Текст книги "Битвы за корону. Прекрасная полячка"

Глава 37
Пленные

– Хошь бы словцо вымолвил, – ответила мне Галчонок, когда я на вторые сутки нашего пребывания в Юрьеве спросил ее про Ходкевича. – Чую, больно ему, рана-то глыбокая, ан все одно: молчит яко бирюк.

Я понимающе кивнул, осведомившись о самочувствии наших раненых. Та скорбно вздохнула:

– Не подсобило питье Резваны – помер стрелец Огурец.

Она всхлипнула, но сделала вид, будто закашлялась, испуганно косясь на меня – не распознал бы князь, не то выгонит, как предупреждал. Я «не распознал». Коль сдерживается, чего там, не стоит придираться. Она и так показала себя молодцом, что под Оденпе, что сейчас, после битвы под Юрьевом, когда работы прибавилось вчетверо. Шутка ли – более сотни раненых. Только у моих гвардейцев умерло от ран шестеро да столько же у стрельцов. Точнее, если добавить Огурца, получается семь. А точно таких же безнадежных в здании городской ратуши лежит еще не меньше десятка. И ведь мутило поначалу девчонку, но держалась стойко: накладывала мази, бинтовала, утешала, и хватало силы воли давить в себе эмоции.

Лишь раз, поднимаясь на второй этаж ратуши, я случайно услышал, как она буквально захлебывалась от рыданий. Ревела совсем по-детски: горько, безутешно, навзрыд. Крадучись, я неслышно попятился, вернувшись вниз. А когда буквально через десять минут проходил мимо раненых, увидел Галчонка подле них. На лице улыбка, хлопочет, что-то приговаривает, воркует. Полное впечатление, что я ошибся и ревела другая. Но заметно припухший кругленький носик малинового цвета предательски подсказывал, что именно его обладательница плакала совсем недавно.

– Значит, молчит, – протянул я. – Ладно, пусть молчит дальше.

Я понимал его состояние – очень уж удручала гетмана мысль о поражении. Окажись оно обычным – полбеды, но ведь полнейший разгром. А если к этому добавить, что со стороны победителей в сражении участвовало в полтора раза меньше народу, чем у него самого (всего три тысячи против его четырех с половиной), – и вовсе нестерпимо. Особенно припомнив, как он сам совсем недавно долбил шведов, имевших куда больше людей. И вот уже вторые сутки Ходкевич в ответ на все мои вопросы отделывался кивками или мотанием головой.

Я не торопился к нему подступаться, решив дать время. Забот у меня и без гетмана выше крыши. Одни церковные мероприятия чего стоят. Некоторых можно избежать или, изловчившись, сократить свое присутствие, улизнув со всенощной. Но и вовсе не появляться в храме нельзя – не поймут. Тот же торжественный молебен по случаю победы, праздничная пасхальная служба, да мало ли. Никон и без того на меня косо глядит, когда я, потакая желанию тяжело раненного Семицвета, распорядился сварить и принести ему мяса. Как назло, бегущий с блюдом гвардеец напоролся на священника, который, учуяв свинину и узнав, для кого она, ринулся уговаривать меня не свершать столь страшный грех.

– В такую субботу – и мясо?! – в исступлении брызгал он слюной.

– Больным, в походе и на войне дозволительно, – попытался отбиться я, но не тут-то было.

– То в середу дозволительно али в пятницу, а в канун Пасхи… – Никон даже закатил глаза от ужаса. – Бога ты не боишься, князь. И самому ратнику таковского опосля нипочем не отмолить.

Семицвет испуганно посмотрел на священника, жалобно на меня и, тоскливо вздохнув, сглотнул голодную слюну, уставившись на блюдо с ароматно дымившейся свининой.

– А ему и не надо отмаливать, – огрызнулся я и, повернувшись к гвардейцу, подмигнул ему, ободрив: – Ешь смело.

 
На себя беру твой грех. Готов
Дать ответ во всем: я знаю, Боже,
Милосердье – для Тебя дороже
Всех молитв, обрядов и постов![68]68
  Д. С. Мережковский. «Франциск Ассизский».


[Закрыть]
 

Примерно в таком духе я и сказал. Вообще, как я заметил, последние пару-тройку месяцев строки из Филатова мне на ум что-то нейдут, да и из Высоцкого тоже редко. Видать, слишком суровые деньки пошли, вот и всплывают в мозгу творения иных авторов, посерьезнее. Даже когда дело касается сатиры, и то все больше Крыловым обхожусь.

Но раненых я навещал нечасто – других дел по горло. К примеру, с пленными, коих теперь насчитывалось более трех тысяч. Особенно со шляхтой. Нет, понятно, что выкуп на бочку, да и дело с концом. Но прежде чем объявить о нем, надо ж назвать суммы, да такие, чтоб они оказались и приемлемые, и не слишком низкие. Хорошо, под рукой имелся Емеля, который неплохо знал финансовое положение некоторых пленников, но опять же далеко не всех. А как быть с прочими?

Вот с казачками не в пример проще. Собрав старших, я объявил, что отпускаю всех за выкуп, и немедленно огласил суммы. Двести рублей с простого, пятьсот с десятника, тысяча с сотника, а с атаманов грех взять меньше двух. Цифры, откровенно признаюсь, взял с потолка.

– А чего столь дорого? – выкрикнул кто-то.

– Так ведь мы на это серебро людишек своих из татарской неволи выкупать станем, – пояснил я, уточнив: – Да не таких, как вы, кто на стороне папежников против Руси воюет, но истинно православных.

Ответ им не понравился, загомонили, загудели, понеслись выкрики, что шли они на иные земли, кои принадлежат латинам. Откуда им знать, что они числятся за Русью.

– Незнание не освобождает от наказания, – веско ответил я, – а потому о снисхождении советую забыть. Так есть желающие освободиться за выкуп?

– Желающих много, – буркнул самый главный из них, некто Яков Бородавка. – Худо, что деньги́ к ентому желанию нет.

– Тогда предлагаю… выбор.

И я пояснил, в чем он состоит. Дескать, можно добросовестно сесть в острог и там дожидаться милости от государя. Но когда она последует, бог весть, да и неведомо, последует ли вообще. Не любит он, когда православные выступают против православных. Опять-таки после вольной волюшки сидеть в затхлой сырости, смраде и вони и, разумеется, впроголодь, довольствуясь коркой хлеба в сутки, тяжко. Мыслится, половина из них передохнет в первый же год.

Казачья старши́на, успев потомиться в остроге и вкусив все прелести тюремной жизни, разом закивали головами. Вот и чудненько. И я перешел к альтернативе: тяжелые работы, но на свежем воздухе и с нормальной едой. Притом продлятся они не более двух лет, а при условии досрочного их выполнения отпустят раньше. Разумеется, самим атаманам и сотникам и тут быть старшими, то есть в основном придется не работать, а командовать своими бригадами.

А по окончании работ тоже выбор. Если кто пожелает вернуться в Речь Посполитую, держать не стану, но пешим оборванцем и с пустым кошелем. Кому захочется конно, можно остаться подзаработать и на справную одежку, и на коня. Более того, если кто-то захочет вернуться к прежнему занятию хлебопашеством, никаких возражений. Пустующей земли вокруг полно, дадена она будет в полную собственность, и над душой никаких дворян и шляхты. Знай себе трудись да плати налоги королеве. Или поступить на ратную службу к Марии Владимировне – такое тоже приветствуется. Причем станут они ходить под началом не у воевод-князей, но у такого же казака, и, сделав шаг в сторону, представил стоящего за мной Корелу.

Народ оживленно загудел. Донского атамана знали все, кто был с Дмитрием в Путивле. А я шутливо добавил, что и сам бы охотно пошел под его руку, да вот беда – чином не вышел.

– А враз нельзя? – раздались выкрики.

– Нет, – отрезал я. – Вначале мне надо увериться, что вы и впрямь готовы искупить свой грех перед православной Русью, а уж потом станем решать, кого брать, а с кем чуток повременить.

– А ежели сбегем? – нагло ухмыльнулся чубатый казак, стоящий за спиной атамана, но выше его чуть ли не на голову.

– Как звать-то тебя, будущий беглец? – миролюбиво осведомился я.

– Зборовский я, слыхал? Батюшка мой Самойло гетманом был на Сечи. А кличут люди добрые Александром, – показал он в задорной улыбке белоснежные и ровные, один к одному, зубы.

– Тогда худо твое дело, Александр Самойлович. Из-под Ревеля через всю страну навряд ли получится пройти незамеченным, а когда поймают, не миновать тебе острога.

– Эка невидаль, – ухмыльнулся он и горделиво вскинул голову. – Нас турки, как спымают, на палю саживают, и то ничего, кряхтим да терпим.

– Так ведь острог-то позже, – торопливо поправился я. – А до этого тебе, как клятву на кресте нарушившему…

Я чуть помедлил, прикидывая подходящую кару. Учитывая, что кол его не пугает, придумать нечто пострашнее затруднительно. Хотя… Ну-ка, ну-ка, если я тебя как Сапегу в Оденпе… Только его я отрубленными головами пугал, а тебя, милый… Это ж ты обычного кола не боишься, а если наказание не со смертью – с позором связать, что тогда в ответ запоешь?

– Мы ж не басурмане так по-зверски с людьми обращаться, – ласково улыбнулся я ему. – К тому ж у любого нашего стрельца иная паля имеется… между ног. И заново в острог ты попадешь лишь после того, как с десяток ратников тебя поочередно на свои колы насадят. А они, наголодавшись без женок, до-олго над тобой трудиться станут, да с превеликим усердием. Остальные же твои товарищи глядеть будут, каково оно – убегать. Правда, боюсь, имечко тебе придется сменить. Ну какой ты после этого Александр? Скорее уж Фекла или Агафья.

Ага, осекся, побледнел, стушевался, и ни слова в ответ. Значит, проняло, поверил, что стрельцы и впрямь на такое могут пойти. Вот и хорошо, мне того и надо. А я предложил всем еще раз подумать и дать мне завтра поутру ответ, кто чего решил.

Выбравших острог не оказалось вовсе. То, что и нужно. Теперь осталось распределить всех по уму. Но с этим проще. Две сотни самых смирных на вид я оставил здесь. Первым делом расчистка баррикад в Юрьеве, и пусть только попробуют отказаться. Ну а потом, когда закончат, помогут перестроить Домский собор, превратив его в православный храм Христа Спасителя. Все равно здание, как я выяснил, стоит полуразрушенным лет тридцать, а значит, никому не нужно или нет денег, а у меня для такого дела сыщется немножко серебра. А что? Основание у него о-го-го, да и стены весьма крепкие, так что подлатать обойдется куда дешевле, чем возводить заново.

Еще пару сотен я оставил в Оденпе, восстанавливать поврежденные Сапегой городские стены. Далее им предстояла работа в полуразрушенных ими же самими деревнях: восстановление домов, амбаров, овинов, бань и прочего. И в первую очередь деревня Хеллика – заслужил парень. Затем, если появится Световид и его люди, отстроить все для них, а потом и остальные деревни. Успеют к зиме – держать не стану, скатертью дорога. Нет – пусть вкалывают дальше.

Остальным, включая и пленных шляхтичей, предстоял путь к Колывани. Кроме раненых, разумеется. И… гетмана. Мы с ним покатили отдельно, сопровождаемые сотней гвардейцев. С ним и с Яном Сапегой. Правда, ротмистра по его просьбе везли в отдельной карете.

– Я понимаю, все равно придется смотреть ему в глаза, но пусть это случится позже, – попросил он меня, откровенно сознавшись, что ему стыдно. Но от подколки не удержался: – Впрочем, тебе, князь, этого не понять.

– Ну куда нам, дикарям, – охотно согласился я, усаживаясь в карету с Ходкевичем.

Я так увлекся разработкой плана по выводу гетмана из депрессии, что чуть не забыл отправить в Москву гонца с весточкой. Вспомнил о нем в самый последний момент, перед отъездом, да и то на мысль о столице меня навел иной гонец, польский.

Посланец короля, торопившийся к Ходкевичу и Сапеге, опоздал всего на сутки. И хорошо, что опоздал, поскольку он вез из Варшавы предупреждение. Мол, особых причин для беспокойства нет, ибо у князя Мак-Альпина, проведавшего об их наступлении и выехавшего навстречу, людишек мало, всего две с половиной тысячи. Для столь прославленных воителей такое количество невелико, однако Сигизмунд, держа слово, считает нужным заранее известить гетмана, дабы разгром князя обошелся малой кровью.

Получалось, мои враги в Москве не дремлют. И это полбеды, но мне очень не понравилось сообщение о моем гвардейском полку «численностью примерно в шесть хоругвей[69]69
  Хоругвью в Речи Посполитой называли не только знамена, но и небольшое войсковое подразделение. В XVI–XVIII вв. она численно равнялась примерно роте.


[Закрыть], тоже взятом князем». Упоминание о нем резко ограничивало круг возможных стукачей до предела, а если призадуматься, то всего до одного. Узнай предатель об их отъезде не от меня, а заехав в Вардейку, он непременно увеличил бы число хоругвей до истинного количества, то есть до десяти. А тут шесть. Именно о шести сотнях я и говорил с Годуновым. Ну да, о шести. А потом, вернувшись из Вардейки, я не сообщил ему, что прихватил с собой еще четыре сотни Второго полка, – было не до того. Следовательно…

Нет-нет, подозревать в предательстве самого Федора абсурд. Об этом и речи быть не могло. Понятно, что он попросту проболтался. Но в силу своего положения он не мог трепануть лишнего первому встречному на торжище. Более того, навряд ли он и в Думе сообщил, что я беру всех своих людей. Да и в Опекунском совете, скорее всего, помалкивал. А вот Марине Юрьевне…

Странно. Вроде она поклялась на Библии больше не видеться с ним, а в подтверждение своих слов еще и икону поцеловала. И если учесть, что тайному гонцу из Москвы нужно время вначале добраться до Варшавы, а потом другому до Юрьева, получалось, нарушила она свою клятву на удивление быстро – в течение двух-трех дней после моего отъезда.

Я почесал в затылке, не зная, что и думать, но в конце концов решил не гадать, без толку. Проще вернуться к этому после возвращения в Москву. Тогда и разберусь. Хотя на краткий миг отчего-то мелькнула мыслишка бросить все и умчаться в столицу, но я отогнал ее. Во-первых, предательство уже случилось, во-вторых, беды оно не принесло, а в-третьих, побывать в Колывани мне необходимо.

Это мы собирались отправить свеев из Москвы обратно, причем несолоно хлебавши, но по весьма уважительной причине – неправильное обращение в грамотке. Но оказывается, они прибыли и к Марии Владимировне. Об этом я узнал от Засецкого, будучи уже в Юрьеве. Из-за них королева запретила своему воеводе отправлять из Колывани хоть одного стрельца, о чем Михаил Борисович и извещал Темира. И думается, что к обращению придраться у нее не получится, ибо оно составлено честь по чести, а если что-то не так, то, когда на твое государство наступает еще один враг с юга, обзаводиться вторым совершенно не хочется. Пес с ними, с пустыми формальностями, не до них.

Именно потому следовало срочно ободрить ее, обнадежить, заверить, что Русь начеку, и, разумеется, предоставить как Марии Владимировне, так и шведам наглядные доказательства. Ими должны послужить не только гетман и Сапега, но и сотня польских знамен. Нет, на самом-то деле их оказалось гораздо больше. У поляков же что ни шляхтич из числа товарищей, так со своим знаменем с соответствующим гербом. Мои гвардейцы притащили мне около сотни после побоища под Оденпе, да еще чуть ли не полторы взяли под Юрьевом. Думается, приплюсовав к ним те, что сгорели, всего их было, наверное, не меньше полутысячи. Словом, часть из них я забраковал по причине неказистости, а оставшиеся двести двадцать решил использовать для двух парадов победы – в Москве и Колывани. Столица Руси немного побольше – ей десять дюжин, Колывани хватит и сотни. Но зато Мария Владимировна сможет насладиться лицезрением двух поверженных полководцев.

Однако вначале следовало разговорить Ходкевича, продолжавшего упорно молчать. Срок был небольшой, всего четверо суток, за которые мы одолели почти двести верст до Колывани, но я успел, уложился. Главное, не торопить человека. И пока он в первый день нашего совместного путешествия тяжко вздыхал, угрюмо сопел и скорбно кряхтел, я вообще к нему не приставал. Разве изредка, отпив из своей фляги душистого медку, предлагал ему за компанию, да и то безмолвно, просто протягивал, и все. Однако когда он сердито тряс головой, отвергая угощение, я не настаивал. Была бы честь предложена, и, пожав плечами, убирал ее обратно, но так, чтоб при желании гетман мог дотянуться сам. И вновь игра в молчанку.

Впервые он раскрыл рот после полудня второго дня, когда я решил, что пора приступать к обработке гетмана. А началась она с тревожного сообщения гвардейца, подскакавшего к нашей карете и испросившего дозволения взять лекарку для пана Самуила Корецкого. Ходкевич встрепенулся, принявшись ерзать на своем сиденье, и минут через десять, не выдержав, спросил, что с ним. Понятное дело, родной внук, вот и обуяла тревога. Я пообещал, что узнаю, остановил карету, вышел и подался в хвост нашей колонны.

Разумеется, с внуком все было в порядке и молодой двадцатилетний княжич, получивший небольшое ранение в руку, чувствовал себя нормально. Об этом я и сказал по возвращении, но тон был такой, что гетман решил, будто я от него скрываю плохую новость, и попросил свидания с ним. Я позволил. Вернулся он, удовлетворенный увиденным, но на обратном пути споткнулся – подвела раненая нога – и кубарем полетел на землю. Полностью предотвратить его падение мне не удалось – здоровый, чертяка, пудов пять, не меньше, – но, если б не моя помощь, Ходкевич непременно напоролся бы грудью на здоровенный сук, торчавший из земли, а так приземлился вместе со мной и чуть в стороне от него.

– Вот уж никогда бы не подумал, что окажусь обязан жизнью лютым врагам своего отечества, – пробормотал он себе под нос, поднимаясь с моей помощью с порыжелой прошлогодней хвои и зло пиная сук ногой. – А впрочем, оно закономерно. Финал моего позора, – пессимистически подытожил он, морщась и потирая раненую ногу.

– Напрасно пан Ходкевич столь уничижительно говорит о себе. Ты, гетман, и это подтвердит любой участник сражения, дрался как лев, – возразил я.

– Если я дрался как лев, то кем был князь Мак-Альпин, одолевший меня? – усмехнулся гетман, не торопясь залезать в карету.

– Лисицей, – улыбнулся я. – Обычной лисицей, которой иногда удается перехитрить могучего льва. Ведь у нее нет иного способа одолеть его. Именно потому я и запретил своим лисятам приближаться к льву, чтоб, не дай бог, не попали под его царственную лапу.

– Ну уж и лапу, – хмуро проворчал он.

– Именно так. Как гетман умеет драться на саблях, известно всем и у нас на Руси. Я слыхал, что ты можешь стоять под дождем и остаться сухим, отбивая двумя клинками капли, летящие сверху.

– Это чересчур, – крякнул он, но остался польщенным настолько, что впервые легкая тень улыбки скользнула по его губам.

– Возможно, – охотно согласился я, пытаясь развить первый успех. – Но иное точно неоспоримо – кому-либо тягаться с тобой в мастерстве столь же глупо, как пытаться сдвинуть плечом гору. А я всегда стремился свести риск до минимума как для своих людей, так и для себя самого, пускай и не совсем рыцарскими методами. Впрочем, в войне хороши все средства, кои ведут к победе над врагом.

– Откровенно, – оценил он мою прямоту. – Грубовато, но…

– А война вообще дело грубое, – подхватил я и рассказал про деревни и в каком состоянии я их застал, после того как там побывали ляхи с казаками.

Ходкевич крякнул и, отвернувшись, полез в карету, но забраться в нее без посторонней помощи у него не получалось, – видно, ноге досталось здорово. Однако я стоял рядом, подсобил и, глядя на темное пятно, проступившее на штанах гетмана, вызвал Резвану. Разговор мы продолжили после смены повязки.

– Оправдываться не стану, – несколько смущенно буркнул он. – Вина, разумеется, на мне, как на гетмане, но я прошу меня понять. Это же не войско – сброд любителей легкой наживы. Про казаков вообще молчу – те и вовсе людишки подлые.

– Согласен, – кивнул я и, норовя закрепить успех, плеснув себе из фляги в небольшую стопку, провозгласил, невольно пародируя генерала Михалыча из известной кинокомедии: – Ну, тогда за взаимопонимание! – И протянул саму флягу Ходкевичу, посоветовав, кивая на раненую ногу: – Авось болеть меньше будет.

Тот помедлил, но все-таки принял ее из моих рук и ненадолго приложился к ней. Но, перестав пить, обратно мне ее не передал, оставив у себя, и через минуту мимоходом приложился вторично. А еще через пару минут отхлебнул и в третий, причем припал надолго.

«Кажется, контакт налаживается», – сделал я вывод.

Цель моя была проста, аналогичная той, что и с Сапегой. Резко отличалась лишь тактика, поскольку гетман сам, насколько мне известно, являлся противником войны с Русью. Пошел же он в этот поход, как я выяснил позже, из-за обещаний короля выплатить жалованье за несколько прошлых лет его войску.

Да-да, демократия сыграла для Речи Посполитой весьма плохую роль, ибо для опытных, бывалых воинов Ходкевича, одержавших столь блистательные победы над шведами, денег в казне не находилось который год. Что-то гетман выплачивал из собственного кармана, даже залез в долги, но он был не настолько богат, как Радзивилл или Сапеги, а потому полностью компенсировать невыплаченное жалованье своим наемникам не мог при всем желании. И, будучи человеком слова (обещал-то он им выплатить от своего имени, доверившись королю, а военные в этом отношении всегда выгодно отличались от политиков), пошел на эту авантюру. Впрочем, как знать. Скорее всего, она увенчалась бы успехом, если б я вовремя не подоспел.

И теперь я намеревался сыграть с ним в «доверие», дабы впредь, что бы ни сулил ему Сигизмунд, он отказался идти воевать в Прибалтику. Ведь в следующий раз он, вне всяких сомнений, с учетом прежних ошибок пойдет не со сбродом, а, учитывая возможную высадку шведского десанта, вести войну на два фронта весьма затруднительно. Но чтобы не просто отказался, а вместе с Сапегами выступил на сейме против войны. Авторитет литовского канцлера – замечательно, но лучше добавить к этому и авторитет одного из самых талантливых полководцев.

Правда, оставался Станислав Жолкевский, но взор великого коронного гетмана в первую очередь устремлен на юг, а кроме того, он, как и Ходкевич, тоже противник войны с Русью.

Наш контакт стал налаживаться столь быстрыми темпами, что и не остановить. Уже к вечеру мы с ним осушили три полные фляги с медком.

А чего не пить, когда я продолжал дружелюбно поддакивать и соглашаться. Да, не спорю, если бы под его началом был не сброд, а регулярные войска, состоящие хотя бы наполовину из наемников, да схлестнись он со мной в открытом бою, и побежал бы я, а не он. Да еще как побежал, только пятки бы сверкали.

Единственное замечание, которое я сделал, так это честно предупредил, что накрепко запомню его слова и сделаю все, чтобы никогда не ввязываться с ним в самоубийственный открытый «честный бой» в чистом поле, а стану действовать по-прежнему исподтишка. Гетман поморщился от столь вопиющей откровенности, но осуждать не стал (достижение!). Вместо того он, горячо размахивая четвертой по счету флягой, принялся меня перевоспитывать. Правда, цели своей не добился и, очевидно с горя, осушил половину ее содержимого за один присест. Далее рассказывать не берусь, ибо помню смутно.

Надо ли говорить, что наутро скверное состояние сроднило нас еще сильнее – общие муки всегда сближают. Здоровье свое мы, конечно, поправили – чего терзаться, коль «лекарство» под рукой. И поправили столь старательно, что Ходкевича повело и он вырубился. Да и немудрено, ибо из выпитого накануне две трети пришлось на его долю.

Я же только вошел в раж, а потому пересел к пану Сапеге и, резко поменяв стиль общения, продолжил свою игру, которая заключалась, как ни странно, в полной искренности. Да, увы, не рыцарь. Более того, не стремлюсь им стать. И вообще, моя цель – победа, а методы ее достижения меня не интересуют – такой я циник. Надо – буду атаковать ночью, из-за угла, бить без предупреждения, в спину, не стесняясь использовать и другие варварские приемы, коих у меня в голове предостаточно.

– Теперь я догадываюсь, как ты, князь, взял превеликое количество городов за столь короткие сроки и столь малыми силами.

– Правильно догадываешься, – охотно согласился я. – Но использовал не все, а лишь половину. Вторую я приберег для еще одного польского войска, если оно придет на земли королевы Марии Владимировны. Более того, откровенно скажу, что эта вторая половина выглядит куда более варварски, нежели первая. К примеру, я вообще не стану брать пленных.

– Отчего? – Его лицо вытянулось от удивления.

– Отпустив за выкуп сброд, пришедший с тобой и Ходкевичем, я приобрету серебро, но к королю Сигизмунду вернется от силы десяток-другой достойных воинов, – пояснил я. – А вот отпускать ради выкупа настоящих вояк глупо. Тогда в будущем можно лишиться вообще всего серебра, включая собственное. Напрашивается вопрос: что мне с ними делать, если отпускать нельзя? – И я красноречиво чиркнул себя ребром ладони по горлу.

– Ты страшный человек, князь, – помрачнев, констатировал он.

– Еще какой, – ухмыльнулся я. – Нынче поутру глядел на себя в зеркало, так ты не поверишь, ротмистр, самому жутко сделалось. Рука сама кирпич искала. – Но добавил, плавно сводя разговор к царствующим особам: – Однако и задирой при всем том себя не считаю. Конечно, кто на нас с мечом, того и мы по оралу, но коль соседи тихие, то зачем с ними воевать? Нет, если последует повеление королевы – дело иное, но смотря какой. Я ведь не подданный Марии Владимировны. А вот Марина Юрьевна…

И, изобразив, что меня изрядно повело «на старые дрожжи», «откровенно» заявил: эта и впрямь может развязать агрессивную войну, ибо весьма и весьма тщеславна. Опять-таки ее агрессивность, скорее всего, зиждется на расчете. Мол, в случае войны с Сигизмундом она непременно получит поддержку со стороны недовольных королем и его правлением. А в качестве доказательства, понизив голос до заговорщического шепота, привел пример, разгласив «секретную» информацию. Дескать, в казне денег с гулькин нос, а она на последние гроши отправила из Москвы за счет Руси обратно в Речь Посполитую польских гостей, обеспечив их всем необходимым и дав серебра на дальнейший путь к родным местам. Спрашивается – зачем? Да козе понятно – новых сторонников для себя вербует, а, судя по слышанному мною, у нее и старых предостаточно.

Но, впрочем, пан ротмистр может не беспокоиться, ибо если у нее не родится сын, то нового государя будут избирать на Освященном Земском соборе, а там железное большинство отдаст свои голоса за Федора Борисовича Годунова. Этот же нравом тих. Понадобится – спуску врагу не даст, но и сам первым не полезет. Более того, против Сигизмунда он ничего не имеет и за старое, то есть за поддержку Дмитрия, на него не в обиде. Словом, если король угомонится, а шведский Карл нет, то Годунов запросто может заключить союз с Речью Посполитой, дабы легче воевать общего врага.

Дальнейший пересказ нашей задушевной беседы излишен. Сапега продолжал осторожно выпытывать у меня про Марину и Федора, а я, «распустив язык», выбалтывал ему разные подробности об их характерах, которые, дескать, успел подметить. Когда же он аккуратно выражал недоверие моей наблюдательности, я «распалялся» и с обидой в голосе горячо доказывал, что такой, как он описывает, Марина была раньше, но… Не зря говорят: дай человеку власть, и ты увидишь, каков он на самом деле. Навряд ли ясновельможный пан, повидав ее ныне, признал бы в недавней скромной воспитаннице бернардинских монахов сегодняшнюю властную, самодовольную, самоуверенную и в высшей степени честолюбивую особу.

Сапега слушал и старательно мотал на свой пышный ус. Вот и чудненько. Ни к чему яснейшей поддержка соседей в каком бы то ни было виде. Перебьется. Не то чтоб я опасался за результаты выборов на Освященном соборе, но подстраховаться не помешает. Особенно учитывая возможное предательство. Теперь, если она и напишет что-то Сигизмунду, король десять раз подумает, верить ей или нет.

А сам вновь в карету к Ходкевичу, к тому времени успевшему проснуться. Доброе утро, пан гетман. Как спалось, как почивалось? Надеюсь, добрые сны были? А в руках фляжка, и полным-полнехонькая.

Признаюсь, к концу четвертого дня я на эти фляги с хмельным медом взирал с легким содроганием, а ведь пил совсем немного. Зато желанная цель достигнута. Более того, я успел взять с гетмана слово рыцаря, что он никогда не станет участвовать в агрессиях против Руси или королевы Марии Владимировны. Разумеется, если мы сами начнем войну – дело иное, тут у него руки развязаны. Защитить родину – дело святое.

Правда, он с горькой усмешкой напомнил мне, что брать с него такое обязательство нет необходимости, ибо оно ничего не значит. Учитывая назначенный за него выкуп в размере пятидесяти тысяч злотых, сидеть ему в темнице годы и годы, поскольку взять деньги неоткуда, в долгах как в шелках. И торопливо добавил (ох уж этот гонор!):

– Нет-нет, я не прошу скостить сумму. Проигравший платит – закон войны. Разве что за Самуила… Согласись, князь, несправедливо, когда внук расплачивается за ошибки деда. И не многовато ли за обычного шляхтича двадцать тысяч?

Ну наконец-то дождался я главного! Ура! Теперь можно предлагать иной вариант. Мол, стоит ему, припав на колено, поднести королеве свою саблю, и этот его жест будет оценен даже не в пятьдесят, а в семьдесят тысяч злотых. Ровно столько, сколько должны внести они оба для своего освобождения.

Ходкевич помрачнел, но я успокоил его тем, что, если бы речь шла о правителе, мне и в голову бы не пришло заикаться о таком. Но, учитывая, что речь о женщине, сей жест можно рассматривать как рыцарскую галантность с его стороны, не более. Кроме того, ныне клинок его собственной сабли сломан, а потому он подаст ей чужую, что в корне меняет дело.

Гетман заколебался, в задумчивости приложившись к очередной фляге с медком. Я ждал. Он пристально посмотрел на меня, взболтал и опрокинул в себя остатки ее содержимого и, не произнеся ни слова, согласно кивнул головой.

Кто-то решит, что я чересчур расщедрился. Не стоит его поклон с саблей полутора тонн серебра. Но тут как посмотреть. Сотня польских знамен, под барабанную дробь брошенных перед королевой, смотреться будут, спору нет, весьма эффектно. Зато вид поверженного гетмана, смиренно преклонившего колено и покорно протягивающего свою саблю Марии Владимировне, окажется гораздо эффективнее. Не для всякого, нет, но именно для шведов, которых именно Ходкевич за последнюю пару лет несколько раз успел раздолбать в пух и прах. А уж чужая это сабля или своя – разницы нет, ведь главное, в чьих она руках! И если этот поклон убережет Эстляндию от вторжения войск короля Карла, все недополученное с гетмана и юного Корецкого серебро окупится с лихвой.

Кстати, Сапега дал «добро» на точно такое же чуть раньше самого Ходкевича. Правда, с ним я запустил в ход иное. Дескать, честно расскажу гетману о причине, по которой Ян-Петр написал свое обманное письмо, и попрошу не сердиться на своего соратника. Лишь после этого, да и то сделав оговорку – он положит саблю только вместе с гетманом, не иначе, – Сапега согласился.