Текст книги "Страна чужой жизни. С юмором о грустном"

Потом старый шахтер решил, что Иван ушёл куда-нибудь по своим делам и к обеду вернётся. До вечера ни о чем не спрашивал у жены, всё ждал, что она сама ему обо всем расскажет. Но зря. Ничего она ему объяснять не захотела.

Вечером на веранде Павел Васильевич сидел мрачный, как туча. И впервые за эти дни странное ощущение возникло у него в душе, будто он чужой в этом огромном доме. Будто у него здесь нет ничего своего. И сам он тут никому не нужен, – тоже чужой. И такая тоска, такая досада овладела им, что он, толком не понимая, что делает, пошел собирать чемодан. «Уезжать отсюда надо, пока не поздно, – вертелось в его голове, – уезжать как можно скорее». И только когда все вещи собрал, вдруг спохватился. Зачем уезжать? Куда? Ведь это его дом. Он тут хозяин. А его нынешней жене, этой коварной женщине, здесь ничего не принадлежит. Пусть она рот на его дом не развевает. Пусть сама уходит.

Но когда, собравшись с духом, он попросил её оставить его одного – она закатила ему такую сцену, от которой он долго не мог опомниться.

– Значит, теперь я стала тебе не нужна, – закричала Зина обиженно, – когда все дела в доме приделала, всё промыла, прочистила, промела. Когда все овощи на гряды высадила, ополола, окучила. После этого ты решил меня на улицу выкинуть, как паршивую кошку. Избавиться от меня решил… Молодец! Так мне и надо! Сама во всем виновата. Пожалела тебя дурака, решила, что ты человек серьёзный… Так мне дуре и надо!

– Дело не в этом, – перебил её Павел Васильевич.

– А в чем же тогда?

– Просто у нас с тобой интересы разные. Я хочу жить как прежде, а ты мне не позволяешь. Свободу мою ограничиваешь.

– А ты, значит, хочешь лежмя лежать на печи? Ты ничего по хозяйству делать не хочешь? Чтобы в доме псарня была, грязь и беспорядок? Этого ты хочешь?

– Нет. Я хочу жить, как раньше жил. Больше ничего.

– Но сейчас-то, чего тебе не хватает, никак не пойму?

– Гармонии, – вдруг нашел подходящее слово Павел Васильевич. – Вот не было тебя в нашем доме, и был я в нем хозяином. Кошек и собак привечал. Хорошему человеку с жильем помог. Все мне были рады, все меня понимали. И от этого в душе у меня был покой. А сейчас я каждый день должен чем-то доказывать, что ем свой хлеб не напрасно.

– Значит, жить на земле – и огород не копать, картошку не садить. Смотреть, как земля сорняками зарастает? Так, что ли?

– Может это и глупо… Только я так хочу. Понимаешь? Никуда не торопиться, ничего не планировать. Просто жить и всё, и больше ничего.

– Ну и живи, как хочешь. Леший с тобой!

– А ты?

– Я так жить не могу. У меня сердце кровью обливается, когда я такое запустение вижу. Такой беспорядок. Это ж надо – держать в доме кошку без зубов, которая мышей не ловит. Собаку, которая от старости ничего не видит, старика, от которого мочой пахнет… Нет, я так не могу. У меня сердце кровью обливается. Я лучше уйду…

– Уходи, – тихо проговорил Павел Васильевич.

И она ушла.

А после этого, буквально через день, вернулся домой Иван в стельку пьяный, но очень довольный, потому что кошку Муську нашел.

Кошка уселась между гераней на подоконнике, высунула свой красный язык и просидела так до самого вечера, глядя вдаль стеклянными глазами. А когда Павел Васильевич погладил её по голове, она сонно посмотрела на него, промурлыкала что-то ласковое, и от избытка благодарности выгнула спину дугой.

В тот же вечер Павел Васильевич отвязал от забора исхудавшего пса. Пес признательно заскулил, метнулся куда-то в кусты одичавшей вишни и принес оттуда дохлую крысу в знак благодарности.

Потом, когда Павел Васильевич, удобно разместившись у телевизора смотрел кино, по серой стене рядом с ним сверху вниз прошелся какой-то мохнатый огромных размеров паук, так что Павлу Васильевичу пришлось немного посторониться, чтобы дать ему дорогу. Павел Васильевич по инерции поднял было руку, чтобы прихлопнуть противного паука, но в последний момент решил этого не делать. А вдруг это и не паук вовсе? Вдруг это душа его дедушки Никона? Дедушка Никон в старости был такой же сухой волосатый и неразговорчивый…

На следующее утро все постояльцы большого барского дома встречали солнце на ступеньках крыльца. Сбоку, возле чугунной ограды сидел Павел Васильевич в синей футболке и белых кальсонах. Рядом с ним разместился, пропахший мочой и чесноком Иван. Рядом с Иваном – подслеповатая беспородная псина, а дальше – беззубая кошка, от которой если честно признаться тоже слегка попахивало чем-то тухленьким

Я работаю бухгалтером

Я работаю бухгалтером. Прихожу в контору к восьми часам, не спеша, прочитываю вес газеты, которые принесли к нам вчера, внимательно изучаю бумаги на своем столе и начинаю разносить по карточкам различные счета. Я делаю это очень аккуратно, так что сальдо па конец месяца у меня всегда такое же, как у главного бухгалтера в контрольном журнале. Вчера она меня даже похвалила за хорошую работу. Сказала, что я у неё самый лучший помощник. Она это сказала потому, что я ни от какой работы не отказываюсь, лишь бы было чем заняться. Я печатаю на компьютере платежные поручения и требования, я помогаю ей искать в различных ведомостях старые ошибки, составляю бумаги в налоговую службу, ведомости по начислениям в фонд социального страхования и так далее.

Если честно сказать, наш главный бухгалтер мне нравится. Ей ещё совсем немного лет, она довольно стройна, хотя не высока ростом. Ей очень идут очки в золоченой оправе. А ещё она как-то очень изящно разговаривает по телефону и при этом всегда смотрит на меня с загадочной полуулыбкой. Иногда мне кажется, что я ей нравлюсь и между нами уже что-то есть. Я даже готов при случае поцеловать её куда-нибудь в щеку, только это должно остаться между нами, потому что она замужем, а я женат.

Правда, в нашей конторе работает ещё одна соблазнительная женщина. Она сидит не так далеко от меня, и поэтому я всегда её вижу. Это бухгалтер по зарплате Вера Павловна. Глаза у Веры цвета морской волны, а волосы тёмно-русые, крупными завитками ниспадающие до плеч. Вера Павловна не любит скучать и поэтому часто рассказывает нам что-нибудь смешное. Рассказывает и смеётся, хотя иногда я не могу понять, от чего. Но для приличия мы все слушаем её и улыбаемся. Мы стараемся понять друг друга. Это объединяет.

Зарабатываем мы немного, но умеем со вкусом одеться, и поэтому выгодно отличаемся от тех людей, кто работает на нашем предприятии, но не в конторе. Хотя таких сейчас мало… У нас всего шесть человек рабочих. Это потому что никакой готовой продукции мы не производим. Мы только подрабатываем, сушим и храним зерно. У нас Хлебоприёмное предприятие.

Как я уже говорил, первую половину дня я обычно читаю газеты и рассуждаю о чем-нибудь милом с женщинами из нашей конторы. Я умею непринужденно шутить и рассказывать анекдоты. И мне, порой, кажется, что все окружающие меня женщины именно это во мне и ценят больше всего. Вообще, я давно заметил, что молодые женщины любят людей веселых и остроумных, с которыми легко можно скоротать безделье. А в нашей конторе настоящей работы на всех как-то слишком явно не хватает.

Часа за два до обеда мы обычно пьем чай, собираясь в кружок возле пакета печения или пряников. Шутим, жуем и смотрим в окно на заснеженную улицу. На улице хотя и холодно, но уже не так мрачно. Всё-таки середина марта. В ясную погоду там весело парятся, оттаявшие возле конька тёмные крыши соседних домов. Кое-где на ветвях берез, ссутулившись, сидят сонные грачи и ворчливые местные вороны.

Перед самым обедом солнце поднимается так высоко, что начинает отражаться от белого подоконника, который сбоку от меня. Оно слепит глаза и, вместе с тем, слегка греет. Я закрываю веки, подпираю рукой гладко выбритый подбородок и начинаю думать о близкой весне, которая всегда меня воодушевляет, настраивает на что-то хорошее. Я не хочу спать, но глаза мои почему-то слипаются, уши закладывает ватой, шея слабеет. Я начинаю клевать носом, потом спохватываюсь – делаю внимательные глаза, но всё тщетно.

– Андрей сегодня опять, на ходу засыпает. Видно, молодая жена уснуть не давала, – пошло шутит кто-нибудь из конторских.

Все смотрят на меня и ехидно хихикают. Мне становится не по себе, и я начинаю умоляюще поглядывать на главбуха. Она меня понимает.

– Ну, что вы девки зря парня смущаете, – говорит она и строго стучит концом шариковой ручки по столу.

Девки умолкают, а она ободряюще улыбается мне.

Ну вот, что я говорил. Я ей, определённо, нравлюсь, иначе, почему бы она стала за меня заступаться. Она со мной заодно. Да если к ней толком приглядеться – она ещё не так стара. То есть, вовсе даже не стара, и фигура у неё прекрасная и глаза игривые, и взгляд лукавый. Не всякая молодая женщина так свежо выглядит. Вот выберу подходящее время и скажу ей какой-нибудь неожиданный комплимент, или цветы подарю. Или лучше заманю её в кладовку, где хранятся пыльные отчеты за пять последних лет, как бы случайно обниму и поцелую – да так, чтобы голова закружилась. А потом – будь, что будет.

Весной я на всех симпатичных женщин смотрю с каким-то особым чувством. У одних мне нравится фигура, у других – глаза, у третьих – волосы. Весной у меня такое чувство, будто все красивые женщины пытаются меня соблазнить, а я как бы ненароком поддаюсь их соблазнам. Я не сопротивляюсь. Пусть порадуются своим успехам. Пусть насладятся… Весной неистовая мужская сила меня переполняет – выплёскивается через край. Я чувствую себя молодым растревоженным тигром, упруго ступающим по мягкой лесной подстилке, изнемогающим от собственной мощи, которая не знает преград. И я не думаю, что это дурно. Эго хорошо. Ведь мне ещё только тридцать пять. Я высок, медлителен и смугл. Мои серые глаза задумчиво-романтичны, щеки бледны, а губы красиво очерчены. Пожалуй, я нравлюсь женщинам, но вовсе не горжусь этим. Скорее, это меня смущает немного. Это меня сковывает.

На обед я обычно хожу домой. Мы с женой держим козу и кур. Поэтому на обеде я едва успеваю поесть, потому что большую часть времени хожу по хозяйству. Несу козе сена, бросаю зерна курам и только после этого появляюсь на кухне у стола. Ну конечно, домашнее хозяйство в провинции – это вещь вполне закономерная, но когда приходишь домой на полчаса, пытаешься всё успеть и не успеваешь – это угнетает. Особенно, когда жена обижается и начинает указывать мне на какие-нибудь недоделки. Тогда я озадаченно смотрю на неё и не могу понять, за что можно любить эту толстую, неряшливую бабу? Ну конечно, у нас есть дети и это дает ей право надеяться на мою покладистость, но кощунственно думать, будто мое терпение беспредельно.

Хорошо ещё, что вечером я могу отдохнуть с детьми. Они меня любят своей наивной детской любовью. Обычно я лежу на диване перед телевизором, а они лазят по мне, кричат и смеются. Им весело со мной, а мне хорошо с ними. Но когда ко мне случайно подходит жена – они сразу перестают смеяться и кричать. Они бояться её. Она в доме хозяйка и всё здесь принадлежит только ей.

– Лежит, а воды в бане нет, и по хозяйству ещё ничего не сделано, – спокойно, но с укором говорит жена.

– Сейчас принесу, сейчас всё сделаю, – отвечаю я и срываюсь с места. Ношу воду в баню, дрова к печке на завтрашний день, очищаю дорожки во дворе от последнего снега.

На улице уже звёздно и холодно, так что кончик носа пощипывает. Иногда я останавливаюсь передохнуть где-нибудь в саду под яблоней, сую руки в карманы, стою и думаю о том, что я, вероятное, живу не своей жизнью. У меня было с детства какое-то иное предназначение. Но я его прозевал, прошел мимо, не разглядел – и меня закабалила эта женщина, появившись в роковой момент, пленив меня своим скромным видом и старомодной девственностью. А предназначение, верно, было иное, высокое. Не даром же в детстве я так хорошо рисовал, так легко писал школьные сочинения, так искренне увлекался философией. Будущее рисовалось мне значительным, пролагающим путь к неким творческим вершинам, к мастерству. И теперь мне до слез жаль, что ни одна из детских грез не осуществилась. Всё смяли и смололи тяжелые жизненные колеса. Только временами мне ещё кажется, что я буду жить вечно и всё успею, всё смогу. Но неожиданно, среди ночи, вдруг заболит что-то в левом боку – и иллюзия бессмертия исчезнет. Тело скорчится до размеров испуганной души и совсем некстати вдруг явится осознание того, что ты такой же, как все.

Я люблю солнечные мартовские дни. Бывает, выйдешь из конторы на улицу, а снег так ярко горит, что глаза режет, и такое ощущение в душе, как будто только что проснулся. Всё кругом кажется новым, разноцветным: и синеватые от старости заборы, и дощаной туалет, слегка покосившийся под тяжестью снега, и разноцветные тряпки на проволоке, и конский помет на дороге. Вздохнешь полной грудью влажный весенний воздух, и обдаст тебя вдохновением, как будто выпил стакан красного вина. И вспомнишь вдруг, как когда-то уже давно-давно ступил с крыльца босыми ногами в малиновое летнее утро и стал вдруг совершенно другим человеком, очень ярко чувствующим красоту. То есть, ощутил в себе что-то новое, чего до сей поры не замечал.

Вернувшись с холодной улицы в тёплую контору, я дочитал вчерашние газеты и стал потихоньку засыпать. Как вдруг главному бухгалтеру позвонил какой-то важный начальник из района и сказал, что скоро у нас объявится ревизор из Федеральной Налоговой Службы.

Его, как водится, не ждали. Моя сонливость моментально улетучилась, да и все остальные женщины в нашей конторе сразу нашли себе работу. От показного усердия лица у всех стали деревянные, а щеки покраснели.

Ревизор появился у нас через час. Это была женщина. Как только она вошла в бухгалтерию, так сразу сообщила, что наш район давно не выполняет план по прибыли. После того как спиртоводочный завод в Красновятске по ошибке закрыли – район потерял налогов на двести миллионов рублей, тогда как все остальные промышленные предприятия дают только сорок два. И вообще, в последнее время у главных финансистов района такое впечатление, будто всё движется к упадку, всё разрушается и гибнет.

Я пригляделся к этой женщине повнимательнее, и… она мне очень даже понравилась. На вид ей было лет тридцать семь – тридцать восемь. Она была высока, красива, но слегка полновата. Хотя некоторым женщинам такая полнота очень даже к лицу. И на стуле она сидела, красиво прогнувшись в спине, как будто перед кем-то позировала. И волосы у неё были удивительно пышные. Они отсвечивали на солнце охрой и медью. В общем, через какое-то время я стал испытывать к ней почти физическое влечение. И когда она неожиданно ушла с директором в его просторный кабинет – я почувствовал, что меня обокрали.

Зато перед самым концом рабочего дня этот самый директор подозвал меня к себе и вкрадчивым голосом сообщил:

– Хочешь у нас работать?

– Хочу, – с некоторой долей недоумения ответил я.

– Тогда на тебя вся надежда.

– Какая надежда? В чем?

– Развлеки её как-нибудь.

– Кого? – снова переспросил я, уже догадываясь, о ком идет речь.

– Ревизора этого… Мы тут немного напортачили в прошлом году с налогами, а она, кажется, раскопала. Понимаешь. Она женщина одинокая, в годах. Ей сейчас без мужчины трудно. А ты мужик видный, да еще моложе её немного. Это ей понравится. Она на тебя обязательно внимание обратит.

– Но у меня есть жена, – попробовал возразить я.

– У меня – тоже, – ответил директор. – Ну и что? Мы же от тебя много не требуем. Так – удовлетворить её самолюбие – больше ничего. Оказать внимание. Развлечь.

– А звать её как? – поинтересовался я.

– Виктория Федоровна. Её года два назад муж бросил. Сейчас она женщина свободная… Она у нас в красном уголке остановилась. Вечером мы устроим там небольшой фуршет, а ты уж не подкачай, постарайся обслужить её по полной программе. Зрелые женщины это любят… Я бы и сам не прочь, но вид у меня неподходящий, сам понимаешь. Староват я для неё немного, а она женщина видная. К такой подход нужен, умные речи, может быть даже – стихи.

По правде сказать, фуршет удался па славу. Стол был сервирован отменно. Из местной столовой доставили сюда уху из судака и пельмени, завхоз позаботился о хорошем красном вине и водке, о ветчине и шпротах приятно – золотистого цвета.

Директор и главный бухгалтер довольно много выпили, раскраснелись и вскоре запели протяжные народные песни, которые почему-то были у них на один мотив. Я пробовал им подпевать, Виктория Федоровна мне помогала. Но наши голоса в этом хоре были почти незаметны.

Потом пенье прекратилось и все стали уговаривать Викторию Федоровну ещё немножко выпить вместе со всеми. По поводу и без повода льстили ей. Мне было неловко слушать такие речи, я отвернулся и стал смотреть в окно. Там сейчас смутно темнели вершины тополей, да сияла над ними полная луна. Я всё ещё чувствовал в себе некую внутреннюю неловкость перед Викторией Федоровной и поэтому больше улыбался, чем говорил. Потом, как бы между прочим, выпил еще одну рюмку «столичной» и что-то внутри меня произошло. Случилась долгожданная перемена. Платину скованности прорвало. Душа почувствовала полную свободу и полетела в облака. Даже света в нашем красном уголке, кажется, стало больше чем несколько минут назад. Я встал со своего места, уверенным шагом подошел к магнитофону стоящему на подоконнике и включил его. Приятная танцевальная музыка заполнила уютную комнату. Я вернулся к столу и пригласил Викторию Федоровну на танец. Она с готовностью поднялась мне навстречу.

В танце (как, должно быть, и во всем остальном) Виктория Федоровна бала безупречна. Она плавно двигалась по залу, легко переступала стройными ногами, не нарушая танцевальный ритм, но при этом ни разу не подняла на меня глаза. Зато, я в это время хорошо её рассмотрел. И надо признаться честно, меня приятно удивили её густые длинные ресницы, её медные волосы с запахом лесной фиалки, её смуглые щеки с едва заметным румянцем. Короче говоря, после танца она стала мне много ближе. Я почувствовал, что между нами уже что-то есть, какая-то самая первоначальная, почти неуловимая симпатия.

А ещё немного погодя, я предложил ей прогуляться немного на свежем воздухе. Она согласилась.

Весенняя улица встретила нас непроглядной тьмой и освежающим морозцем. Под ногами с хрустом крошились снежные комья, откуда-то из-за реки доносился беспокойный лай собаки, одинокие крики грачей, пение полуночных петухов.

Мы прошлись до реки. По дороге я успел прочесть ей какие-то, неожиданно всплывшие в памяти стихи Максимилиана Волошина, потом рассказал несколько анекдотов. Она отозвалась радостным смехом.

На берегу, мы остановились под голой кроной огромного тополя, ветви которого слепо переплелись у нас над головами. Я взял её за руку – она повернулась ко мне лицом. И тут я её поцеловал. Эго был не приступ нежности, а вполне естественный порыв. Я просто не мог поступить иначе. Так было нужно сейчас. Она тоже, кажется, ждала именно такой развязки.

После поцелуя она положила свою голову мне на грудь и сказала, что я ей сразу понравился, как только она вошла в нашу контору, как только меня увидела. Но не случись этой прогулки – она бы никогда ничего мне не рассказала, потому что ей ничего не нужно от меня. Просто она устала от одиночества, устала от однообразно серых будней. Ей хочется жить иначе – красочнее интереснее, ярче. Но у неё пока что не получается. Так, наверное, у всех случается в её годы.

Потом мы ещё много целовались, много говорили о самых земных и одновременно возвышенных вещах. Запах её помады, её волос уже кружил мне голову, и я отчетливо стал понимать, что это ещё не всё. У случившегося должно быть продолжение. Но для этого продолжения нужно было вернуться в тепло.

По оттаявшей дороге мы стали продвигаться к конторе нашего предприятия. Свернули в какой-то тёмный проулок, чтобы сократить путь, потом вышли на широкую улицу, увидели в конце её знакомое здание, но почему-то не заметили света на втором этаже, там, где должен был располагаться красный уголок.

Когда мы поднимались по лестнице наверх, я успел подумать, что отсутствие света – это даже к лучшему. В темноте как-то удобнее ощущать себя любовником – этаким ловеласом, которому подвластно всё.

Но, как только я открыл дверь в красный уголок, так сразу понял, что тут что-то не так. Там в темноте, кажется, что-то происходило.

И мои опасения, к несчастью, вскоре оправдались. Не успел я включить в темной комнате свет, как увидел бледную тень, скользнувшую из приготовленной для Виктории Федоровны кровати – за просторный книжный шкаф, выполняющий сейчас роль ширмы. В этой тени я не сразу узнал полуобнаженную Нину Петровну – нашего главного бухгалтера, а в человеке, который остался под одеялом – Максима Ивановича – нашего уважаемого директора.

Сейчас о приятном продолжении вечера не могло быть и речи. Всё было испорчено. Свою миссию я не выполнил.

А Максим Иванович с Ниной Петровной вскоре попали под суд, получили по три года условно и стали относиться к своим должностным обязанностям с должным вниманием и усердием.

С Викторией Федоровной я больше не встречался. Хотя иногда ранней весной, когда солнце начинает слепить глаза, когда парятся едва оттаявшие крыши соседних домов – я вспоминаю о ней, и мной овладевает какая-то странная веселая грусть…