Текст книги "Скелеты в тумане"

Глава VII
В открытом море

Плыли мы очень долго. Даже немного надоело. И страшновато было. Особенно, когда за кормой исчезли силуэты кранов и растаял в белесой мгле сам остров, а впереди все так же далеко и недосягаемо синел противоположный берег.

Но я все время думал о древних мореплавателях, которые месяцами плыли неизвестно куда без папы и мамы и терпели всякие лишения, а потом их имена навсегда входили в историю мореплавания и великих открытий.

О чем думал Лешка, я не знаю, потому что он скоро уснул в своей длиннополой тельняшке на коленях у мамы. Она осторожно переложила его в каюту. Потом он безмятежно признался: «Я всегда так делаю. Если наступают неприятности, ложусь спать, а когда проснусь – уже все прошло». Хорошая философия.

К счастью, мы скоро проголодались от вольного ветра (и от страха тоже) и обо всем забыли, когда мама достала термос с чаем и сухари. Алешка, конечно, стал крошить сухари за борт для чаек, и, конечно, был наказан. Чайки налетели с голодными криками и кружили над нами, и падали в море, ловко выхватывая из воды сухарные крошки и роняя на палубу и парус свои тяжелые капли. И продолжалось все это безобразие, пока самая умелая и вредная из них не попала прямо в Лешкину кружку с чаем. В виде благодарности за угощение. Алешка обиделся, мама огорчилась и выплеснула чай за борт, а папа принял меры:

– Достань ружье, – сказал он мне, – и вытащи его из чехла.

Я так и сделал – и тут же настала тишина, и чаек будто и не было: в сообразительности им не откажешь.

И вот, наконец, показался Медвежий камень. Это тоже был остров, небольшой и впрямь очень похожий на медведя, жадно припавшего мордой к соленой воде, а на холке у него, как вздыбившаяся шерсть, топорщились невысокие мохнатые ели.

Мы сделали необходимую лавировку: «оставили медведя по праву руку и взяли левея» и поплыли вдоль высоченной бесконечной каменной стены. Она была совершенно отвесная, черная и мокрая внизу, а наверху покрыта лесом. Вся в глубоких вертикальных трещинах и щелях. И по ним взбирались наверх упрямые желтолистые березки. У подножия пенились белыми гребнями волны среди огромных круглых камней, которые кто-то будто нарочно накидал. И даже издалека было видно, какие они гладкие, обкатанные морем.

Тут эта стена стала закрывать от нас ветер, и папа отвел лодку подальше от берега, и отсюда стало еще красивее – будто прямо из моря вставала громадная гранитная крепость, а наверху, будто ее защитники, грудились отважные деревья и смотрели на каменные пушечные ядра, среди которых шумно толкались и бежали к берегу волны.

Мы долго шли вдоль этой стены и искали в ней какие-нибудь ворота. И никогда бы их не нашли – такие они оказались узкие, – если бы не услышали дикий знакомый вой. Это была громкая современная музыка, которая здесь, среди красивых скал и Белого моря, была совершенно чужая и звучала очень неуместно.

– Этого счастья мне хватало и в Москве, – морщась, сказала мама. – Стоило, конечно, добираться сюда за тысячу верст только для того, чтобы оглохнуть у Полярного круга, а не дома, в привычной обстановке и с большим комфортом.

Папа, конечно, ничего не ответил и повел лодку на веслах в узкий, как горлышко бутылки, проход, своды которого почти смыкались наверху. Вода здесь была темно-зеленая, глубокая и спокойная. Но во время прилива, сказал папа, здесь бурлит, как суп на костре.

Скоро проход расширился, и мы оказались в глубокой круглой бухте с отвесными скалистыми берегами. На левом склоне чудом, как бы в два этажа, разместилась вся Биологическая станция – рубленый домишко с серой от моха крышей, две драные палатки и сарай на причале, а в глубине бухты, вплотную к берегу, стоял иностранный корабль «Эдит Пиаф». И как он только пролез сюда!

С берега над кораблем свисал деревянный желоб, и по нему бежала в трюмы пресная вода. И стоял кругом, как в брюхе барабана, грохот от музыки, которая вырывалась из мощных судовых динамиков. А зарубежные матросы в желтых комбинезонах лазили по окрестным скалам и лакомились черникой.

Папа объяснил, что дальше, в глубине берега – большое и единственное в этих краях озеро, и все корабли, которые прибывают за лесом, заправляются здесь питьевой водой. И оглушают окрестности своей музыкой.

Мы подошли к причалу, и какой-то бородатый биолог помог нам пришвартоваться. И мы сошли на берег… И берег вдруг начал качаться у нас под ногами, будто состоялось в честь нашего прибытия местное землетрясение. Даже папу, старого морского волка, так качало, что он никак не мог поймать руку биолога, протянутую ему для знакомства.

Пока мы здоровались, знакомились и получали приглашение на обед, Алешка исчез. Мама стала беспокойно озираться.

– Да вон он, на скале, – сказал биолог, – фарцой занимается.

И точно – напротив причала, на самом верху отвесной скалы, исписанной названиями всех кораблей, которые когда-либо посещали станцию, мы увидели Лешку рядом с иностранным матросом в оранжевой куртке и вязаной, с детским помпоном, шапочке. Они очень оживленно беседовали, хотя Лешка знал по-иностранному всего два слова: «фейсом об тейбл».

Вскоре он вернулся, неся в подоле дедовой тельняшки свою добычу: жвачку, календарик с неприличной красоткой, стержень от авторучки, медную монетку с чьим-то надменным профилем в веночке и много чего-то еще.

– Ничего себе! – позавидовал я. – А ты чего отдал?

– О! – Алешка сделал большие глаза и поднял хохолок на макушке. – Я подарил ему такой красивый камень! Даже жалко было отдавать!

– Где же ты его взял? – безнадежно поинтересовалась мама.

Алешка не смутился. Но промолчал.

– Ну? – строго спросил папа.

– А там, – сделал Алешка небрежный жест, – недалеко… где мы разговаривали… Он под ногами валялся… – честно признался он и с надеждой добавил: – А вам что, тоже нужно? Там еще есть такие… И здесь полно.

– Сейчас же пойди, поблагодари, извинись и верни всю свою фарцу, – твердо сказала мама и заранее начала морщиться, предвидя Алешкин возмущенный вой. – Не позорь себя и нас… Коммерсант.

Но Алешка подозрительно мирно согласился. Настолько подозрительно, что мы не сводили с него глаз, когда он обегал бухту и перебирался на «Эдит Пиаф».

Матрос с помпоном помог ему спрыгнуть с фальшборта на палубу, и они начали что-то оживленно обсуждать. Потом матрос побежал к мостику, взлетел на него по крутому трапу и обратился к капитану. Капитан выслушал его и стал хвататься за голову и топать ногами, а потом бросил на палубу свою фуражку, схватил мегафон и что-то в него скомандовал. Тогда прибежал еще один матрос с ведерком и кистью, а двое других стали вываливать за борт шлюпку, и она закачалась на талях вплотную к скале.

– Понятно, – сквозь зубы сказал папа. – Наш меньшой тоже решил оставить на скале свой скромный автограф.

– И напишет на иностранный манер что-то вроде: «Здесь был Алиоша», – тоже сквозь зубы сказала мама и добавила с грустным восхищением: – Но какой организатор!

«Организатор» уже забрался в шлюпку. Рядом стоял матрос с помпоном и одной рукой держал ведерко, а другой почтительно поддерживал Лешку за шиворот, потому что шлюпка еще покачивалась.

Лешка макал кисть в ведро и «расписывал» стену. Потом отступил на шаг, откинул голову, полюбовался на надпись: «Лотка из Москвы», поставил дату и восклицательный знак. Пожал матросу руку, выбрался из шлюпки, снова подобрал в подол тельняшки свое наменянное на булыжник имущество и через пять минут стоял перед мамой, ожидая заслуженной похвалы.

– А почему ты не вернул сувениры?

– Забыл, – наивно соврал Алешка. – Я сейчас…

Но было уже поздно. На это Лешка и рассчитывал. «Эдит Пиаф» загудела, капитан облегченно надел фуражку и стал кричать в мегафон: забегали матросы, со скрежетом поползла, убираясь в клюз, ржавая якорная цепь – и лесовоз поспешно двинулся к выходу из бухты.

Оранжевый матрос с помпоном весело махал Алешке рукой. Алешка сцепил ладони и тряс ими над головой. Но недолго – кинулся подбирать свои сокровища, которые высыпались на причал, когда он в дружеском интернациональном приветствии выпустил свой полосатый подол.

«Эдит Пиаф» набирала ход, и мимо нас плавно скользил капитанский мостик. Алешка сделал попытку помахать и капитану, но тот нервно отвернулся. Хорошо еще, что Лешке не пришло в голову предложить ему обменять фуражку на булыжник и запустить его в окно рубки.

Потом Алеха забрался в лодку – укладывать добычу. При этом он старался, я заметил, не поворачиваться к нам правым карманом куртки, откуда торчал какой-то бумажный сверток.

Сверток был тяжелый – видно, как он оттягивал карман. Что он еще наменял?

– Это тайна, секрет, – просто и скромно сказал Алешка.

И правильно сделал. Если бы он признался сразу, что ему подарил иностранный матрос, кроме всякой ерунды, неизвестно, что бы с нами было при встрече с бандитами. Ведь Лешка всех нас спас от большой беды… Впрочем, обо всем в своем месте, в свое время…

Мы быстренько пообедали с биологами и сразу стали собираться в море. Папа сказал, что нам остался последний большой переход до губы Медвежьей, и надо успеть добраться туда засветло, чтобы не подходить к берегу в темноте и вовремя устроиться на ночлег.

Глава VIII
Папин берег

Мы выбрались из бухты, обогнули крутой пузатый камень, на голой лысине которого флагом полыхала одинокая краснолистая березка, и поплыли дальше – вдоль да по бережку, вдоль да по крутому.

Лодка мерно покачивалась, шуршала волна по бортам, гнулась над головой мачта. Оголтело кричали чайки, отставшие от лесовоза. Он уверенно шел впереди нас, в открытом море, и на глазах уменьшался, а потом вовсе исчез за горизонтом, будто в панике удирал от Алешки.

В общем, до места нашей будущей длительной стоянки и бурных приключений мы дошли благополучно. Только один раз с моря налетел шквал – холодный ветер с ледяным дождем, но папа успел угадать его и спрятал лодку у берега, в закрытом заливчике. Мы благополучно отстоялись там и к вечеру уже подходили к заветным папиным берегам.

Недаром он так к ним стремился почти двадцать лет! Здесь было так красиво. Я уже начал привыкать к суровой северной красоте, но здесь как будто она собралась вся, со всего Белого моря, со всей древней русской земли.

Лодка тихо скользила по широкому гладкому заливу. Справа по борту, уже в открытом море, лежали три острова. Слева раскинулись песчаные берега, сплошь забросанные у кромки воды камнями, а затем, у края безбрежного леса, громоздились завалы из желтых бревен, разбросанных по всему побережью, а еще дальше лес взбирался наверх по каменным ступеням, по которым впору было ходить сказочным великанам.

На песчаном дне залива лежали большие камни вроде валунов, будто торчали из моря круглые головы этих самых великанов с бородами из зеленых водорослей, шевелящихся в голубой прозрачной воде.

Берега здесь были неровные, изрезанные, причудливые. Все кругом было дико, первозданно, как говорил папа, – будто только вчера появилось на свет. И еще не привело себя в порядок.

Папа уверенно направил лодку в глубь залива, где сбегал в море крохотный ручеек, и ее нос мягко врезался во влажный песок. Мы закрепили среди камней якорную цепь и стали выгружать вещи. А потом таскали их наверх, в лес, где предполагали разбить постоянный лагерь.

Только мы вошли в лес, как у нас прямо из-под ног с шумом поднялись белые птицы, похожие на небольших кур.

– Хвойные куропатки, – сказал папа Алешке.

– Они съедобные?

– Еще какие! – успокоил его папа.

Мы вышли на открытое место, вроде полянки, и папа с трепетным вздохом опустил рюкзак у ног. И стал ходить кругом и, воздымая руки, вскрикивать от восторга:

– Здесь стояла наша палатка! Здесь мы делали навес для продуктов. А тут был наш очаг.

Действительно, в одном месте были выложены кольцом круглые булыжники, и внутри этого кольца сохранились еще старые угли.

Потом папочка с криком умиления подобрал какой-то гнилой сучок и стал трогательно уверять нас, что это колышек от их палатки. Еще немного – и на глазах его показались бы скупые мужские слезы. Но он собрался и взял себя в руки. Распускаться было некогда. Близилась ночь. И надо было устраивать ночлег и готовить ужин.

И мы дружно взялись за дело. Папа сказал нам, чтобы мы ломали лапник для палатки, и показал, как его укладывать, чтобы получился упругий матрас. И на этот матрас мы поставили палатку, туго натянув растяжки.

И сразу же нырнули в нее и развалились на полу. Было очень удобно и мягко, и от острого запаха хвои даже слезились глаза. Как у папочки.

Но он не дал нам валяться и велел заготавливать дрова. Дров было сколько угодно. Кругом стояли сухие деревья, и мы стали обламывать с них сучья.

А у папы уже трещал костер в старом очаге, и мама жарила на своей любимой антипригарной сковородке яичницу из яичного порошка и готовила кофе с сухим молоком. Но предупредила, что утром все равно будет гречневая каша. Куда-то же ее надо девать. Лучше в нас, сказал папа, чем в таз.

– Разговорчики! – сухо предупредила мама и постучала деревянной ложкой по краю сковороды.

И вот мы все сделали и сели ужинать. У нас был еще батон хлеба и немного сливочного масла. Мы сделали себе по бутерброду, и ужин получился на славу.

За всеми делами мы не заметили, как стемнело, и нас окружила тихая ночь. Только иногда плескалось внизу неугомонное море и шумела над головой какая-нибудь птица.

– Утка, – восторженно шептал папа или с таким же восторгом говорил: – А это кто – не знаю.

А Алешка при этом прикрывал ладонью на всякий случай кружку с чаем.

Потом мы с папой сходили к морю проверить лодку. Все было в порядке. Начался отлив, вода стала отступать от берега. Лодка натянула швартов и улеглась отдыхать на песок, будто тоже устала от трудного плавания.

Мы пошли к костру и остановились на краю поляны.

– Смотри, как красиво, – шепнул мне папа.

Я понял, что он хотел сказать: черный ночной лес и огонь в ночи, и пламя костра озаряет ветки ближайших деревьев и маму с Лешкой, таких маленьких в бескрайнем лесу на берегу бескрайнего моря, и маленькая темная палатка – такая уютная и желанная – как родной отчий дом. И все вокруг почему-то кажется родным и близким, будто не только папа, а все мы вернулись туда, где когда-то были очень счастливы…

Мы подсели к костру, и папа стал набивать патронташ патронами. Снарядил магазин и вставил его в ружье. А еще три патрона положил в карман куртки. Потом повесил ружье рядом на сучок, и мы сидели просто так у костра и смотрели в огонь, и ворошили рубиновые угли, и подкладывали дрова. И папа закурил свою любимую походную трубку. И мама ничего ему на это не сказала…

А я старался не думать о том, почему папа так заботливо подготовил ружье.

Потом Алешка стал клевать носом, и мы пошли устраиваться в палатку. Папа и мама легли по краям, и папа положил рядом с собой ружье. Потом задернул у входа сетчатый полог от комаров и загасил свечку.

Чирикнула спросонок какая-то птичка, прошумел по веткам ветерок.

– Спокойной ночи, – сонно сказал Алешка. И добавил: – Да, а квартиру-то мы заперли? – и уснул.

Глава IX
Тревожная ночь

Ледяная тишина вползла в палатку. Я лежал с открытыми глазами и вспоминал, как мы, совершенно сонные, «непроспатые», выносили вещи к подъезду, как грузились в такси, как пахло от неубранной помойки, как было холодно ранним утром, когда даже птицы еще спали в теплых гнездышках и на карнизах… Но никак не мог вспомнить, как мы запирали квартиру…

Среди ночи я понял, что родители тоже не спят. Думают, вспоминают. Один Алешка спал. Устроил нам развлечение и беззастенчиво дрыхнет! А мы страдаем…

Папа виновато сказал:

– Ключи-то у меня, в бумажнике. А вот как я запирал квартиру, совершенно не помню.

– Ну да, – холодно сказала мама. – Полнолуние не учел.

И они замолчали. И уже под утро папа решительно сказал:

– Ерунда это все. Такие вещи делаются машинально. Ведь не помнишь же ты, как выключила утюг…

Мама вскочила и стала собираться. Утешил папочка!

Он схватил ее за руку:

– Не имеет никакого смысла. Особенно, если ты действительно не выключила утюг. Здесь у нас по крайней мере есть хоть крыша над головой…

Мама вздохнула и легла.

И настало раннее утро. И папа, вздохнув, сказал, что пора идти за добычей, на рыбалку, и стал будить Алешку. Тот долго отбрыкивался, но, когда мама напугала его гречневой кашей, первым вылетел из палатки.

На улице было очень свежо. И очень сыро от обильной росы. Она даже висела на растяжках палатки голубыми каплями, в которых искрилось солнце.

Не замечая этой красоты, папа стоял у кострища и задумчиво скреб затылок:

– Кто же все-таки закрывал квартиру?

– Мама, – сказал Алешка, натягивая на ногу резиновый сапог. – Я вспомнил.

– Точно? – еще не смея радоваться, спросил папа.

– Точно-преточно, – подтвердил Алешка. – Я стоял рядом, когда она запирала дверь. Она еще попросила подержать ее сумку. А потом отдала ключи тебе…

Мама молниеносно выхватила из папиных брюк ремень. Но Лешка еще быстрее, прямо в одном сапоге, отскочил за дерево и выглядывал оттуда, как нашкодившая нахальная обезьянка.

– А утюг? – с надеждой спросил папа, придерживая штаны. – Не помнишь про утюг?

– Помню, – Алешка выглянул с другой стороны ствола, следя за мамой внимательным взглядом. – Мы в тот день его вообще не включали. Мама сказала: отглаживаться будем, когда вернемся.

Мама села на поваленное дерево и захохотала сквозь слезы, утирая их папиным ремнем.

Алешка без опаски вышел из-за дерева.

– Ну, все? – сказал он, натягивая второй сапог. – Пошли за рыбой?

Мама достала зеркальце и стала искать новые седые волосы в своей прическе и красить глаза, а мы взяли снасти и пошли на море.

Так началась на берегу Белого моря наша жизнь, полная борьбы и тревог. Потому что нам каждый день приходилось бороться за существование и потому что ни один день не обходился без приключений. И без того, чтобы мама не начинала пересчитывать седые волосы и собирать вещи, чтобы немедленно ехать домой.

Я уже не говорю о комарах, волках и бандитах. Впрочем, об этом речь впереди. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается…

В тот день мы наловили полную лодку камбалы. Такая большая, плоская, скособоченная рыба. Когда мы, гордые и довольные, вывалили ее у костра, мама посмотрела на рыбу, на сковородку и сказала:

– В следующий раз такую крупную не берите. Ловите по размерам сковороды. Ясно?

Куда уж яснее. Будто мы рыбу в магазине берем…

Глава X
«Летучий голландец»

День прошел очень быстро, как-то незаметно. В хозяйственных хлопотах. Мы обустраивали лагерь, запасали дрова, чтобы они всегда были под рукой. Сделали на дереве навес и сложили на него продукты, чтобы не добрались мыши. Подобрали на берегу подходящие доски, выброшенные морем, и соорудили обеденный стол и скамейки. А папа нашел в лесу старый лосиный рог. Такой огромный и позеленевший, что из него получилось кресло.

И папа сказал:

– В этом кресле за вечерним чаем будет сидеть тот, кто особенно отличится за день.

И тогда мама сказала:

– Я уже отличилась – обед приготовила!

И мы уселись за стол. Это был обед! На первое – свежая грибная лапша с вермишелью, на второе – свежая жареная рыба, а на третье – свежезаваренный чай с иголками и свежим черничным вареньем.

После обеда папа не дал нам отдохнуть, а усадил вокруг костра и устроил инструктаж по технике безопасности.

– Первое правило: ни в лес, ни в море поодиночке не ходить. Второе: куда бы ни шел – всегда в кармане должны быть спички и нож. Третье: в трудную минуту не паниковать, подумать и действовать. Четвертое: медведю всегда уступать дорогу…

И так далее. Даже про мокрую обувь не забыл – чтоб сразу же переобувались в сухое.

– … Змей за хвосты не хватать… Алексей, что я сказал?

Алешка так заслушался, что незаметно задремал. Он вскинул голову, поморгал и повторил:

– … Да… Прямо сейчас… Обязательно… Не беспокойся…

– А конкретно? – строго настоял папа.

– Ну… Змеям уступать дорогу… Медведей за хвост не таскать… И это… Спички и нож чтоб всегда сухие…

Мама хихикнула, а папа согласился:

– По существу, верно.

На том инструктаж и завершился. Но когда мама с Алешкой взяли котелок и отошли за черникой, папа добавил специально для меня:

– Вот что, Дима… Алешку – ни на шаг одного не отпускай. А я буду маму подстраховывать. – И повторил слова участкового. – Если увидишь или услышишь что-нибудь подозрительное, сразу сообщай мне.

– Ты думаешь, – взволновался я, – эти бандиты идут по нашему следу? И не отстанут от нас?

– Не знаю. – Папа задумчиво поворошил угли в костре. – Но нужно быть готовыми к борьбе. Жаль, что у нас только одно ружье.

Во как! Раньше: не смей прикасаться к ружью, а теперь…

– Завтра будешь учиться стрелять. Для охоты, – он многозначительно посмотрел на меня. Подумал. – И вот еще что: всегда поддерживай меня, если я что-нибудь странное предложу. Понял?

Я не понял, но кивнул. Чтобы не думал, что с дураком связался. Тем более, что его мужское доверие было мне очень приятно.

Свечерело. Но было светло – белые ночи.

Вернулась мама с черникой.

– А где Алешка? – равнодушно спросил папа.

– Там, – мама кивнула в сторону моря, – на вечерний океан любуется.

Папа мне подмигнул, и я, собрав грязную посуду, пошел к морю.

Алешка сидел на большом плоском камне, еще теплом от дневного солнца. Он пристально смотрел в белую даль, где вода совсем незаметно сливалась с небом, и казалось, острова висят прямо в воздухе. Отражаясь в зеркальном море, они были похожи на круглых ежей – ощетинились острыми верхушками елей, как иголками, во все стороны, и вверх и вниз. И чайки пролетают над ними и под ними.

– Пошли домой, – сказал я, покончив с посудой. – Холодно уже.

Мы вернулись в свой лагерь, который издалека светил нам костром сквозь гущу деревьев.

Папа лежал у огня на своей любимой телогрейке. Мама наводила порядок в палатке перед сном.

Алешка привалился к папиному боку. Задумался. Потом спросил:

– А кто такой Летучий голландец? Человек? Или летчик?

Папу только спроси. Потом не остановишь.

– Корабль, – сказал он. – Таинственный.

– Я так и думал. А он старинный?

– Очень, – усмехнулся папа. – Был в давние годы такой капитан. Звали его Берент Фогт…

– Я же говорил – человек, – поправился Алешка.

– Не спеши менять мнение… И он был капитаном красивого и быстроходного корабля…

– Ну, я же говорил – «Летучий голландец». А дальше?

– И вот однажды он завершал очередное плавание. И вдруг ночью вахтенный матрос увидел в море зарево. Это горело какое-то судно. Пламя охватило уже мачты и паруса, весь такелаж…

– Такелаж? – удивился Алешка.

– Ну, так называются все снасти парусного корабля. А ты что думал?

Алешка не смутился:

– Я думал, это когда женщина лицо раскрашивает.

– Макияж, – уточнила из палатки мама.

– «Джанетта поправляла такелаж», – процитировал Алешка. – Не так, что ли?

– Откуда ты знаешь? – удивился папа.

– Мне капитан МРБ пел. Вообще-то, – признался он, – не очень приличная песня. – И сразу же переложил руль на другой курс. – А дальше?

Папа поправил очки, раскурил загасшую трубку.

– В яростном свете огня было видно, как несчастные матросы пытаются спустить на воду уже тлеющие шлюпки, как, охваченные пламенем, они бросаются в отчаянье за борт, где становятся добычей кровожадных акул… Главный закон моря…

– … Подавать гудки в тумане, я знаю, – опять врезался Алешка.

– Главный закон моря, – строго поправил его папа, – всегда идти на помощь терпящему бедствие экипажу. Даже с риском для собственного корабля и команды… Но Берент Фогт очень спешил на родину – там ждала его любимая невеста. И он приказал – добавить парусов, сам стал к штурвалу и прошел мимо гибнущих людей, которые молили его о спасении…

– Не может быть! – ахнул Алешка. – Ну ему потом за это было! – злорадно добавил.

– Было! – улыбнулся папа. – Эта древняя легенда гласит, что боги, разгневанные таким бесчеловечным поступком капитана, сурово наказали его: осудили на вечные скитания по морям. И вот уже много-много лет бродит по волнам корабль-призрак – «Летучий голландец». И никогда не может пристать к берегу. По преданию, если он встречается кому-нибудь в море, особенно если удается разглядеть стоящего за штурвалом бородатого Берента Фогта в черном плаще, то эта встреча предвещает какую-нибудь опасность.

– А невеста? – спросила мама, высунув голову из палатки и хлопая себя по лбу – комара прибила.

– А невеста? Невеста долго ждала своего жениха. Каждый день она шла на берег и часами стояла на самом краю самой высокой скалы и смотрела в даль моря – не покажутся ли знакомые паруса… И ждала, ждала – пока не окаменела от горя. Говорят, в Голландии есть на берегу такой камень – очень похожий на застывшую в вечном ожидании женщину…

– Вот это да! – сказал Алешка.

А я подумал – неспроста он затеял этот разговор. Не зря приставал к папе с расспросами. Но зачем? Вообще-то, он любит перед сном немного побояться. Чтобы крепче спать.

Папа с мамой спустились к морю – полюбоваться полной луной. Как она отражается в уснувшей воде. Как бежит от острова к берегу лунная дорожка. И как она играет бликами, когда ночной ветерок поднимает легкую рябь.

Это все папа маме наобещал. Чтобы она не сбежала раньше времени домой. Или на северный берег южного моря.

А мы с Алешкой луну смотреть не пошли. Забрались в палатку и зажгли свечу в подсвечнике, который папа очень красиво сделал из консервной банки.

Алешка долго копался в своем рюкзачке, что-то там перекладывал, перепрятывал, потом дунул на свечу, вздохнул и сказал мрачно. По секрету.

– Я этого Голландца сегодня видел.

– Где? – опешил я.

– Ну в море, где еще?

Конечно, в море. Не в миске же с лапшой.

– А что же ты папе не сказал?

Алешка убедительно хмыкнул:

– Еще чего! Ему только скажи – он тут же маме доложит. А она сразу вещи начнет собирать. – Поворочался, устроился поуютнее. И мечтательно добавил: – А я не хочу уезжать. Мне здесь нравится… Звезд полно, и в море и в небе… Зубы два дня уже не чистил… И руки не мыл.

Он зевнул так, что у него зубы лязгнули. Нечищенные два дня.

– Не спи, – я толкнул Алешку в бок. – Рассказывай. Что ты видел?

– Видел, как лодка прошла…

– Какая лодка? Парусная?

– Нет… Похожая на «Чайку»… Только без названия… А на корме Голландец этот сидел… Точно, как папа рассказывал… В черном плаще и в черной бороде… И с ним еще кто-то…

– Подумаешь, – сказал я с облегчением, – рыбаки какие-то проплыли за черникой.

– Ага, – сквозь сон пробормотал Алешка. – Рыбаки с ружьем… И исчезли как привидение… До крайнего острова дошли и пропали…

Больше я от него ничего не смог добиться.

Вот он всегда так: напугает всех, а сам уснет.

Я еще подумал, подумал – и тоже уснул. В тревоге. А они там луной любуются…