Текст книги "Дом. Повесть"

На пасеке

До Бушковской пасеки Алешка добрался к вечеру. Оглядел её со всех сторон, обошел вокруг по кромке леса. Дом как дом, только немного покосившийся, потому что задней частью в землю врос, да крыша кое-где поросла зеленоватым мхом. Зато среди леса стоит, среди душистого запаха цветущей липы и высокого зелёного дудника. Алешке нужно только одну ночь здесь переночевать, а потом он привыкнет, освоится. Он не из тех, кто отступает, пасуя перед первыми трудностями. Да и отступать-то ему некуда сейчас. Жизнь так сложилась.

Весь день хлопотал Алешка вокруг жилья, принес сушняка из леса, печь протопил. Залез на чердак, трубу со всех сторон осмотрел, всё ли там в порядке. Заглянул в подполе – нет ли там опасных лесных жителей – змей. Сходил на речку за водой, понаблюдал, как плещется в ней рыба. На песчаной отмели приметил пескарей, небольших окуньков, сорогу и галавликов. Потом в посудине похожей на чугун, которую за печью обнаружил, вскипятил воду, накрошил туда немного хлеба и посолил. Получилась неплохая тюря. Достал из-за пазухи алюминиевую ложку и стал хлебать незамысловатую еду. После того как поел, ему стало совсем хорошо, даже прилечь захотелось. Вспомнил, как мать ругала за побег из приюта. Улыбнулся, пусть думает, что он куски собирает, ручки дергает, просит подаяние, а он вот здесь неплохо устроился. Ночь тут проведет и привыкнет ко всему, приспособится, потом его калачом отсюда не выманишь. Спать для безопасности можно и на полатях, если что – он всех незнакомых людей первым сверху увидит, а его никто не приметит. Да и кого здесь бояться? Катя тоже одна в земле лежит, там, небось, темно и холодно, а здесь-то, в тепле, чем не жизнь?

Вечером Алешка сидел на просторном крыльце, слушал, как гудят сосны на краю леса, подступившие к пасеке из чащи. Потом в небе появилось много красного, вершины сосны сделались оранжевыми, липы нахмурились, листья берез отчетливо зашелестели. И птицы запели громче. Лес стал гулким, но мрачноватым.

С последними закатными лучами Алексей убрался в дом и притаился там на полатях. Сначала ворочался, а потом притих и стал прислушиваться к тому, что происходит за стенами пасеки. Он не хотел прислушиваться, но это как-то само собой получалось. И чем больше прислушивался, тем отчетливее замечал вокруг странные, непривычные звуки. То ему показалось, что в подполье кто-то скрёбет трухлявую стену, то мерещилось, что вокруг дома ходит на мягких лапах какой-то зверь, в окно ветка постукивает. Для того чтобы дыхание стало тише, Алешка стал дышать через рот и всё прислушивался к ночным непонятным звукам. И чем больше прислушивался, тем отчетливее представлял, что за стенами пасеки идет тайная лесная жизнь, которая не может обойтись без звуков, без скрипов и дуновений.

Алексей уже засыпал, когда что-то громко стукнуло по крыше пасеки и прокатилось по сухим доскам до карниза. Наверное, шишка упала с дерева, или сухой сучек оборвался, подумал Алешка. Казалась всё шло к тому, что он испугается, закричит и побежит домой по ночному лесу, но внезапно с ним что-то сделалось, он устал напрягаться, повернулся на бок и забылся, как будто провалился куда-то.

Другая жизнь

Осенью Фрося снова вышла замуж за бывшего солдата Первой Мировой Войны, фронтовика и доброго человека, Больших Павла Ивановича. Этого парня все в деревне называли просто Большим, хотя он был низок ростом и сух. Мужики уважали его за то, что он умел дико свистеть в два пальца, а в пьяном виде после стакана водки садился играть в карты и спускал с себя всё вплоть до последних штанов.

Свадьба у Фроси и Павла была невесёлая. Родители жениха косо погладывали на Фросю, но перечить Павлу не стали. Он был хорошим портным и крестьянствовал с толком.

На полатях в просторном доме Фроси теснились распаренные от духоты и табачного дыма дети. Тут был и Алешка, которого не так давно привезли с пасеки незнакомые мужики. Алешка был худ, грязен и сильно заикался. Но сколько его не спрашивали, что с ним случилось, кто его напугал? – он толком ничего не рассказывал, да и слушать его, честно говоря, было тяжело. Зато, когда он успокаивался и переставал заикаться, то уверял, что прожил в лесу всё лето, где питался рыбой, ягодами да грибами, только никто ему почему-то не верил. Разве можно такому мальцу в лесу целое лето прожить? Там ведь место-то страшное, дикое, глухое. Даже охотники в этом месте надолго не задерживаются, где уж мальчишке. Ясно, что бродяжил где-то, но не сознается.

После свадьбы Фрося закрыла свой большой дом на замок и перебралась жить к мужу. Детей Фроси бородатый и упрямый сват Иван, когда оставался в доме один, стал называть «привалоками». Если Фроси в доме не было, их не кормили, да и она, если честно признаться, не очень за ними следила. После свадьбы работать пошла. Сначала устроилась рабочей на местный маслозавод, который остался от сосланного в Сибирь прежнего владельца, потом её мастером на этом заводе поставили. Всё же она имела кое-какое образование, и некоторое время работала тут при старом владельце.

Весь завод этот в обычном крестьянском пятистеннике размещался, но масло тут делали хорошее, которое шло на экспорт в Англию. После того как сметана собьется, полученное масло сильно промывали проточной водой, чтобы дольше не кисло, на леднике хранили, немого подсаливали для вкуса. Зимой на санях отвозили это масло в Казань. Иногда и ребятам Фросиным кое-что перепадало. Они придут вечером в пересменку, юркнут под медный чан в углу, а Фрося бросит им туда в тарелке чего-нибудь. Они без хлеба ухитрялись сливочное масло есть и сметаной прихлёбывать. Правда, такое счастье нечасто случалось…

Потом Фрося от Павла ещё двоих детей родила. После этого на «приволок» в новой семье вообще перестали внимание обращать. Только бабка Анна, жалеючи, бросала им что-нибудь на полати, а они за эту случайную еду отчаянно дрались.

Весной дети ели песты и сивериху, корешки какие-то сладенькие находили. Летом – ягоды, репу, горох с чужих огородов. Когда наступали теплые дни, в чужом доме детям становилось вольготнее. И деду Ивану от них в это время доставалось. Не любили они деда, говорили о нем гадости. Дед нервничал, бегал за ними с пастушеским бичом, пытаясь ударить.

Несколько раз Иван на них Фросе жаловался, просил наказать детей за проказы. Она порола их до полусмерти, но не могла отучить от глупостей. Фрося, бывало, за стол после порки садится, а детей боится пригласить. Те, что маленькие, от Павла рожденные, тоже за стол лезут, а Маруську с Лизой никто не приглашает. Так и просидят на полатях обе девки голодные, если бабка за них не вступится. Бабка у них добрая была. То украдкой, то ещё как-нибудь Лизу с Маруськой подкармливала. Правда, дед у неё странный был. Не любил лишних ртов в своем доме. Зато от лошадей был без ума. То гулять их ведет, то купает, то лечит самодельными мазями.

А ещё дед куриные яйца любил. Бабка накопит десяток яиц, спрячет от деда, чтобы больше детям досталось, а он найдет и зажарит их в печи на свином сале. Дети почувствуют вкусный запах, тихо слезут с печи, сядут на лавку у окна, дед посмотрит на них хмуро, съесть половину яиц, а потом позовет детей к столу. «Ну, чего глядите, дармоеды! Берите хлеб да садитесь рядом».

Просыпались в нем иногда жалость. Тоже ведь имел когда-то своих детей, знал, сколько им энергии надо, чтобы вырасти.

Фрося на маслозаводе стал получать кое-какие деньги, и, казалось, могла бы для Лизы с Маруськой чего-нибудь купить из одежки. Но вместе с деньгами у Фроси появилась странная страсть к мануфактуре. Как только узнает, что в местный магазин новую партию ситца привезли, так всю ночь не спит, а утром в четыре часа уйдет в любую погоду, чтобы занять очередь пораньше. Ткани яркой накупит, нашьет себе сарафанов разных на швейной машине «Зингер», а лоскутки спрячет, чтобы девок не дразнить. Лизке с Маруськой свои старые платья перешивала. Девочки и этому были рады, как – никак мать им обнову сшила. Всё её руками. Разве можно её за это не любить?

Сейчас бабка Фрося, это моя соседка. Дом у неё старенький, но ещё добротный. Фрося живет в нем и радуется. Павел у неё давно умер, но она и без мужа детей хорошо воспитала, на ноги поставила, дала кое-какое образование.

Выйдя на пенсию, бабка Фрося стала набожной. На рейсовом автобусе она ездит молиться в Кумены каждое воскресение, на почту бегает часто, с людьми любит поговорить. Лет ей уже много. К старости она стала очень ласковой, тихой и рассудительной.

Я однажды с дочерью её разговорился, которую Марусей звать. Рассказала мне она, что бабка Фрося сейчас почти все свои деньги по почте посылает в православные женские монастыри, чтобы набожные люди там её грехи отмаливали. И свечи в храме всегда самые дорогие ставит. На свой день рождения семьдесят пять таких поставила. В Страстную пятницу о Священном Писании рассказывает – плачет. Так жаль ей Христа, который один остался в Гефсиманском лесу. Все ученики Его, которым он до этого ноги обмывал, уснули крепко, а он, зная на какую муку будет вскоре обречен, плакал и молился… Или в газете что печальное прочтет – тоже в слёзы. Вот такая вот сентиментальная стала старушка.

Как-то встретил её на дороге, она увидела меня, остановилась и обратилась ко мне со словами:

– Ой! Это не Николая ли Николаевича сынок?!

– Да, – говорю, – он самый.

– Миленький ты мой! Отец-то у тебя золотой был человек. Красивый, добрый, культурный. С ним обо всем можно было побеседовать. И ты тоже таким же будь. Люди-то кругом тоже ведь хорошие живут. Надо им соответствовать.

Я стоял перед бабушкой Фросей и не знал, что ей ответить.

– Хороший у тебя был отец, хороший. И ты будь таким же, – ещё раз повторила она и пошла дальше, как будто свет в руках понесла… А с другой стороны, чем она виновата, что родилась в тяжелое для страны время? Что судьба у неё сложилась так неудачно? Можно ли было тогда жить как-то по-другому? Никто не может правильно ответить на этот вопрос. Ведь в реальной жизненной истории иногда трудно отличить причину от следствия, результат от погрешности, правду от лжи.

Дурачок

Алеша дурачок, это важный персонаж моего послевоенного детства. Его появление было всегда неожиданным. Он часто появлялся внезапно, как бы ниоткуда с мгновенным блеском в глазах, где сочетались удивление и испуг. Когда я встречал его на дороге, он всегда спешил куда-то, и всегда о чем-то говорил сам с собой, жестикулируя при этом в такт словам своими худыми руками.

Мужики его появлению всегда были рады, они перемигивались, перешептывались и начинали подшучивать над ним. Алексей сначала обижался на безобидные подковырки мужиков, смотрел подозрительно, но потом постепенно втягивался в разговор, начинал тихо смеяться и рассказывать свои небылицы. Его спрашивали, почему он попал в тюрьму (так он называл психбольницу). Алексей на секунду замирал, а потом обстоятельно отвечал:

– Я когда-то директором работал на заводе. Вот… Много денег получал. Вот… Целую кожаную сумку… Зачем мне столько денег одному? Вот я и стал отдавать половину этих денег техничке своей, а ещё рабочим, которые сильно нуждались. Вот. Меня за это и посадили.

– И долго ты в тюрьме просидел?

– Долго. Там я состарился, там и поседел. Посмотрите, – после этих лов, Алеша снимал фуражку, чтобы показать всем свою косматую и седую голову.

– Да! Весь седой Алеша, – весело восторгались мужики.

– И плешь у меня уже появляется.

Алеша наклонялся, чтобы лучше было видно плешь.

– Видите?

– Видим. Настоящая плешь, – снова удивлялись мужики. – Как у Ленина. Как у Хрущева.

– А там, в трусах-то, у тебя волосы не поседели? Ты столько пережил! – продолжали подшучивать над Алексеем мужики.

– Нет, – обижался Алеша и подтягивал выше резинку атласных штанов. – Пристали опять… Вот пойду в Сельский совет, жалобу на вас напишу, тогда будете знать.

– Не надо Алеша, не пиши. Мы участкового боимся. У него наган!

Мужики снова снисходительно смеялись, а потом кто-нибудь покупал Алеше кружку пива, так как дело происходило обычно у пивного ларька. Алеша с благодарностью принимал стеклянную кружку трясущимися руками, выпивал и успокаивался. Правда, чаще всего ему оставляли допить то, что в кружке осталось. Алеша сдувал лишнюю пену и допивал.

К вечеру он часто напивался допьяна, и тогда за ним приходила мать, бабушка Фрося. Она ласково объясняла сыну, что ему пора домой возвращаться, его дома жена ждет. Потом они, слегка пошатываясь, шли по пыльной улице вместе. Фрося в это время горбатилась больше чем обычно, а сын тонким голосом пел какую-то грустную песню, слова которой были мне незнакомы. Обе эти фигуры на проселочной дороге казались мне неказистыми и несуразными, появившимися из какой-то другой, неизвестной мне жизни. Они медленно удалялись и оставляли в моем сердце странную грусть. Такое же чувство когда—то возникало у меня, после того как я увидел картину Репина «Бурлаки на Волге». Сейчас я почему-то всё чаще вспоминаю о том, что когда Алеша тонким голосом что-то пел, ему никто не подпевал. Зато когда он переставал петь, то всегда громко плакал и спрашивал у мамы, почему он такой несчастный? И трудно было понять, больной он человек или так нам кажется со стороны, потому что мы многого не видим и не понимаем. Знает он о своей болезни или не осознает этого?

У него и жена была, как у всех мужиков в округе. Можно сказать, что это была красивая женщина, но жители Рябиново относились к ней с подозрительной настороженностью, с некоторой долей недоумения. Она стала его женой до войны, и сейчас жила с ним. Можно сказать, не жила, а мучилась, но виду не подавала, хотя детей у них не было. Некоторые жители Рябиново считали, что жена у Алеши тоже немного не в себе, что они – два сапога – пара. Но прямо об этом никто старался не говорить.

Уже в зрелые годы я от своей матери узнал, что на войне, будучи рядовым пехотинцем, Алеша попал в плен. Фашисты поставили его для расстрела в один ряд с партизанами возле какой-то небольшой деревушки на Смоленщине, после залпа сбросили в земляной ров и присыпали землей. Но Алеша каким-то чудом выжил. Его откопали через несколько часов местные жители, потому что увидели в траншее шевеление. Потом Алеша какое-то время жил в той сомой деревне у сердобольной старушки, сын которой на фронте погиб. Потом лечился no разным госпиталям, а сейчас вот обосновался в Рябиново.

Говорят, не так давно он выиграл по лотерейному билету стиральную машину. Для него это была настоящая победа, награда за пережитые горести и страдания. Выигрыш он взял деньгами и на все эти деньги снова накупил лотерейных билетов. Но и на этот раз один из его билетов снова оказался выигрышным. Алеша получил по нему лодочный мотор, удачно продал его местному рыбаку, и… тут его захлестнула страсть настоящего игрока. Он решил, что будет играть дальше, пока не выиграет легковую машину.

На вырученные от продажи лодочного мотора деньги Алеша купил очередную партию лотерейных билетов. С нетерпением стал ждать таблицу в популярной газете «Сельская жизнь». Ждал долго. Таблица пришла с опозданием.

Алеша проверил по таблице все свои билеты и…, ничего на этот раз не выиграл. Ему показалось это вопиющей несправедливостью. Как же так, на такую огромную сумму – и ничего не выиграть? Это не укладывалось у Алеши в голове. Он решил, что его обманули, обвели вокруг пальца, обмишурили. Разбираться в этой несправедливости Алеша, естественно, пошел к начальнику почты. Он сразу показался Алеше человеком подозрительным. Настоящий немецкий шпион. Так и сказал ему в глаза, потому что начальник почты хороших людей обманывает, билеты им без выигрыша продает, а выигрышные себе оставляет. Представительного начальника почты такое обвинение в первый момент озадачило. То есть на несколько мгновений погрузило в ступор. Этим Алесей и воспользовался, он пошел дальше. Потребовал, чтобы ему в таком случае вернули напрасно потраченные деньги или дали билет, который непременно что-нибудь выиграет. Странная просьба Алексея вывела начальника почты из себя. Он потребовал, чтобы Алеша убирался из казенного помещения к чертовой матери, но Алеша и на этот раз не растерялся, схватил стул, поднял его над головой и закричал страшным голосом:

– Бейте его, он нас грабит! Это немецкий шпион!

На крик сбежались люди, бедного Алешу связали и заставили замолчать. Потом вызвали скорую помощь и отправили его в «тюрьму». После этого я Алешу больше не видел, хотя жаль его конечно…

А не так давно в местной газете я прочитал заметку о выздоравливающем психобольном, который рискуя жизнью, спас девочку, упавшую с насыпной дамбы в пруд. Сразу после этого я почему-то вспомнил об Алексее. Он тоже мог бы так поступить. А может быть это он и был. Что-то в нем присутствовало такое, что можно было назвать сердечной добротой или душевной справедливостью…

Жена его сейчас живет одна. Выпивает, говорят, потихоньку. С бабкой Фросей они стали лучшими подружками. Даже в церковь стали вместе ездить. Обе в черном, но с красными лицами и тревожными глазами, обе какие-то немного погнутые судьбой, но не сдавшиеся.

В Рябиново про Алешу ещё помнят, ещё вспоминают о нем иногда. Таких людей на селе искренне любят, потому что они чудить умели. Вот и первого колхозного председателя уже забыли, а Алешу не забывают. Так уж, видимо, русский человек устроен. Ему бы пожалеть кого да посмеяться над чем-нибудь на досуге, а остальное всё приложиться, было бы здоровье.

Рябиново

Село Рябиново расположено на дне широкого оврага, среди густых зарослей молодых осин и редких могучих тополей. По дну этого оврага течет небольшая речка Рябиновка, которая впадает в Вятку. Говорят, раньше на этой речке было четыре мельницы и четыре больших пруда, где водилось много рыбы. Сейчас о мельницах напоминают только останки деревянных свай, которые темными тумбами торчат из воды, да высокие камыши вперемешку с осокой.

Старые люди говорят, что все жители Рябиново дальние родственники, только это родство со временем забылось, стерлось из людской памяти жизненными трудностями и переменчивостью эпох. Они утверждают, что все местные жители когда-то носили фамилию Филимоновы. И дед Абросим, и прадед бабки Фроси, Максим, и многие другие непохожие друг на друга люди. Да и само Рябиново когда-то давно, когда оно состояло всего из нескольких крестьянских хижин, называлось Филимоновским починком.

Зимой Рябиново не так многолюдно, как летом. В летнее время оно заполняется горожанами, которые едут в далекую вятскую деревню отдохнуть от шума и суеты к своим старикам и дальним родственникам. Горожане целыми днями гуляют по зелёным улицам Рябиново или греются на прибрежном песке возле Вятки, подставляя ласковому солнцу широкие спины и тугие животы. А их сельские родственники, коричневые от загара и худые от работы, прибегает к реке только вечером, чтобы быстренько искупаться, смыть с усталого тела пот, а потом снова взяться за работу. Летом у местных жителей страда. Даже полоскать бельё бабы приходят к реке в сумерках. Стучат вальками, переговариваются, а порой и переругиваются между собой. В селе за их спинами мычат коровы, лают собаки, перекликаются петухи. Где-нибудь у сельповских ларьков в это время начнут петь протяжные русские песни пьяные мушки, заиграет гармонь, и бабы приостановятся, прислушиваясь к голосам. Не их ли это забулдыги поют? Не их ли мужья последние деньги, припасенные для дела, пропивают? Бабы поохают чуток, поговорят о своих непутевых мужиках с улыбкой, пошутят, успокоятся и опять принимаются за работу. Жизнь не остановить, видно так она устроена. И снова стук да стук над рекой до самой темноты.

Под вечер возвращаются в село местные рыбаки. Они шагают по пустынным улицам, устало передвигая ноги в больших болотных сапогах. Тяжелый улов отягощает их плечи, глаза весело блестят, позванивают самодельные бубенцы на донках. Весь день рыбаки провели у реки на фоне летней природы. Вода растворила и унесла вдаль их обиды, скопленные за рабочую неделю. Сейчас их души наполнены спокойствием и тишиной.

Влюбленные парочки в ярких нарядах появились на берегу Вятки, возле пристани. Мелькают они в старом парке возле местного Дома культуры, на дороге к лесу, туманно синеющему вдали. Молодые люди говорят вполголоса, часто останавливаются, смеются. Им кажется, что ничто не может омрачить их жизнь в этом красивом месте.

Сонные старушки продвигаются к староверской молельне по одиночке и парами. Их лица бледны и строги. Они точно знают, что земная их жизнь подходит к концу, а вечная не внушает особого оптимизма. Ведь никто точно не знает, есть ли она на самом деле. Но на всякий случай лучше иметь путь к отступлению, лучше на что-то надеяться впереди. Вот они и торят этот путь, стараются застолбить на нем достойное место. Освободиться от грехов.