Текст книги "Адмирал Ушаков. Флотоводец и святой"

На кронштадском эллинге

Через месяц повезли их в Кронштадт в эллинги, где строились корабли. Шум и суета были тут превеликие. Ухала баба, забивающая сваи, скрипели оси нескольких десятков телег, развозивших канаты, бочки со смолой, доски, конопать, солдат и каторжников, вырывался со свистом пар из сушилок, ходили вверх и вниз пилы, взлетали там и сям топоры, раздевая своими железными клювами последние одежды с бревен, что еще недавно были звенящими раскидистыми зелено-золотистыми соснами. Кадеты небольшой стайкой сгрудились у ребристой туши почти построенного корабля. Из-за него вышел офицер в форме Преображенского полка и, доброжелательно поглядывая на них, громко объявил:

– Уши сюда! Я, мастер корабельный Петров, вам объясню все предметы, принадлежащие к кораблю.

Он подошел к кораблю, любовно похлопал его по днищу и, перекрывая шум, уже строго, как на занятиях в корпусе, продолжил:

– Сегодня я вам дам наглядные уроки, что и как в морском деле называется. У нас, у мореходов, – он самодовольно улыбнулся, – есть свой язык, и вы его понять и запомнить на всю жизнь должны. Ну вот, – он показал на верхушку стоящей мачты, – каждого дерева, стоящего вертикально, верхний конец называется топом! Края же у дерев, лежащих перпендикулярно мачтам, то есть у ре-ев, называются но-ка-ми!.. – Каждое слово морское, необычное мастер разделял на слоги, выделял паузой, вроде бы хотел, чтобы оно одно пожило на слуху, в память самостоятельно вошло.

– Всякая веревка, на время привязанная, называется при-креплен-ная. Когда же надобно ее ослабить или совсем отпустить, то говорится по-морскому: от-дать! Если что нужно наскоро или же что-либо на время привязать, то говорится: при-хва-тить!

По дощатому настилу, через отверстие в трюме, они поднялись на палубу, с которой вдруг открылся чуть ли не весь Кронштадт и даже белеющий вдали Петербург. Петров, однако же, не дал любоваться видами, а подвел к хитросплетению канатов и веревок, опоясывающих мачты.

– Вот эта основная веревка через два блока вообще называется та-ли, который ее конец к блоку прикреплен, то – ходовая часть! Самый же конец, за который тянут, именуется – лопарь, обивка несколько раз какого-нибудь дерева или другого чего называется – найтов. Всякий узел называется кноп. Каждый железный крючок, – Петров с маху нахлобучил на один из них свою шляпу, – на корабле употребляемый, называется – гак. – Снял шляпу и тут же присел, ткнув в ребра корабля. – Необвостренные круглые длинные гвозди, коими крепятся части корабля, называются боуты! Такого же рода деревянные – нагели! Поперечные соединения досок, – Петров быстро перебежал вниз, увлекая кадет, – вот смотрите, такие же, как эти, называются стык, а продольные соединения, как вот эти, – паз. Сложенная в один или много кругов веревка называется бухта, а когда вытаскивают какую-либо снасть и оная, завязнув, где-либо препятствует произвести надлежащее действие, то говорят – за-ело!

– А у тебя что, тоже заело? – позвал Петров поднявшего голову вверх и взирающего через проем на мачту Федора.

– Да нет, вон та рея, сдается, плохо прикреплена, и в походе оно может сказаться.

– Не рея, а рей! Нижний рей! – с удивлением посмотрел на кадета Петров. – Правильно увидел, я им вчера еще об этом сказал, башибузукам. Пошли сейчас на корму, там изучим другое важное в деле нашем.

После обеда в Петербург возвращались на баркасе, гребли попеременно, устали, но было удивительно хорошо и радостно оттого, что увидели, как заботятся мастера о рождающемся корабле, их будущем доме, тщательно готовя для дальнего и опасного пути. И еще радостно было, что мастер Петров на прощание при всех руку подал и сказал:

– Глаз зоркий. Сие важно в деле морском. Никакую мелочь не упустить. Упустишь – корабль и себя погубишь. Точи глаз, кадет, на плохое, на недоделанное – оно и исчезнет, хорошее на его место станет.

Ваш бог – линия…

Шел 1764 год. Сумрачно и зябко было в осеннем Петербурге. Ударил колокол. Шесть часов утра. Кадеты выскакивали из деревянных флигелей, застегивали зеленые сюртуки на ходу, бежали в главное здание, где выстраивались в длинном корпусном коридоре. Дежурный унтер-офицер осматривал строй придирчиво и внимательно.

– Что, рук мыть не умеешь? – распекал первогодка. – А под ногтями огород развел? В камбуз для прочищения мозгов.

Остановившись рядом с Федором, придирчиво осмотрел всего с головы до ног. Удовлетворенно фыркнул и, скосив глаза на Гавриила Голенкина, резко выкрикнул:

– За непришитую пуговицу лишаю калача. Сегодня пуговицу – завтра пушку потеряешь. Рохля!

Глаза у кадета наполнились слезами, бормотал, ощупывая мундир: «Ведь была только что тут! Куда подевалась, злодейка!» – «Ладно, не реви! – тихо шепнул Федор. – Дам половину!»

Промчались в столовую, где надо было ухватить калач попышнее и кружку для сбитня побольше. Оттуда – в классы. Нужно заскочить в дверь раньше, чем ударит рында. Тогда хозяином коридоров становится Полетика, их вездесущий и ехидный инспектор. Прежде всего он остановит опоздавшего и негромко, язвительно спросит: «Что, господин кадет, так и будете всю жизнь спать на ходу? Богу не успеете помолиться. Славу Отечества проспите». Если попался первый раз, Полетика расскажет о героях прошлого, о Цезаре, о Ганнибале, о прилежании Аристотеля, о том, что Великий Петр почти не спал, все бдел о благе России. А он, кадет, не может даже на занятие появиться вовремя. Что же из него за сын Отечества получится? Пристыженный кадет клялся не нарушать порядок, приучить себя вскочить до общего подъема, быстро помыться, поесть, за пять минут до того, как ударит колокол, сидеть в классе. Если же кадет попадался второй и третий раз, тут его ждала расправа: мыл и чистил он коридор, лишался ужина и даже удостаивался порки по субботам. Порядок должен входить в кадет, как считали в корпусе, через все части тела. Федор заставил себя с первого года вставать точно в заданное время и почти ни разу не опаздывал на осмотр, завтрак. И не наказания боялся он, а приучил себя ценить время, организовывать, дисциплинировать. Знал, что точное и быстрое исполнение команды и приказа уменьшает усталость, сохраняет силы на дела, которые хочешь делать сам.

Сотворили молитву… Первый урок шел при свечах. Голова прочищалась. Математика укладывалась строгим и красивым ладом. Федор любил ее четкие законы, ему нравилось проходить через трудности обдумывания к решению, результату… Особенно удавались ему геометрия и тригонометрия. Фигуры, что складывались в голове, переносились на бумагу, просчитывались, меняли свою форму, выстраивались одна за одной, почему-то принимали форму кильватерных колонн, строев эскадры и отрядов кораблей.

Затем целых два урока возились с секстантом. В обед старший гардемарин, раздавая кушанье, помахал Федору:

– Ушаков, сегодня приходи вечером на крышу.

Федор обрадовался, ему не терпелось посмотреть в корпусной телескоп. Ночные светила он знал на память, подолгу всматриваясь в небо и сверяя его со звездными картами! Говорят, что телескоп приближает их в десятки раз. Интересно!

…После обеда читалась история флота. И читал ее сам Голенищев-Кутузов. Иван Логинович следил за всем, что издавалось по морскому делу во Франции, Англии, Голландии. К лекциям он всегда готовился, собирался с мыслями, настраивался. Вот осмотрел развешанные карты, потрогал указкой глобус и, громко выделяя голосом страны и имена адмиралов, читал лекцию, не заглядывая ни в какие бумажки и книги.

– Уже у древних были настоящие военные флоты, – начал он. – Что значит сие? Имеет ли военный флот отличия от обычного? Без сомнения. То есть флот, состоящий из специально построенных и вооруженных на случай войны судов. Знаем мы первые военные флота у финикийцев, греков и римлян в море Средиземном, так как там переходы были коротки с портов, бухт-убежищ и снабжения достаточно. В средние века военные флота возродились у турок, владельцев Иберийского полуострова, князей и республик Италии, у рыцарей мальтийских. Потом пришло время Франции, Англии, Голландии, Швеции и Дании. Ныне наступает время России. Для постройки и снабжения их существовали адмиралтейства с верфями, для управления ими – адмиралы и офицеры, для плавания – команды и галерные каторжники, при обращении с которыми обращалось главное внимание на укрепление ручных мышц. Потом появился парус. Наш верный брат и друг при ветре, наш недруг и враг, беспомощный пассажир при штиле, наш губитель при шторме.

В XIV столетии во Франции явились король и при нем адмирал, которые пытались в портах Ла-Манша создать мощный и непобедимый французский военный флот. Этот король был Карл V, а адмирал – Жан де Виенн. В то время еще не были знакомы с употреблением двух тогдашних изобретений – компаса и пушек. Позднее первое позволило мореплавателям с безопасностью предпринимать более далекие путешествия, второе же создало для боя новое и страшное оружие и в то же время заставило строить новые специальные суда гораздо больших размеров и крепости, чем прежние галеры.

Федор внимательно слушал, записывал в тетрадь, и голова его полнилась знаниями, которые он хотел точно разложить «по нужности и похожести». Любил порядок во всем и в знаниях тоже. Дивился, почему сразу не были открыты глаза у тех, кто делал пушки. Понимал потом, что, не постигнув одного, не сделаешь другого. Заставлял себя выстраивать знания в ряд, думал сразу, как их применить в плавании. Не все казалось нужным, что-то уплывало, другое оставалось в понятии, садилось на дно.

Кутузов продолжал:

– Понеже все морские нации признали разницу между флотом боевым и коммерческим, то все они и занялись усовершенствованием своей морской артиллерии, что стала главным представителем силы корабля.

Безопасство, правильность и скорость! Сие задача для каждого артиллериста. А для корабля главным стало количество пушек. От сего корабли стали грузнеть. Орудие большого размера становилось на нижних деках, и таковых деков стало на самых мощных три. Всей артиллерии корабли могли и не выдержать, откат колебал их, кренил, а посему крепость флортимберсов и толщина обшивки увеличились. Корабль стал больше, его осадка – глубже. Команда в каждом выросла, стала не менее 800 человек. Ежели раньше каждый корабль действовал сам за себя, то теперь надо было поддерживать друг друга, соединяя их усилия в эскадре.

Эволюция эскадр представляется весьма важным умением. Но для эволюции с 20, 30 и 50 кораблями нужны правила. Военный флот должен быть всегда готов не только дать отпор неприятелю, но и разгромить его. И его уход в море и возвращение должны производиться в строе ордера баталии. С тех пор, как галеры стали меньше играть роль свою в открытом море, почти вся артиллерия военного корабля стала бортовой. Значит, корабль тем самым должен поворачиваться лагом к неприятелю. Кроме того, борт корабля не должен закрываться другим кораблем своего флота. – Иван Логинович поднял вверх палец и сделал паузу.

– Только одно построение может удовлетворить всем этим условиям, а это именно есть кильватерная колонна. Эта колонна есть единственное построение для боевой дипозиции и служит основой для морской тактики.

Он же торжественно, как дьякон в церкви, затянул:

– Ваш бог – линия! Ли-ни-я! Ли-ния киль-ватер-ная – вот бог морского командира. Дабы этот строй, представляющий длинную линию орудий, не мог быть расстроен или порван в каком-нибудь более слабом месте, есть необходимость иметь в этой колонне только суда с одинаково сильным бортовым огнем. То есть суда высших и одного и того же рангов. А каковы они? То только линейные корабли, из которых и должен состоять строй баталии. Назначение фрегатов и прочих иное. Итак, посмотрим, каковы были линии в славных битвах известных флотоводцев.

Кутузов подался ближе к схемам и заводил указкой по линиям, в которые выстраивались боевые корабли. Непреложный закон морского боя, утвердившийся во всех флотах, прочно укладывался в головы будущих капитанов и вершителей тактики морских баталий…

Встреча на всю жизнь

Вот оно – море! С его крепким, вырывающим из рук парус, ветром, с серовато-бирюзовым покрывалом, нашивками белых гребешков, с приводящим в восторг простором. Нет, не зря он рвался в морское дело, не зря бредил во сне, подставляя лицо порывистым шквалам, не зря избрал смыслом – служение морскому флоту. И до этого первого выхода в Финский залив Федор бывал в Кронштадте, проходил тут корабельную практику, учился взбегать по вантам стоящей у прикола яхты, изучал «внутренности» и «наружности» кораблей, выполнял команды по управлению парусами, учился заряжать пушку и стрелять ядром и картечью. Но этот выход на новом линейном корабле, по местам победных боев петровского флота преобразил и захватил юношу. Все ладилось у него, все получалось быстро и точно, словно бывал он в таком походе не единожды. Тогда же с ним произошло что-то необычное. Какая-то неведомая сила наполнила его, в голове прояснилось и просветлело, виделось отчетливо и далеко, терпкость солоноватого воздуха наполняла грудь, дышалось глубоко и беспрепятственно. Может быть, тогда море, подчиняясь Божественной силе, и сделало его своим избранником, ибо многие годы после этого не ведал он усталости от изнуряющих и расшатывающих корабли и людей дальних переходов, не разрывала, не выворачивала его нутро качка, не отравила его заплесневелая вода и вонючая солонина, не победил в открытом бою на морских волнах враг. Избранник моря не ведал тогда этого, отправившись в первое свое плавание на корабле «Евстафий» из Кронштадта к Гогланду. В первой половине дня пройти далеко вперед не удалось – дул крепкий противный ветер. Капитан Степан Мартынов искал выгодный галс, заставляя матросов по нескольку раз карабкаться вверх по реям.

– Опять мордавинд сегодня загоняет, – мимоходом бросил боцман, когда Федор дублировал очередную команду капитана. Непочтительность к старшему не понравилась. «Негоже так про капитана».

– Мутит, господин гардемарин? – покровительственно спросил ловивший каждое слово капитана боцман. Федор помотал головой.

– Да вы не бойтесь, траваните, и все будет ладно, – продолжал боцман.

– Ну что ты пристал? – начал сердиться Ушаков. – Не мутит меня.

– Вы не думайте, что то стыдно для моряка, – не обращал внимания на раздражение Федора боцман. – Вон все делают.

Действительно, то один, то другой гардемарин бегал в гальюн и освобождался от изнуряющей тошноты. Ушаков же не чувствовал никакого неудобства внутри, качающаяся палуба удобно подставлялась под ноги, он цепко держался за ванты, когда «проигрывал» за матроса, нутром чувствовал, когда надо попридержаться, а когда потравить лишь, как точно сбалансировать на качающейся рее. И даже вахта, которую он дублировал, не казалась ему неудачной. А вахта досталась ему самая плохая, с двух до шести утра, когда слипаются глаза, пронизывает сыростью ветер, пугает неизвестностью темнота и как-то подозрительно скрипит корпус корабля, о который тревожно и гулко бьется волна, а клочья тумана скрывают не только далекое побережье, но и выдающийся вперед бушприт. Команды Ушаков старался отдавать четко и отрывисто, как делал это капитан. Голос, однако, ломался, возникали паузы, он лихорадочно думал, что еще надо предпринять. Капитан же, стоявший, казалось, целые сутки за спиной гардемарина, одобрительно отзывался о его действиях: «Молодец!» Ушаков думал, что вот и он, наверное, если бы вел корабль, не спал бы вовсе. А спать-то надо, лишать себя бодрости негоже. Приучал себя и в корпусе, и здесь засыпать сразу, открывать глаза за пять минут до побудки, а еще просыпаться, если что-то опасное назревает.

Стало светлеть. Ветер переменился, и надо было ложиться в дрейф. Отдал команду. Вахтенные и подвахтенные закарабкались наверх, распуская одни снасти, освобождая паруса и прикрепляя фалами другие. Покряхтывая и перекликаясь, соскакивали матросы на палубу.

– А ну, Серафим, проверь, вторая справа развязалась, кажись! – Боцман подтолкнул обратно вверх спустившегося последним русого новобранца. Тот побледнел, с мольбой взглянул на боцмана и гардемарина, затем обреченно шагнул к матче. Лез он тяжело, судорожно обхватывая переборки, долго не отпуская их, вроде бы пробовал на крепость.

– Сопля тамбовская! Чего тыкаешься носом? Не тащись! Лётом! Лётом иди!

– Зачем ты так, Андреич! – оборвал его Ушаков. – Он же первый раз в море.

– Дак и надо первый раз кричать, чтобы он крику боялся, а не высоты, – упрямо не согласился боцман и снова закричал: – Леший тебя дери! Куда ноги суешь! Выше! Выше!

– Этим не поможешь, – резко сказал Ушаков. – С ноги собьешь.

Новобранец замер – надо было переступить на горизонтальную перекладину. Одной рукой он держался за переборку и должен был ступить на качавшуюся в такт волнам рею. Но тут силы его оставили, он оступился и повис над палубой. Боцман с опаской взглянул на Ушакова и крикнул: «Разобьется!»

– Полотно! Полотно под него, быстро! – скомандовал вышедший из-за спины Ушакова капитан. Моряки проворно растягивали полотнище парусины под реем, взявшись за углы и подняв головы к болтающемуся новобранцу.

– Пускай! Бросай палку! – закричал боцман. – Падай вниз!

Новобранец висел на одной руке, и чувствовалось, что никакая сила не сможет расцепить его пальцы.

– Эх! – мотнул головой Ушаков и проворно полез вверх.

– Куда вы, господин гардемарин, расшибетесь! – неуверенно крикнул боцман.

Ушаков же стремительно, не глядя под ноги, быстро добрался до новобранца. Схватил за парусиновую рубаху, намотал подол ее на руку и подтянул его к себе…

– Ставь ногу… Вот… Вот… так, – приговаривал он. – Еще сюда… А теперь переступи сюда… Еще! Еще, не бойся. Видишь, я же с тобой.

Матросы с удивлением и радостью смотрели, как Ушаков вместе с незадачливым моряком передвинулся вперед по рее. Они что-то подергали там, подвязали и тихо возвратились к мачте.

Первым спустился на палубу гардемарин, через мгновение новобранец. И тут же получил крепкую оплеуху от боцмана.

– Что ты буянишь, Андреич! – закричал Ушаков. – Учить надо, дабы высоты не боялся, а ты волю рукам даешь. Прекрати.

– Я ему, ваше благородие, легонько, чтобы в себя пришел, – оглянувшись на подошедшего капитана, без опаски разъяснил боцман. – Из-за него все нутро перевернулось. Да и за вас было боязно.

– Прекрати, Андреич, сие учение. А ты, братец, неплохо затем держался на рее-то, и сила в руках есть. Но ты не силу, а ловкость применяй. Добрый из тебя моряк получится, вот увидишь. Откуда сам? – спросил Мартынов. Новобранец вымученно улыбался.

– Тамбовские мы!

– Ну вот и отлично. Чарку вина ему горячего.

– Похвально лично действовали, господин гардемарин, – обернувшись, сказал капитан. – Но матросов не портите. Боцманов кулак тут у них главный учитель, а вы боцману команду отдавайте, он их все по полочкам разложит.

Ушаков ничего не ответил, глядел вперед и про себя думал: «Кулаком напугаешь, а не научишь, пожалуй, все должны командирскую волю разуметь, а для него это плаванье наука большая».

Вахта закончилась. Мундир отяжелел от залетавших мелких брызг, от утренней туманной ночи. Но сушить его на корабле было негде – огня не разводили, в каюте, где разместились в подвесных койках гардемарины, было холодно и сыро. Лишь к полудню, отдохнув от ночной вахты, Ушаков на ветру просушил мундир и согрелся. Обедали офицеры и гардемарины по приглашению капитана вместе. Это было заведено еще не на всех кораблях. Ели солонину и сухую рыбу, запивали вином и несвежей водой.

– Горячая пища и свежая вода, господа, будет не всегда, – поучал капитан молодых гардемаринов. – Вяленая рыба, да бочковая солонина, да сухари ваши обеды составлять будут. Ну, конечно, офицеры могут себе что-либо купить в запас, но сего не всегда хватает в плаванье. Запомните, господа, – раскурил трубку Мартынов, – когда будете капитанами, то пища, продовольствие – предмет наипервейших ваших забот. Ибо из-за оной в британском и голландском флотах не раз бунты бывали. Думаю, что ныне, – он глубоко затянулся и пустил такой мощный клуб дыма, что свечи в каюте померкли и угрожающе замигали, – когда у нас пищу морским служителям перестали раздавать на руки, готовят ее на всю команду и раздают артельно, делают правильно. – Сия артельность для лучшей свычки полезной бывает… Матрос намучается, измокнет, целую вахту с противным ветром борется, или, как его моряки окрестили, мордавиндом, его накормить и напоить надобно.

Федор усмехнулся на мордавинд, понял, что то умение русского моряка над грозным врагом потешиться, облегчить состояние свое насмешкой и улыбкой. Понял, что на флоте есть свои слова, коих нигде больше нет.

Ударили склянки. Наступала вторая вахта в жизни Ушакова.