, увидев тебя здесь, они станут куда сговорчивее.

– Поди упомни всех без записей, – захныкал он.

– Скажи, где они лежат, и мои люди принесут их сюда. А дабы тебе веселее трудилось, напомню, что срок отдачи тобой указан, и по его окончании на следующий день тебя переведут в другую камеру, куда хуже. Да и кормить станут соответственно… Нет, ломоть черствого хлеба ты получишь, да и кружку воды тебе дадут, но о большем не мечтай. И так, пока не расплатишься.

– А когда деньгу отдам, вправду дозволишь в монастырь уйти?

– Дозволю, – твердо пообещал я.

– Ох, обманешь, – запричитал он. – Как тогда с прощением у государя.

– Нет, – отрезал я. – Не обману. Будь моя воля, я б тебя и впрямь, как братца твоего, Пуговку, смертным зельем напоил, и с превеликим удовольствием. Но против слова Годунова, хоть и опрометчиво им даденного, никогда не пойду. А коль жизнь тебе дарована, то какая мне разница, где ты проживешь остаток своих дней? Что касается моего обмана, то вначале сжульничал ты насчет Ивана Голицына, а я ответил тем же самым. Наперед наука. Словом, действуй, боярин, да не мешкай.

И Шуйский действовал, а я ему помогал, поставляя называемых им должников. Вид кредитора, закованного с ног до головы в огромные ржавые цепи и пребывающего в мрачной сырой камере, где отовсюду капало и вдобавок жутко воняло, действительно делал визитеров гораздо покладистее. А когда ко всему этому после разговора с Василием Ивановичем добавлялась небольшая экскурсия по пыточной, с красноречивыми пояснениями, для чего предназначен тот или иной инструмент… Нет-нет, никаких угроз. Зато намеков хватало в избытке, и человек покидал подземелье чуть ли не в ступоре, поглощенный одной мыслью – где ему срочно взять деньги, чтоб расплатиться. Через неделю половина его долга уже находилась в моем каменном подвале.

Садистом я не был, и на самом деле с Шуйского, едва посетитель уходил, снимали цепи и переводили в другое помещение – относительно чистое, сухое и теплое. Но ему хватало и кратковременного пребывания, чтобы трудиться на совесть. Однако проблема с полным возвратом денег заключалась в том, что нескольких должников боярина не было в живых.

– И что будем делать? – напрямую спросил я его два дня назад, безжалостно напомнив: – Завтра выходит срок, а значит…

Договаривать не стал – и без того понятно.

– Помилосердствуй! – взвыл он. – Побойся бога!

– Боюсь, – кивнул я, – потому и не отступаюсь от его заповедей, а он сказал: «Око за око, кровь за кровь, смерть за смерть».

– Да ведь Ванька, брат меньшой, убивец-то! И в кубок государя зелье не я наливал.

– Зато ты был главным подстрекателем, – перебил я его. – Как ты Пуговку уговорил взять всю вину на себя, не ведаю, но догадываюсь. Ему ж так и так помирать, а тут он мог хоть братьев спасти. Опять же ты ему в отца место. И милосердия от меня не жди.

Теперь получалось, что, посидев всего сутки в иных условиях, Шуйский успел что-то придумать. Или снова станет просить о милосердии? Частично я угадал. Поначалу боярин действительно заикнулся о своей немощности, но я не стал ничего говорить – поднялся с лавки и направился к двери.

– Да ты погодь, князь, погодь! – испуганно завопил он, когда я взялся за ручку. – Эва, сразу и пошел. Нешто так дела делают?

Я повернулся, но ручки не выпустил, ответив в тон ему:

– А нешто так долги отдают?

Василий Иванович помялся, тоскливо вздохнул и спросил:

– А ежели не серебром? У меня ить в тайниках и жемчуг имеется, и еще кое-чего. Ранее, правда, иным принадлежало, но тебе-то не все ли равно?

– А жемчуг и кое-чего не закладное? – уточнил я.

– Что ты! – замахал он на меня руками. – Кто ж такое дорогое в закладе оставит? Ей-богу, не закладное. Да и не столь там и много, хотя, мыслится, должно хватить, ежели оценить по совести.

– По совести, по совести, – подтвердил я. – Сейчас пришлю к тебе моих людей. Скажешь им, где тайник, они сходят, все принесут сюда, приведут серебряника, и он скажет, на сколько тянет твой жемчуг и прочее.

– А ежели ты ему заранее укажешь впятеро занизить? – возразил боярин. – Давай лучше по записям. Так куда честнее. А где и у кого енти записи взять, я твоим людишкам поведаю. И ежели их цена, считая с серебрецом, кое у тебя, дойдет до двухсот пятидесяти тысяч, ты завтра же отправишь меня вместе с Дмитрием в монастырь. Согласен, князь?

Чувствовал я очередной подвох, ох чувствовал. Уж больно шустро бегали туда-сюда его глазки, упорно не желающие смотреть на меня. Но, здраво рассудив, что ничего не теряю, после минутного колебания дал согласие.

И ведь верно чуял. Боярин действительно сжульничал. Понял я это не сразу. Спустя пару часов снова появившись в подземелье (к тому времени мои гвардейцы успели притащить туда все содержимое тайников Шуйского), я, увидев разложенную на столе красоту, поначалу простодушно ею любовался. Было чем. Работа и впрямь больших мастеров. Особенно мне понравился ларец из черного дерева. По его краям на позолоченных пластинах стояли серебряные трубачи с барабанщиками, в центре возвышался слон, на нем башня, а на ней высились золотые часы. Ради интереса я распорядился завести их, перевел стрелку часов на двенадцать и… присвистнул от восторга: все фигурки пришли в движение. Трубачи затрубили, барабанщики ударили в барабаны, а слон принялся покачивать хоботом.

На корабль, стоящий рядом, я поначалу не обратил внимания. Хоть и сделан из золота, и снасти жемчужные, но в сравнении с часами не то. Однако позже, увидев его трюм, наполненный жемчужными нитями, где чуть ли не каждая величиной с орех, не меньше, прикинул, что в качестве подарка Ксении самое то. А что, сколько бы оно ни стоило, но, думаю, хватит у меня денег выкупить его у Годунова вместе с жемчужными бусами. Все равно ему самому их пока дарить некому.

Остальные драгоценности… Нет, они тоже красивые и, несомненно, весьма дорогие, но слишком сильно проигрывали в сравнении с часами и кораблем. Подумаешь, золотая цепь, усыпанная бриллиантами, или жемчужные четки – эка невидаль, или браслет с бриллиантами – тонкая работа, но… И мой взгляд в которой раз устремился к золотому кораблю с жемчужными снастями.

– На двенадцать тыщ золотников жемчуга, – тихонько подсказал знакомый голос сзади.

Я оглянулся. Точно, Власьев.

– А тебе откуда оно?.. – недоуменно протянул я.

– Так ведь твои людишки с меня записи затребовали, – пояснил он. – Вот я и поспешил вслед за ними. А когда глянул, вмиг опознал. – И протянул мне листы, на которых сверху крупно значилось: «Опись государевых подарков».

Я нахмурился, недоумевая, при чем тут бузина, когда дядька в Киеве, но после кратких пояснений Власьева понял, что Шуйский снова меня надул. И ведь не придерешься к стервецу. Честно сказал, что ранее принадлежало иным людям, но в закладе они не были. Все точно. Не закладывала их Марина Юрьевна, у которой все это изъяли мятежники.

Одного не пойму – и когда он успел покопаться в царицыных комнатах у Мнишковны, изловчившись все забрать и отправить к себе на подворье. Ну силен боярин. Мародерничать в такой момент – это… Нет, у меня и слов таких нет. Прав был дедушка Крылов, тысячу раз прав, когда говорил, что вору дай хоть миллион – он воровать не перестанет. У меня даже толком разозлиться на этого афериста не получилось, и встретил я приведенного из камеры Василия Ивановича веселой улыбкой.

– Значит, ранее принадлежало иным людям? – осведомился я.

– И не солгал, – насупился он, с тоской глядя на меня.

– Верно, не солгал, – подтвердил я. Шуйский мгновенно взбодрился, но я ласково заметил, охлаждая его радость: – Однако сделал ты это зря, ибо теперь у нас с тобой снова будет баш на баш, в точности как с головой Ивана Голицына.

– Это как? – насторожился он. – Ты что же, князь, словцо свое решил порушить, да…

– Ну что ты, – успокоил я его. – Мое словцо такое же верное, как… как твое. Будет тебе монастырь, коль обещано, непременно будет, олигарх ты наш ненаглядный. Вот только не свезло тебе, поскольку я – не демократ, а потому в обитель ты, конечно, поедешь, но…

– Сказал, дак досказывай, – взмолился он.

– Не придумал пока, – честно ответил я, – а и придумал бы, все равно не сказал: пусть тебе сюрприз будет. Да ты не печалься, скоро сам узнаешь.

А «сюрприз» для боярина был следующий. Во-первых, сам монастырь, выбранный мною для него и его брата. Соловки, конечно, заслуженно пользовались славой святой обители, но климат там ой-ой-ой. Холопа боярин получил – я и тут сдержал слово, но в наказе игумену, подписанном Годуновым, содержались кое-какие рекомендации, от которых братьям Шуйским не поздоровится. Чего стоит одна из них: «И поелику сии мнихи согрешили до пострига столь превелико, что и описать не можно, во спасение души их надлежит проследить, дабы они впредь кормились токмо трудом своим, вкушая лишь злаки, кои сами вырастят, и несть для них дней скоромных, окромя Светлой Пасхи и двунадесятых праздников».

С похожей грамоткой для настоятельницы отвезли в монастырь и бывшую Екатерину Григорьевну Шуйскую, а ныне старицу Ульяну. В этом послании, правда, кое-что по настоянию Федора и его матери смягчили – все-таки одному она тетка, другой – родная сестра. Вычеркнули они и про злаки, которые ей не придется самой выращивать, да и многое другое.

Но все равно позавидовать ей было нельзя, ибо отправили ее во Введенский монастырь, где игуменьей моя хорошая знакомая матушка Дарья, а в миру царица Анна Колтовская и мать моего двоюродного брата Александра. Думается, получив лично от меня дополнительное к этой грамоте письмецо с кое-какими уточняющими рекомендациями, настоятельница устроит ей такое веселенькое житье, что новоявленная сестра Ульяна взвоет в первую неделю. Благо холопки ей, в отличие от братьев Шуйских, не положено. Федор с матушкой забыли указать, а я не стал подсказывать.

Что касаемо драгоценностей Марины Юрьевны, перекочевавших к Годунову, то была у меня мыслишка сохранить все в секрете до того времени, пока поляки, включая многочисленных Мнишков и ее саму, не покинут пределы Руси, но я не успел осуществить задуманное. Не повезло. Их едва успели доставить на мое подворье, выложили на стол, чтоб аккуратно запаковать в сундуки и сунуть в подвал до поры до времени, и тут, как назло, приехал Федор. Пришлось расколоться – твое, государь, изъял у Шуйского.

– Погоди-погоди, – уставился он на них. – Так ведь енто государыни корабль. И часы тож ее.

– Неужто?! – сделал я изумленные глаза.

– Точно, точно, – заверил он меня. – Она не раз мне про них жалилась. – И… ринулся обнимать меня, благодаря, после чего, покраснев как красная девица, попросил не сказывать ей, будто это я их нашел. Пусть будет, что он сам расстарался.

Ну и есть ли смысл после таких просьб давать совет придержать их? Оставалось лишь мрачно взирать, как драгоценности одну за другой бережно кладут в приготовленные сундуки и… выносят из избы. А вместе с последним отправился в царские палаты и сам Федор.

И, глядя на его довольное лицо по возвращении оттуда, я понял, что задуманное мною надо форсировать, иначе окажется поздно. Вон как светится парень от счастья – словно не он вручал эти сокровища, а его ими одарили. Хотя как знать, может, он и впрямь получил взамен своего «скромного» подарка куда более «щедрый», в виде легкого поцелуя в щеку… В качестве аванса.

Глава 18
Дети, кухня, церковь, наряды…

У Федора Долгорукого меня на следующий вечер встретили по-царски, еще перед воротами, с подносом, на котором возвышался румяный каравай с аппетитной коричневой корочкой и серебряная солонка. Поначалу я опешил от неожиданности, удивленно оглядывая встречающих меня хозяев и дворню, толпящуюся за их спинами. Да что дворня, когда я со своим десятком гвардейцев еле-еле смог подъехать к их подворью. Зевак собралось видимо-невидимо. Мало того, из-за каждого забора выглядывали любопытные, которым не хватило места на улице.

Мелькнула даже мысль, что Долгорукий, по всей видимости, неправильно меня понял и ждал меня в гости вместе с Годуновым. Однако разочарования на лицах братьев и их жен в связи с отсутствием престолоблюстителя не наблюдалось. Все сияли, светились и постоянно повторяли: «Такая честь, такая честь!»

Получалось, причина в ином. Лишь позже, уже сидя в их тереме, я, припомнив кое-что, догадался. Очень уж польстил мой визит братьям Долгоруким. Дело в том, что на Руси не принято, чтобы старшие по титулу или чину приходили в гости к младшим. Вот наоборот – запросто. Или к ровне. И тут без проблем. А к младшим ни-ни. Есть, конечно, исключения, но они, как правило, для самых близких родичей, и Федор Тимофеевич со своими родными братьями Владимиром и Григорием под нее не подпадали – троюродные все-таки.

Вот и выходило, что коль я, думный боярин, победитель свеев и ляхов, правая рука царевича и престолоблюстителя Годунова, да и левая тоже, возглавляющий аж три приказа и входящий в Опекунский совет, навестил своих отдаленных и куда менее именитых родичей, следовательно, снизошел. Ну и заодно в какой-то мере возвысил их, а такое на Руси ценится очень высоко.

Между прочим, визит мой поначалу должен был состояться еще вчера, ибо когда подошедший ко мне Федор Долгорукий вновь начал намекать, что не худо вновь объявившейся родне свести и более близкое знакомство, я и бухнул:

– Ну тогда жди меня сегодня к вечеру.

Тот вначале вспыхнул от радости, но, вспомнив что-то, начал мямлить невразумительное. Дескать, к встрече столь дорогого гостя надо подготовиться как следует, а потому лучше всего перенести мой приход на следующий день. Почему на самом деле он попросил отложить мой визит, я узнал у Власьева, давно ставшего моим нештатным консультантом по всем вопросам. На сей раз специально не спрашивал. Просто у нас зашел очередной разговор о суровых правилах местничества, в которых я, признаться, до сих пор плавал как топор, вот тогда-то он меня и просветил.

Оказывается, ситуация у Долгоруких весьма щекотливая, ибо боярин Федор младше своего брата Владимира, который ему, после кончины батюшки, в отца место. То есть в связи с моим визитом возник щекотливый вопрос: кому быть на́большим при приеме.

– Ранее-то таковского отродясь не бывало, – усмехнулся дьяк. – Завсегда старшего по годам отличали. Его первого и титлами наделяли. Но покойный государь на таковское не больно-то глядел, потому и… – Однако похвалил братьев: – Уж не знаю, как на самом деле промеж собой живут, но на людях дружно держатся. Одначе и Владимир Тимофеевич без совета с братом ничего не учиняет – боярин есть боярин. А к чему ты спросил-то?

Я хмыкнул и, припомнив недавний разговор, честно рассказал про замешательство среднего брата.

– Ну ты им и задачку задал, – крякнул дьяк.

– Но они же в одном отцовском тереме живут, – удивился я. – Какие могут быть споры?

– А кому наперед при встрече стоять да чья женка первой на поцелуйный обряд выйдет? – возразил дьяк. – Тут много чего счесть можно.

Не знаю, как они договаривались, но, скорее всего, строго в очередь. То есть вначале Владимир выступил за старшего, произнеся часть приветствия, концовку произнес Федор, но зато его жена первой вышла с чаркой, и так далее. Третий, Григорий, тоже сказал какую-то фразу, но, как и положено младшему, самым последним.

Сами ритуалы описывать не стану – как обычно, по стандарту. Жены мне понравились, особенно супруга Владимира Мария, совсем молоденькая, как бы не моя ровесница. Как позже выяснилось – она у него третья. Впрочем, и жен остальных братьев я пожилыми бы не назвал, равно как и их самих. Старшему, Владимиру, на вид лет тридцать пять, остальные чуть моложе – обоим за тридцать.

Действовал я согласно инструктажу все того же Власьева, чтоб, упаси бог, никого не обидеть. Более того, когда настала моя очередь толкать тост-здравицу, я расстарался и сделал его таким обтекаемым, дабы не остался в обиде ни старший брат, который всего-навсего окольничий, ни средний, который имеет набольший чин боярина. Мол, пью за то, чтоб в их роду было и оставалось главное – дружное единство и все они так и продолжали держаться друг за дружку, а чины и титулы – дело наживное. Все прочие мои выступления в принципе были аналогичными: мир, дружба, жвачка. Ну и женам их, которые тоже по моему настоянию сели за стол, посвятил отдельный тост, вогнав всех трех в краску.

Словом, разошелся не на шутку. Но о главной цели своего визита не забывал. Подходил я к ней осторожно, исподволь, начав с очередного напоминания о боевых заслугах наших отцов. Ну а коль зашла речь о них, не обойтись и без подробного рассказа о тех славных временах, благо братья и сами выспрашивали меня о них весьма старательно. Оно и понятно. С новостями в столице худо, газет нет, телевизора не изобрели, художественной литературы кот наплакал, больше церковная, а тут цельный приключенческий роман, да не один, а два. Первый – о моих родителях, второй – обо мне самом. Хорошо, я заблаговременно подготовился, так что расписывал без запинки, соблюдая логику событий.

До самого главного дошел не сразу. На столе к тому времени успели четырежды поменять блюда, да и братина с медом пополнялась неоднократно. Владимир распустил пояс и якобы невзначай возложил руку на живот, наглядно демонстрируя, как он у него округлился. Через минуту, ревниво покосившись на брата, его примеру последовал и Федор. По-моему, он еще и слегка надулся при этом, чтоб пузцо выглядело таким же большим, как у старшего. Что делать – боярин без наличия объемного «комка нервов», заметно выступающего спереди, здесь вроде как дефективный. Это мне хорошо – во-первых, иноземец, а для них многие условности не обязательны, во-вторых, холостяк, с них пузцо не требуется вовсе. О последнем братья и заговорили.

– Еще б жениться тебе, Федор Константинович, да корни пустить, и вовсе хорошо было, – начал Владимир Тимофеевич.

– Да, тогда уж ты вовсе нашим бы стал, – поддакнул мой тезка.

Я, смущенно улыбаясь, посетовал, что вначале желательно как следует изучить местные обычаи, включая свадебные. Да и в правилах русской супружеской жизни я пока ни уха ни рыла. Боюсь, разбалую женушку. Кстати, не просветите, какие у них обязанности по дому, как они вообще должны себя вести, чем заниматься, а чего им ни в коем случае нельзя разрешать?

Просветили. Первым, на правах самого опытного, Владимир, принявшийся со знанием дела (как-никак в третий раз женат) рассказывать, что мне надлежит требовать от молодой жены. Причем начал с медового месяца, обмолвившись, чтобы я ни в коем случае не уподоблялся покойному государю. Мол, нельзя допускать такой срамоты – грех, ибо тут как с лошадьми: чуть приспустил вожжи, как молодая кобылка непременно закусит удила да столь резво понесет, что и ездоку достанется, и сани на обочине окажутся, и самой не поздоровится.

– А в чем срамота-то? – невинно поинтересовался я.

– Да как же! – возмущенно всплеснул он руками и принялся перечислять вопиющие прегрешения экс-царицы. Досталось и одежде – отсутствие кики и вдовьего наряда, но особенно поведению.

Нет, многое о том, как надлежит себя вести женщинам царствующего рода, я успел вызнать от Ксении и от ее матушки, которых накануне подробно расспросил о заведенных порядках. Оказывается, супруга царя даже церкви и монастыри должна посещать втихаря, чтоб никто не видел. Да-да, я не преувеличиваю. Если в церковь – то проходить туда особыми скрытыми галерейками, а находясь внутри, занимать место наособицу, заранее огороженное плотным материалом. Если же предстоит выезд в монастырь, то он происходит, как правило, рано утром или ближе к ночи, а на выходе из крытого возка доверенные слуги тоже должны растянуть длинные полотнища из плотного сукна, надежно скрывающие государыню от посторонних глаз. Про остальное вообще умалчиваю – кошмар, да и только.

Однако от Владимира, к которому вскоре присоединился Федор, мне довелось услыхать кое-что новое, забытое моей будущей тещей. Я слушал и наслаждался, предвкушая, как этот ворох многочисленных запретов в самом скором времени обрушится на Марину.

– Так енто в обычное времечко, а уж ежели она непраздная, тут и вовсе надобно держаться сторожко, – подвел итог Федор и, указав на согласно кивавших в такт чуть ли не каждому его слову княгинь Долгоруких, предложил: – Да вон хоть их послушай, яко надлежит себя блюсти.

Те словно дожидались команды, затараторили разом, вновь делая особый упор на ее беременность и вываливая на-гора меры предосторожности против возможного сглаза или порчи. И среди этих мер основное занимала уединенность. Мужики, включая самых ближних родичей, и вовсе должны навещать ее не иначе как в сопровождении супруга.

– Ко мне и мой родной братец Митрофан Васильевич токмо вместях с Владимиром Тимофеевичем приходил, – привела себя в пример Мария Васильевна.

Исключений из правил было два – свекор и родной отец. Оба имеют право на самостоятельное посещение, а в случае смерти мужа властны и привести кого-то с собой. Но оставить пришедшего наедине с вдовой – ни-ни.

Я старательно запоминал, периодически поддакивая. И если речами Владимира я наслаждался, то тут и вовсе разомлел. Конечно, кто спорит, говорили это княгини не без тайного злорадства, по принципу: «Мне было плохо, так пусть и ей халяву перекроют». Но какое значение имеет побудительный мотив, коль он так славно вписывается в мой замысел. Более того, кое-что зачастую перехлестывало через край. Например, даже «нога на ногу возложив седети грех есть», как мне сообщила жена Федора Татьяна Степановна.

Мысленно я потихоньку сортировал услышанное на две категории: одно для немедленного осуществления на деле, а второе по возвращении на свое подворье лучше перенести на бумагу, но в ход пока не пускать. Рано, а то получится перебор.

Наконец голова стала пухнуть от обилия сведений, и я поинтересовался – а что вообще женщинам можно? Ответ был краток: растить детей, шуршать по хозяйству и… молиться. Ах да, чуточку погодя супруга Владимира Мария уточнила, робко поглядывая на мужа, что, мол, можно для забавы обновы примерить, коли таковые имеются. Короче, kinder, kuche, kirche, kleider, то бишь дети, кухня, церковь, наряды. Не помню, кто из немцев и когда сформулировал это[37]37
  Автором этого афоризма является последний немецкий император и прусский король (1888–1918) Вильгельм II Гогенцоллерн (1859–1941). Именно он так исчерпывающе определил круг единственно достойных, по его мнению, занятий для немецкой женщины.


[Закрыть], но зато теперь мне абсолютно точно известно, откуда он взял свою идею. Да услыхал, как живут или жили русские боярыни, княгини и царицы.

Но скучать русским женщинам из знатных семей, судя опять-таки по рассказам княгинь Долгоруких, не приходится. Напротив – успеть бы. Это ведь лишь на первый взгляд кажется, что при обилии слуг, холопов, нянек, мамок и кормилиц ни за хозяйством, ни за детьми смотреть не надо. Фигушки. Да, с одной стороны, блины они сами не пекут, полы не моют, пеленки не стирают. Но с другой…

Во-первых, контроль. Всюду надо успеть, везде доглядеть, нерадивых наказать, прилежных похвалить и прочая, прочая, прочая. Как результат: вроде своими руками ничего не делала, а к вечеру без ног.

Ну а во-вторых, остается kirche, то бишь церковь. На нее одну уходит уйма времени. Судите сами. Рано поутру подъем, и сразу за «домо́вое прави́ло». Это, если можно так его назвать, обязательный комплекс молитв, поклонов, чтение разных библейских текстов и пение псалмов. Плюс крестовая молитва, или «келейное прави́ло». Это еще одно чтение молитв, псалмов, тропарей, кондаков и прочая, прочая, прочая. Отличие от домового в том, что келейное каждый день разное, регламентируемое церковным уставом. А к ним добавьте чтение и пение часослова и псалтыря с присовокуплением строго определенных или особо назначаемых канонов и акафистов. Кстати, количество поклонов в каждом случае строго определенное, и меньше ни-ни.

Вечером само собой, и не один раз, ибо помимо вечерни имеется какая-то повечерница и полунощница. А после прави́ла «отнюдь не пить, не есть, не разговаривать, а в полночь надлежит тайно вставать и со слезами богу молиться».

Разумеется, в праздник весь этот объем удваивается, а то и утраивается, поскольку к нему плюсуется молебен. Да и не только в праздник, но и в его канун. В постные же дни, особенно в Великий пост (ой как хорошо, что он наступил!), следует весомая прибавка в виде особых молений и чтений житий святых. Одно облегчение – как ни удивительно, но женщинам в церковь ходить, не говоря про заутреню или вечерню, но и в обедню, в отличие от мужей, вовсе не обязательно. Разве по воскресным дням, на праздники, да в какие-то святые дни, с которыми я, честно признаться, толком не разобрался.

Ну, Марина Юрьевна, берегись! Скоро начнем из тебя лепить благостную русскую царицу. И выбор у тебя останется небольшой – либо плюнуть на корону и бежать куда глаза глядят, либо подчиниться всем требованиям. Но при выборе последнеего варианта надолго ли хватит твоего терпения?

Кстати, под конец братья, очевидно раззадоренные моим беспрекословным соглашательством со всем, что они говорили, не удержавшись, попеняли и мне, как представителю Опекунского совета. Дескать, излиха потакаем нынешнему поведению матушки-царицы. Вместо разъяснения ей русских правил мы… Ну и далее перечень наших прегрешений.

Очень хорошо. То, что мне от них и требовалось. Правда, с поправкой. Коль вы, ребятки, проявили инициативу, вам и флаг в руки. Примерно в этом духе я и ответил. Мол, негоже мне, как иноземцу, влезать в подобные дела и своей волей учинять столь жесткий регламент жизни Марины Юрьевны. Иное дело, если сама Дума попеняет на недопустимость подобного поведения с ее стороны и вынесет решение, дабы впредь она вела себя достойно, как надлежит матери будущего государя всея Руси. А для того чтобы было с кого спросить впоследствии, надо назначить, как оно водится в иных странах, например во Франции, хранителя царицыного чрева.