Текст книги "Роман с тёщей"

Роман с тёщей
Валерий Ланин

© Валерий Ланин, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Ахтунг!

Книга содержит нейролингвистические вирусы.

Автор рекомендует всем-всем-всем, для кого русский не является родным языком, читать РСТ по диагонали.

РСТ. Отличный слоган. Боевой клич, sluagh-ghairm из Scottish Gaelic, из шотландского гэльского, кельтского, тащемта!

Не путать со скотсом – языком германской языковой группы, близкородственным английскому, по-английски можно было бы написать либо novel, либо affair, а на русском элементарно – «Роман с тёщей» – а вы что подумали? – что линейка: супруга-тёща-зять строят параболу Кеплера для создания невесомости на плоской поверхности типа Земля, такой, что любая прямая, соединяющая две её точки, целиком принадлежит этой параллельной касательной прямого кругового конуса плоскости? – конус в переводе с древнегреческого сосновая шишка…

Если вы так подумали, то зачем я это пишу?

Вы уже всё знаете.

Достопочтенные геймеры и геймерши, казуалы, махровые хардкорщики и примкнувшие к ним косплейщики, в целях безопасности используйте для прохождения романа список ключевых синтагм и реперных знаков препинания. Здесь реперные от французского repère. Не путать с рэпом – rap, rapping.

Список:

ТР (тёщины рассказы), писюк, сучок, ботаник, котики, однояйцевые, прибавления к ТР, прибавления к прибавлениям, РВС, ГПУ, МТС, ММОРПГ, СССс, сервер, творение замещает творца, самовоспроизведение в контексте вирусного множества, категорически-императивный апокалипсис… о! О-хо-хо!!!

Сказочно звучал бы эпиграф к novel. Пойди туда, не знаю, куда, принеси то, не знаю, что.

РСТ по определению не сказка.

Её зовут Ланя. (См.: [битая ссылка] Тёщины рассказы – В. Л.)

Знакомые с ТР читатели спрашивают:

– Фамилия автора это псевдоним от имени рассказчицы, или имя рассказчицы происходит от фамилии Ланин?

Нет. Всё проще.

Хотя куда уж проще?

Мы с моей будущей женой познакомились на сцене провинциального драматического театра.

И вот однажды, прекрасным декабрьским утром, – мы уже знакомы больше недели, – я ещё в полусне, то есть окончательно не проснулся, спрашиваю:

– Какой сегодня спектакль?

Она, уже одетая, убегая, отвечает на ходу: «Посмотрю в расписании, позвоню… Как твоя фамилия?»

Я открываю глаза, называю свою фамилию и успеваю заметить, что фамилия произвела сильное впечатление, – моя подруга застыла в раскрытых дверях.

Что её так удивило?

Оказывается, незадолго до нашего знакомства она заполняла анкету ВТО (Всероссийское театральное общество). В анкете была графа «Творческий псевдоним».

– Я хотела написать «Ланина», по имени моей мамы, но что-то меня остановило, графа осталась незаполненной…

Что её могло остановить?

Предполагаю, её остановило Провидение.

Не путать с привидением.

Этот роман я бы сейчас назвал «Роман с Провидением», но сейчас поздно… Я снова закрываю глаза… и когда просыпаюсь, обнаруживаю, впрочем без всякого удивления, что у нас уже двое взрослых сыновей.

Время летит со страшной силой. Двое, представляете? Впрочем, это мы движемся, время стоит на месте. Даже когда всё-всё-всё исчезнет, оно останется. Время ничтойно.

Мы начали с касательной прямого кругового конуса.

Геометрическое тело конус ведёт своё происхождение от арабского «каунас». Не путать с городом.

«Каунас», «кинс», в разных огласовках, макушка головы, кость, выступающая между ушами лошади. См. словарь полковника Вашкевича.

Это что касаемо людей.

Все мы немножко люди.

Что касается меня лично, то я стараюсь, пытаюсь, тужусь, но не получается…

Не получается подобрать слово, соответствующее моему преступлению и наказанию.

Мерзавец, подонок, отморозок, негодяй, подлец…

Подлец, кажется, подходящее…

На мускулистого ангела похожий подлец. Качественный такой, набоковский.

Нет. Не то. Не подходит.

– Ежели ты преступил, кайся, – настаивает отец Александр.

Я стою на крыльце у правой створки огромных дверей Б-ского храма Успения пресвятой Богородицы, весна…

– Провидение это промысл Божий. Исповедуйся и покайся.

– Пробовал, друг мой. Не помогло. Я у тебя прошлым летом исповедовался.

– У меня?

– Да.

– Не помню. Много людей проходит… Или Бог не принял твоего раскаяния, нечистосердечное не угодно…

– Принял, – перебиваю я. – Я это чувствовал. Слёзы текли ручьём, я рыдал… Ой!

– Что такое?

– Я её слышу…

– Тёщу?

– Да. Так отчётливо. Ты не слышишь?

– Нет, дружище, меня Бог миловал…

– Чу! «Мне от женихов-то было не отбиться!»

– Понятно…

– Я послушаю…

– Слушай-слушай… Послушник…

Батюшка смотрит с сочувствием, а если говорит, то без всякой задней мысли:

«Человек создан по образу и подобию Бога живаго.»

Первый сын: «Отец, ты, как Данте в Божественной комедии, стоишь на девятом круге ада, на поясе Каина, только проводником у тебя не язычник Вергилий, а православный протоиерей.»

Второй сын: «Да уж».

Что-то много отцов и детей.

И трансляция в одну сторону, а мы к интерактивности привыкли.

Как быстро старятся родители.

Тесть умер. Тёща бессильна, еле ходит. Отказывается есть. Мы пытаемся её кормить с ложки. Она отворачивается, манная каша размазывается по щеке. Она вскидывает глаза на…

На дочь (дочь с ложкой), на зятя (стоит рядом с чашкой).

Что в её глазах…

Веки опускаются, закрывая взгляд.

Мне бы уйти в этот момент.

Глупые дети… бедные, бедные…

По умолчанию человек считает себя хорошим. Грустная правда.

Первый сын: «Бог – это женщина, это очень большая женщина».

Второй сын: «Бог это Истина».

Человек это боль.

Как словом убивают? Вот так и убивают. (Зачёркнуто)

Творение переживает за творца. Это ли не абсурд…

– Гад, гадина… Дрянь… Гниль, зараза… поганец… паршивец…

Хорошие слова. Нет плохих слов.

– За мной ухаживал паренёк. Инженер Копылов. Из тысячников. Главный инженер завода, прилично получал… Ох, какой паренёк был! Мать пришла меня сватать. Антонина Павловна ей сразу сказала: «Она сиротка, вам не подходит».

Он с высшим образованием. Тогда высшее образование как ценилось!

– А мы работать её не заставим. Мы живём в Москве…

Иван Иваныч встал и ушёл в другую комнату.

Иван Иваныч хоть и чужой мне человек, а как заботился обо мне, как наряжаться заставлял. Вот я по селу и расславилась, вот женихи и хватались. А мне тот негодный, другой нехороший, третьего не надо.

Первый сын цитирует своего учителя: «Интеллигент это интеллектуал плюс совесть».

Второй сын цитирует своего учителя: «Чем писка – то, чем пишут – отличается от письки? Чем прямохождение отличается от прямостояния? Чем сема отличается от семени? Чем отличается русское „ум“ – умище от арабского „умм“ – мама?»

И сам же отвечает чужими словами: «Существует верхняя и нижняя любовь. Мужчина и женщина различаются только в нижней любви, но не в верхней. Познает Истину не мужчина или женщина. Истину познает человек».

Брат брату:

– А чем бытие отличается от небытия? Только не говори мне, что небытия нет. «Небытие небытия есть бытие», – сказал Чанышев. Как отрезал. Актуально не прощение, а мучение. Мучаемся до перехода в небытие, после перехода пустота… В чём смысл мучений, учитель нам не сказал. Возможно, его нет.

– Ты что хотел сказать… что в жизни нет смысла?

– Ну, найди его, если он есть.

– Ты только что сказал, что пока мы живём, мы находим смысл в мучениях. Например, нас мучает совесть. А для чего она нас мучает, этого ты не знаешь.

– Я думаю, для того, чтобы поиздеваться над нами. В программу мозга попадает вирус, сам по себе вирус ни в чём не виноват, но, очевидно, есть программист, запустивший вирус, чтобы над нами поиздеваться.

– Тише, отец голоса слушает.

– Вражеские.

Прыскают. – У бабушки тяжёлый характер, бойкий.

– Тише, дети. Я слушаю.

– Они ведь ещё что говорили, Иван Иваныч с Антониной Павловной: «Тебе, Ланя, по твоему характеру нужен другой человек. Не такой, как Пишов. Вы с Пишовым по характеру одинаковые, вы не поживёте…» Я же бойкущая, все ж видели, какая я бойкая. Я всех парней высмеивала.

Иван за мной ухаживал. Другой. Не папка. Дома матери рассказывает: «Что-то Ланя побледнела». Та наварила молока и припёрлась в больницу. Иван Иваныч подумал, что на приём, – «пойдёмте, я вас посмотрю». Потом мне говорит: «И почки, и лёгкие, и сердце, и по женски… – всё здорово, она только от старости умрёт».

Им очень надо было почему-то, чтобы я в их семье была.

А почему, потому что боялись выходить за раскулаченных. Богатые девушки искали бедных. Много преступлений было на этой почве. Бедные искали богатство.

Мне охота было побывать в своей деревне. В Троицу разрешили Иван Иваныч с Антониной Павловной. Иван Иваныч наказал: «Белешёву позвони, как будут обдирать…» Белешёв, начальник Гэпэу.

Девчошки встретили меня: «Пошли в рощу».

А эти, в сельсовете, в окно увидали, створки открыли, кричат: «Заходи!»

Зашла.

– Сымай шаль.

Тогда телефоны были не как сейчас, не набирать… Я как телефон схвачу, – «Белешёва мне!»

Как все драпанули с сельсовета…

Пошла, Саше рассказываю, подружке. Саша: «Тебе надо уходить».

Пошла лесами, лесами… Ремки одела, сняла всё хорошее, в тряпку завернула.

Больше в Строево не бывала…

(Вообще, Строевых было два, насколько я знаю, южное и северное, и у каждого было второе название, южное называлось Хохлы, северное – Паршино, возле солёного озера Паршино. – В. Л.)

– Паскуда… Ублюдок… Сволота… Шкура… Тварь…

За выборки дал Бог вытряски.

Так и живём: продадимся, а потом выкупайся.

Бедная Марфушка.

В сельсовет свозили добро, там торгА были. Сестрёнка моя прибежала к подруге: «Марфушка, иди купи ты моё!» – Завтра Пасха. Хотелось нарядиться к празднику. Марфушка пошла, ей так отдали. Бедная раз, бери… Она нарядилась и пошла в церковь. Сестрёнка в ремках за огородами пробежала, вошла, – Марфушка стоит.

Сколько таких Марфушек было.

Сашки Толстого дочь взяла утром да трёкнула: разрублю приданое. Отказалась от жениха.

Раньше готовили приданое. Там один ковёр чего стоит. На теперешние в светлый день страшно смотреть.

А Михаил (брат) плачет: «Опять ведьма осталась, не вышла замуж».

Выбирала женихов. «Этот перестарок.» – Восемнадцать, девятнадцать лет… Потому в пятнадцать, шестнадцать женились.

Маленькая была, телят вовремя не пригнала, проплясала. С девчонками, с ребятишками. Уже темняет. А там телят не один и не два, и не три, а косой десяток. Отец взял кнут и давай её драть.

Выдрал, она ему в ноги поклонилась: «Тятя, прости».

Один у нас в соседях был. Война кончилась, он в трудармейцах был. Поехали с отцом к невесте. Он её не видел, и она его. Что делать? Ведь женют на ней.

– Пойдём, девица, погуляем на улицу.

– Пойдём.

– Знаешь что, давай годик погуляем…

Она и согласилась.

О, слава Тебе Господи, удрал я от этой невесты.

Отец: «Ты что делаешь?»

Молчу.

Я рыжий, да приехали сватать, – она рыжая-прерыжая.

Вот так только и спасся от этой невесты. Моя бы девушка и осталася.

Костя, племянник. Доходяга был. На носилках привезли с Украины.

– Пойду в город за назначением в гороно.

– Ты хоть немножко обыгайся.

– Ещё обыгайся…

Пошёл. Денёк коротенький. И вернулся, и все ноги в кровь стёр.

– Ну, ладно, смажь чем-нибудь.

И жена вышла заслуженным учителем, и он. Вот они какие хохлы.

Фёдор Иванович, брат.

– Хведя.

– Що, Манечка.

– Що ты за детями плохо смотришь…

Она ему всё говорила; как вздумает, так и назовёт.

И Шура, взрослая девушка: «Що, мамочка?»

Петя, Миша, Митя, Мария, там не вспомнишь всех, привезёт полную телегу… Какие умные дети были. Вообче, они держали детей как положено, чтобы дети не путались под ногами у других людей. Ему ничего не стоило и Шурку в угол поставить.

– Що так ложку держишь, смотри, пролила.

Не насмешили своими детьми. Всё «вы». У них так: старше их, уже «вы».

90 лет, ещё не сгорбатился. И так играет на баяне! Встаёт в два часа ночи, ему работать что-нибудь надо. Ему девять десятков, ей восемьдесят доходит. Утром встанет, парк обежит, дом обойдёт, на Тобол сходит. И матрац несёт хлопает, и подушки хлопает. У них был дом свой, их снесли, тут дали. Он дом продал. Ещё и внучку вырастили.

Матрёна Ивановна говорит: «Пойду. Где она блукается?» Взяла ремень с собой. Внучка стоит у ворот с парнем. Нахлестала. Вот, айда, похлещи другую. Теперь у внучки двое детей, у Светки. Девчонка Искринка, парнишка Ярко.

Матрёна Ивановна: «…Или с прутиной явлюсь». Порет их почём зря. Надрала, поставила в угол, один на неё:

– Баба Яга.

Как отец взял его… Услыхал. «Вот я вас возьму в шорохи…» Умница какой. Кто бы, говорит, меня так ростил. А другой бы что?

Когда пряжкой навернёт, когда как, чем угадает. Распсихуется…

Светка к ней хорошо относится: «Хорошо, что она меня так держала строго».

Не будь голодомора, так бы и жили на Украине.

– Я слушаю.

У нас в огороде хорошо всё родилось, и репа, и горох…

Тятя, я приведу ребятишек в огород? – Веди-веди…

Вот теперь приведи!

Ещё в гражданскую все огороды вытоптали…

Вырастет теперь репа, жди-дожидайся. А ведь тогда ещё ничем-ничего, а уж все бежали, бежали… Кто в Америку, кто в Польшу, кто куда… Купцы. Вон, Карчевских два дома стоят, роща Карчевская тоже. Родители убежали, дочка осталась. Потому что у неё жених в революцию пошёл, в Петропавловске начальником стал, а она для Красной армии табун лошадей как-то там спасла. Он умер или убили, она вернулась в Курган. Ей разрешили в любой дом заходить. На жительство. Приданое вернули. Перину пуховую, шестнадцать подушек… Но только она уже ни к чему не прикоснулась, «это всё мне будет НАПОМИНАТЬ». Говорила. В закутке поселилась. Лет сто прожила. Ни на какую работу не пошла, а пошла помойки обливать: возьмёт два ведра с извёсткой на коромысло и идёт помойки обливать. В баню всё ходила, гребёнка золотая в волосах…

Бабушка Елена молоденькая умерла. Вам-то она уже прапрапрабабушка. Умерла. И дедушка не женился, и пять штук детей, и ещё чужих принимал.

В августе как раз хлеб поспевает. «Сыночек, что с тобой?» У него заворот кишок, она не вынесла, умерла.

От недосмотра, наверное. Поэтому переживала.

Дак это я уж помню. Престольный праздник, пришли подружки и сели. Дедушка нарядится. Тётя Оля, сноха, накрывает на стол. Подружки Еленины: «Посидим за столом да может и поженимся». Тётя Оля: «Нашему отцу такие шутки не подходят».

Много было сирот, но они раньше не так заметны были. Дед Алёша ростил четырёх, своих пятеро. Кого прутом надерёт, кого за уши, без разбора. Увидит что меня за кросном нет, возьмёт прутины, «айда! чтоб сейчас ткала!», а соседский Колька, сирота, в окошко манит, «выходи играть». И чтобы дед где-то не распорядился, – «Оля, одень Кольку. Наряди. Пусть он чувствует, что и ему праздник. Корми этого ребёнка.» Колька сопливый был да косолапый. Тётя Оля: «Вот дед умный. Лане нашёл жениха». Я реву: «Cопливый, косолапый…»

Тётя Оля, сноха, она круглая сиротка. В детстве полезла на прясло, оборвалась в крапиву, дед Алёша её вытащил. Потом как что-нибудь, так «не надо было тебя с крапивы вытаскивать». Забрали как врага народа, сказала на одного: «живёшь всю жизнь чужим».

В лагере поставили в столовую готовить. Она перестала есть …а сама всё Богу молилась и плакала, и плакала… Рассказывала одна: «Я проснусь, она опять на коленках.» Семимесячного ребёнка оставить – это как матери вынести?

Тётя Оля, Семёнова мать, он мне брат сродный.

Когда папка, твой тесть, появился, Иван Иваныч и говорит: «Ну, Ланя, этот вот для тебя будет в самый раз. Подходящий. Он тихий, спокойный. Я его знаю с приюта».

Иван Иваныч врачевал в земской больнице, приходил в приют, городской детский дом, осматривать детей. Проверял ребятишек. Прослушивал, лечил. И, вот, говорит, все дети бегут наперегонки к фельдшеру, а этот такой тихий, станет в уголку, стоит. Ждёт в сторонке. Иван Иваныч наблюдает за ним. И стал привозить ему гостинец… Папка любит гостинцы. Тихий-тихий, а вырос. Сходил в армию, стал работать писарем в сельсовете. И всё захаживал домой к Иван Иванычу с Антониной Павловной, – там я, как гостинец, работницей у них…

На меня многие заглядывались, не один Иван Семёнович.

Пишов проходу не давал.

Вот наш писарь и проделал такую штуку, – когда в сельсовет пришёл приказ посылать в город молодых людей учиться на механизаторов, включил в список Пишова, тот уехал…

Мы тем временем поженились. Стали на колени перед Антониной Павловной, та сходила в комнату, принесла икону, благословила, перекрестила нас этой иконой, ну а раз жених в сельсовете служил, он быстренько зарегистрировал брак.

Пишов вернулся…, он что, он стал ломиться в дом. Сначала потребовал, чтобы я вышла. Побеседовать. Антонина Павловна шепчет: «Не выходи. Он злой. Может пырнуть, зарезать». И смех, и грех. Страшновато было.

Пишов: «Пусть он выйдет. Я знаю, что он здесь. Пусть этот гад выйдет. Я с ним поговорю. Подлец, отправил меня учиться. А сам тут что…»

Иван Иваныча не было в ту ночь дома.

– Слушаю, слушаю…

Мы с папкой малушку у тёти Кати снимали.

Когда церкву раскулачивали, сколько она икон натаскала… И кресты, и пресвятые богородицы…

Говорит:

– Ланюшка, поставлю икону?

– Нет.

В ларе ведро пшеницы полнёхонько, уже насыпано унести… Дура! Хоть бы до весны дотянула, ведь корову её кормим.

Дом продала, ни денег, ни товару.

И она была допущена до народу, раскулачивала.

Валенки до сих пор, да полушубки чёрные, да опояски, да папахи. Они думали, така жизнь и будет.

Папка:

– Не доверяешь?

– Ваня, не доверяю.

– Тогда сейчас и уедем.

– Сейчас? Я бельё намылила…

– Отожми да вынеси в кладовку, я за подводой…

Подъехал с мужиками на подводе, соскочил, ворота открыл. Стали грузиться.

Тётя Катя: «Не уходить ли хочете? Я буду помогать…»

– Нет.

Юзнешь, а мужики будут виноваты.

– Чо сердится?

А какое тут сердце… Успокойся, уезжаем… И не крутись тут, и не мешайся…

Переехали, приходит: «Ах… как устроились… я пришла на новоселье».

– А кто вас приглашал? Мы ведь не справляем.

– Пока живой…

– Обет надо справлять пока живой.

Иван Иваныч со всем справлялся. Всё-всё мог сам сделать.

Народ был здоровее. Вот они там пашут, страдуют, а «ты поезжай, осматривай.» У кого что. У кого пальчик порезан, у кого рука сломана. На каждого медицинскую книжку завёл. «Проводи медосмотр.»

Потом ввели это шефство; каждую весну, на посевную, потом на уборочную присылали из города врачей. В Митино Илышева приехала. Иван Иваныч: «Поедешь с ней на полевой стан.»

У Илышевой медсестра, Забабашкина, осталась с Иван Иванычем приём вести, – вызовет больного, сядет на стул и сидит, как тумба. А тут же надо всё делать; я и лекарство варю, и порошки готовлю, и перевязки делаю. Двое весов на столе – и такусеньки, и такусеньки – весь на них, всё делай. Она сидит. Иван Иваныч всё делает.

Вот Илышева меня потом спрашивает: «Что Иван Иваныч говорил, когда тебя не было?»

– Да он говорит-то, что сестра ничего не готовит.

– Вот! Пусть узнает, с какими мы сёстрами работаем. А ему дак ловко с тобой?

– Ловко. И с вами ловко.

– Да.

Вот, говорит, милая, пришлём тебе вызов. Тебе ж только бумажку иметь.

Я про себя думаю: «Бесполезно пришлёте».

Как придёт вызов, чтоб мне ехать учиться, так он начнёт как вроде жену собирать. Собирает, собирает… Кончится там приём, перестаёт собирать.

Илышева: «Почему ты, Ланюшка, не выезжаешь? Тебе ведь необходим документ. Ты всё знаешь, только бумажку тебе получить. Вот она, дура с бумажкой, она тебя в любое время снимет».

Осенью опять шефство. Вот теперь, говорит, я сама за это возьмусь. И уехала, и прислала вызов, а Антонина Павловна тут как тут, опять её Иван Иваныч собирает. Сердится, что она это… не берёт Тоню с собой, а меня вызывает. Сердится, а сказать не может, – Илышева выше… Она ещё кого жена-то была! Большого начальника.

А тут жених. Взамуж ушла. Вот и осталась на бобах.

Ну, оно мне и не нужно было. Я всё на свете знала. Ну, только что из-за этого, что я документа не имею. Так их сроду у меня не было.

Вот полдеревни расейцы, половина – сибиряки. Зайди к расейцам – всё блестит. Зайди к сибирякам – тебя блохи заедят. У расейцев така чистота, всё пробелено по вкусу, простыни проглажены, стол деревянный да как выскоблен, скатерть старая, а как простирана. Готовы тебя на руки взять. Скажешь: больному то-то и то-то делайте. Всё сделают. Тряпочки прокипячоны. А сочится же, бежит… Бедненько живут. Годы плохие, не родило. Хлеба не давали, только трудодни ставили, – тоже дурь такая…

К сибирякам придёшь… – грязина, запах тяжёлый. Как начнётся уборочная, все изуродуются. Васса Ефимовна: «Эти расейки проклятые. Нашла кого хвалить». Вот до чего она дура была. Хохлуха местная, давыдовка. И у неё не все дома, и у мужа, они не были зарегистрированы. Иван Иваныч спасал его… Друг юности. Иван Иваныч на вызов, мы с ней приём ведём. Он мне наказывает: «Всем с одной бутылки наливай…»

А лет за сто до этого, в девятнадцатом веке, В.И.Даль отметил в своём Словаре: «Блошниками сибиряки зовут великорусов, потому что в Сибири нет блох» (прим. автора. – В. Л.)

Сталин не разрешал аборты делать.

Иван Иваныч: «Сами сделаем, зачем нищету плодить…»

Я Ване сказала, он: «Нищету? пусть десять будет… А сделают, я их посажу».

Иван Иваныч: «Тогда не будем делать. А то и в самом деле посадит».

И работаем. Легко с Иван Иванычем работать.

С Илышевой долго не видалась. Стала Нилой в положении. Что посоветует? Оборт делать? Она отговорила. И спасибо ей. Курулёва посадила, его место заняла. Руку на меня положила и говорит: вот роди ещё, питайся хорошо, девочку не отсаживай: и девочка чтобы грудь сосала, и ту родишь…

Ещё была комуна не комуна… – выселка кака-то, эстонцы жили. Коровы свои. Одна эстонка разбила ногу и никак не показывалась в больницу. Эльма, Лена. Нога толстая, распухла. Стали привозить… (в больницу). Возят и возят, а ноге всё лучше и лучше. Под конец корзину яиц и ведро масла привезла.

– Лена, если оставишь, я перевязку не пойду делать, вот убирай, ставь на телегу.

Она и по-русски плохо говорила.

В корзине штук двести яиц, масло жёлтое. У них не убавилось бы.

Или… хорошая девушка была, Громова. Две их было, Ольга и Нюрка.

Кавалер за Ольгою ухаживал. Она бы ещё гуляла. Вот кольнуло в пятку. Иван Иваныч: «Нужно немедленно отнимать ногу». Никакой раны, опухоль и краснота. Вот кричит криком. Сделаю перевязку. Часа на два. Паренёк возле неё сидит. Опухоль идёт, уже до коленка доходит, уже за коленко. Иван Иваныч: «Жалко девки». Парню: «Скажите ей». Парень: «Не могу». Сам пошёл сказал: «Давай, девушка, поезжай…»

– Скажите правду, вылечат, нет?

– Нужно отнимать ногу. Как дойдёт опухоль до сердца, умирают.

Вот как определял. А простой фельдшер.

Старший зять: «Я считаю фельдшеров дураками».

Тёща: «Гляди-ко ты».

Пришла похоронка, я пошла к ворожее, была в Кропанях ворожейка, «нет», говорит, «живой». Ночью мне сон снится: летят журавли, один спускается и на наше крыльцо садится, одно крыло перебито.

У него же вся правая рука разворочена была, много крови потерял.

То я получала тридцать два рубля, а то сделали девяносто, потеря кормильца. Ну, тогда добавили всем (солдаткам). А сейчас болтают, что воякам должны прибавить к пенсии за участие в боевых действиях. Нам не надо, нам этого хватает.

Старший зять: «А если пенсию прибавят, не возьмёте?»

Вот видишь, какой ум? – Это моё заработанное.

Когда с этим Васькой ангина приключилась, септическая, Иван Иваныч вызвал из города врачей.

Сам военный фельдшер, а не было документа врача, нужно было пройти там что-то.

Доктора приехали, они же дружат. В Кургане как раз умер доктор Головин.

Иван Иваныч: «Люди добрые, нужно сесть за стол да помянуть такого хирурга.»

Державин был, сильно хороший врач: «Мы здесь в гостях».

Два Державиных было, фельдшер и врач. Доктор Курулёв был. Вот как дружат.

Гости сами собой занимаются, – наливай и пей, не думай, что тебе хозяин будет наливать.

– Иван Иваныч, тебе налить?

– Ну, налейте, пожалуй.

А сейчас? Больных привезут за столько километров, мест нет, везут обратно. К кому?

Умрёшь не оживёшь.

Он умрёт, а его ещё разрежут, где же тут оживёшь.

Промежговенье, и 6, и 7, и 9, а нынешний год 11 недель. Летом Петровки короткие.

Вы что, и дни не знаете? Э-э-э! жители. Сёдня восьмое, завтра девятое, в понедельник десятое, во вторник одиннадцатое… то есть… да, в среду двенадцатое, в четверг вам пенсию принесут… Не видишь как месяц пройдёт. Только неделя начнётся, понедельник пройдёт, недели нет.

В любое время заходи, чтоб тебя отпустилии… в ужин, в паужин.

В печку ставят корчаги, сусло бежит, кулагу делают. Солод, со ржаной муки. В корчаге дыра, там гвоздь деревянный забит, корчаги из глины. Привезут солому, таки кольца свивают, ложат на низ и заливают рассолодкой. Топят печку. Заслонку замажут, преют, вытаскивают, топют… И опять. Да три дня. Пенка до чего вкусная. Протомят. Ставят стол, на стол две колбашки, одна повыше, друга пониже, лоток с канавкой. С печки достают, водички нальют. Гвозди оттыкают – бежит первое сусло – сладкое, вкусное. Сбежал первый слой, второй, и третий уже на квас, пиво, накладут смороды, смородельное пиво.

Как свадьба, только кружки гремят, денег-то не берут.

Теперь как сказку говоришь…

А этот Смолин был, Пётр Димитрич. Вот айда на плохой лошадёнке помимо его дома. Он щас выйдет с топором, все твои гужи порубит, а тебе такую лошадь выведет, со всем тебе снаряжением, садись да держись.

Тут против его завода горшками да ложками торговали. Прикажет тройку запречь. Гаркнет: «Разойдись!» Торговцы отойдут, кучеру прикажет по горшкам по этим править, всё побьёт. Потом спрашивает: «Сколько у тебя горшков было? Сколько за горшок просила? Получай.» Всех рассчитает и поехал по своим делам. Нечего сидеть. Винокуренный завод, маслозавод, салотопня, все мельницы его, да ещё в других городах…

Старший зять: «Это дешёвый авторитет».

– А много им самим надо? Там зятевья что хотели делали. Балы делают в его доме. А сыночки. Отца-то раскулачили, а сыночки в правительстве… Эх, дети вы дети, ничего вы не захватили пожить…

Младший зять: «Может, я чего-то не понимаю: в каком правительстве?»

– У нас одно правительство.

Одна со мной работала, я, говорит, маленькая была, отец дом построил, крышу не закрыл, сестра замуж вышла, и ворота не успел поставить, Смолин въезжает во двор: «Ты почему дом не покрыл до сих пор?» – Да вот, дочка взамуж пошла, деньги ушли на свадьбу.

Наутро приехали плотники, всё покрыли, к обеду привезли вина воз, всякой закуски, – «дешёвенький авторитет»… До сих пор его посёлок стоит, каменные дома, рабочие жили, плохо им было? Винокуренный завод после войны ликвидировали, Хрущёв преподобный.

– Знаю-знаю…

Закупорилась слюновая сосудка у младшей, у твоей свояченицы. И от папки пришла похоронка, и тут…

Доктор в городской больнице посмотрел, Витебский:

– Придётся девочку оставить.

– Доктор, она никогда нигде без мамы не бывала.

– Не волнуйтесь.

Обули в таки башмаки, повели.

Одежду мне всю вынесли, а палаты не топятся в войну. Одеяло у меня было розовое красивое, принесла; знакомая, у которой я остановилась, Мария Викторовна, полячка, побрызгала одеяло старинными духами.

А там уже слышу, зовут: «Где доктор? На самолёт скорее. Девочка в колхозе наскочила на вилки, за спиной вышли…»

Побежал. У него шапка была вот така, каракулевая, пальто тёмно-синее и каракулевый воротник.

На другой день подхожу, Нила стоит на окошке: «Мама, мама…»

Он её почему-то не Нила звал, а Миля. Слышу:

– Несите Милю, я кормить буду.

– Мама здесь.

– Ой, зовите. …Виноват я перед вами. Вот я вам выписываю: яйца, манка, масло, муку.

– Доктор, ничего не надо. У меня всё своё. Только скажите, чем полоскать.

Он так посмотрел… Всё как есть мне рассказал. «…Через десять минут пополощем и хлеба ни в коем случае. Яичко только в смяточку скормите…»

Вот и сыновья у него такие, старший сейчас гремит, по папе. Инженер.

Бывает, учится студент, ему некому помогать, Витебский сыну: «Боря, один не кушай».

Смеётся над старшим зятем:

– Вот они дачу строят, а на чьей земле строят? Завтра отберут землю, и плакали ваши денежки. Вот они говорят: у нас квартира трёхкомнатная! – А ваша она? Вы же за неё платите. За своё не платят. У нас только остались деньги свои, каждый месяц приносят пенсию, ни разу ещё не пропустили… А отберут деньги и всё, помирай…

С ведра несёшь, нельзя оставить квартиру, замыкай. Домой пришёл, закрывайся на замок. Вот вы какие жители.

А как снабжали наш садик! Райздрав. Садик двухэтажный. Внизу столовая, – пекли, кипятили, кашу варили для детей. Поварихи пообснимывают молоко, для здоровых ничего, а у рахитиков понос. Каральки, сливки, всё воровали. Собрание собрали, я им всё высказала. Кристина, заведующая детсадом. Латышка. До чего красивая была. «Ну, теперь вы про неё говорите». Им и сказать нечего. Рыльца в пушку.

Подходит какой-то праздник, она вот такой список составила, «пусть Иван Семёнович подпишет. И мыло тут, и крупчатка. Пусть заверит, печать приложит».

Все знали, что у Ивана Семёновича печать.

– За кого вы нас принимаете? Ты не гляди, что мы такие молоденькие.

Сколько детей в садике, а список на сколько?

Она как мыла съела. Потом говорит: «Так и проживёте дураками. Жить не умеете».

Ладно. Мы вам не Васильевы.

Ветеринар Васильев, сосед, таку свинищу притащил домой, а Кристинушке в окошко всё видно.

Свинья как корова. По четыре центера одна вытягала. Хлеб про них пекли на мясокомбинате. Мясо не сейчасное как вата.

Смотрю, Кристина в контору пошла, уже брякнет там на Васильевых. Ага, вот так я тебе их и выдам. Полено взяла, спустилась и стучу им в подпол. Так и так. А день коротенький зимой. Уже стемнялося. Уже не видать. Он вылез с подпола и в Копай. Свинью закололи, в короб и уехали.

Она не знала, что у нас подпол-то один.

Комиссия пришла, всё чисто в квартире. Комиссия и в подпол лазила, тут и милиционер, и понятые. Буров, директор, всё понял. Вызвал Васильева.

Буров:

– Жаль тебя, такого работника, отпускать.

Уволил «по собственному желанию».

И семья хорошая, не будет в квартире воровать, а на такое соблазнились.

Зашёл попрощаться, сказал: «Какие вы люди благородные, и меня дурака спасли».

– Зачем это нам, суды…

А Кристинушку и поставили болтушей. «Где ваша подтвердилась болтовня?»

В войну и подушки свои носили в садик, и простыни. У Очинниковых по подушке вши ползают. всё чисто вши, и в швах…

Столько посылок получали, с фронта, а дети вшивые. Я их не пущу, отправляю обратно, возвращаю. Рубашки носят на левой стороне. Как в садик идти, на правую одевают. Другой бедный, а чистый. Там ещё старуха хоть в соху запрягай.

Клавдия Чигрина: «Восемь посылок пришли. Пойдём посмотрим, что прислали».

– Нет-нет, я не пойду. Иди.

Завалинка высокая, Клавдия залезла, кричит: «Мария! Мария! Открой, покажи».

Мария: