Текст книги "Камертон (сборник)"

Валерий Петков
Камертон (сборник)

Аукцион

Лотереи не люблю. Аукционы.

Азарт затмевает разум.

Оглушительно воздействует на психику.

Люблю определённость. Капризная игра случая – не для меня.

Особенно, если впал в зависимость от игры. Значит, потерялся навсегда в этом лесу дремучем. Заблудился, позабыл дорогу назад. Поэтому отношение у меня к таким людям насторожённое и даже немного брезгливое. Безвольные личности. Пластилин в чьих-то руках.

Впрочем, разве можно осуждать больных? Однако ничего не могу с собой поделать – не считаю их за людей.

Сам-то забрёл случайно – суббота, народ толпится нарядный, громкие разговоры. Праздник! Билет недорогой, думаю, зайду, присмотрюсь вблизи к этим… зависимым.

Захотелось посмотреть фотографию Голой Правды.

Присел на скамью. Огляделся. Вижу, многие тут не в первый раз. Переговариваются как давние знакомые, здороваются, но как-то машинально. Погрязли в мыслях об удачном приобретении – и совсем не здесь находятся.

Клуб зомби по интересам!

Сначала выставили муляжи двух инопланетян. Их снимали в фильме-разоблачении про НЛО и «пришельцев». Примерно по метру в высоту – каждый.

Восемьсот «зелёных» нагнали за двух кукол мерзковатого вида и цвета замшелого камня. Саламандры скукоженные, без хвоста. Прикасаться противно.

Похоже, реальные пришельцы их купили, для смеха.

Палочки деревянные с автографом. Под стеклом, красиво выложены, коллекционные. Ринго Старр долбил ими барабаны. Так я и поверил! А, нет! Вот, пожалуйста – эксперт почерк сличил и подтверждает подлинность.

Надо же, есть и такие эксперты!

Два меломана как сцепились! А тут ещё тип из Германии, по телефону торгуется, «загорелся». Все палочки есть, а вот этих – нет! Жизнь прожита зря!

Две тыщи семьсот «зелёных»! Безумие какое-то! Всё равно, что зубочисткой за штуку баксов в зубе ковырнуть и выкинуть.

Потом вбросили прижизненное издание романа знаменитой писательницы, с автографом. Пять тыщ! Книженция потрёпанная, не сильно толстая. Скорее – повесть. Купоросного оттенка обложка. Покупательница плачет от счастья, в микрофон:

– Если я, хотя бы раз в месяц этот роман не прочитаю, больной себя чувствую.

– Разве она – нормальная?

Как-то я незаметно для себя взвинтился в этом бедламе страстей и денежных несуразиц. Даже слегка в жар вогнало.

Пока размышлял над этой странностью, новый лот выставили.

Койка лакированная. Приземистая, ножки гнутые. Четыре колонны – по углам: массивные, широкие, основательные. Дерево натуральное, красивой текстуры. По периметру нарисованы драконы, как сколопендры витиеватые. По центру спинки, чуть выше изголовья и подушек, на тёмном фоне танцуют журавли.

На вид – яхта без без бортов!

– Кто придумал – драконов с журавлями разместить рядом?

Оказалось не всё так просто – с секретом коечка.

В двух столбиках в изголовье – два ящичка. Выдвижные. Не сразу увидишь, если не знаешь. Так искусно сработано.

Пальцем надо слегка нажать спереди, и ящичек тихо выдвинется навстречу. Добрые восточные лица, улыбаются круглыми тарелками, глазки в прищуре. Прикоснись, слегка – и вот уже плывут коробочки, раскрывают свои тайны!

– Только, чё туда класть? Очки? Презервативы? Беруши на ночь? Глазные капли, перед сном закапать?

Какой-то чудак-мастер придумал.

Сразу предупредили публику – ценности мебель не представляет. Ни исторической, ни антикварной. Так, безделица. Хоть на дрова разбери, а расписные части на стенке развесь.

Засмотрелся, а торг в это время об койку «споткнулся», пошёл вяло. Казалось даже, планку в сто баксов не преодолеют.

Устали, должно быть, искатели шального счастья. Ну, и деньги порастрясли.

Но тут аукционист рассказал, что койка ещё с одним – секретом. В правом ящичке живёт дух умершей подруги хозяйки.

Мол, хозяйка так утверждает. И, как только дух является, тотчас кругом расплывается тонкий аромат сандалового дерева.

Понюхал аукционист ящичек, демонстративно носом поводил, словно на след напал. Сделал загадочное лицо. Глаза в потолок, головой покачал.

Торжище оживилось.

Странные люди – зависимые собиратели всякой всячины. Другая шкала ценностей. Временами ведут себя как дети малые. Ну, какой нормальный человек поверит в эту ерунду?

Они – верят! Радуются. Чему? Что рядом, на твоей заповедной территории, в спальне, поселится чей-то чужой дух. Невидимый, непредсказуемый. Будет бродить, смущать внезапным проявлением въяве без спроса.

Сплошное беспокойство!

Голову добровольно себе заморачивать. По ночам. Вот радость! За свои же деньги.

Пока я так размышлял, кто-то десять, а кто-то двадцать баксов к стартовой цене накуковал.

Я-то спокоен! Наблюдаю, не поддаюсь. Просто рассмеяться хочется им в лицо. Смотрю со стороны на этот разгул глупости. И вижу – словно подменили тех, кто в зал спокойно входил перед началом аукциона. Шутка ли – азарт, кураж!

Цена между тем, резво пошла вверх. Аукционист, видно, тёртый «дядя», так это ловко подбрасывает какие-то замечания, страсти-мордасти подогревает у толпы, знает, куда и как надавить.

Скороговоркой вдруг зачастил, зачастил. На высокой ноте цену озвучил и поёт, малиновкой на ветке заливается. Не сразу я и включился, сколько вещь стоит.

Рядом какой-то мужчина – жмёт, торгуется. Настойчивый. Прямо «вцепился» в койку. Пот градом, морда свёклой варёной набрякла. Галстук-шнурок ослабил на шее. Картонкой с номером пассы делает, а потом как веером ею обмахивается. Душно ему.

Может, и впрямь, у него дом большой, места много? Любит всё кондовое, добротное, чтобы на пять поколений вперёд пригодилось.

Триста долларов – взлетели торги, «мухой». И снова встали.

– Триста – раз… кто больше… триста двадцать? Триста двадцать – кто? Раз… Напоминаю – вырученные деньги пойдут на приют для бездомных собак.

Надавил на жалость аукционист – жонглёр чужих страстей! Ловкач!

В бок меня как чёрт толкнул. Даже привстал:

– Здесь! – громко.

– Триста двадцать – раз…триста двадцать – два, триста двадцать – три-и-и-и-и!

Как закричит. И давай они все вокруг безумствовать с новой силой! То ли рады за меня, то ли сожалеют, что сами не забрали койку?

Пойди их – пойми!

– Продано! Лот восемьсот шестнадцать! Поздравляю с покупкой!

Соседу дурно. Обмяк, съехал со стула. Суета началась. Пустырником завоняло, на спирту.

А меня мутной волной накрыло коротко. Ничё в башку не лезет. Одеревенела. Гадко стало на душе. Как в курятнике наутро.

Хотя, вроде бы и в сознании?

Ненависть к себе затмила всё вокруг, до горизонта и дальше. Всё стало серым, угрюмым.

Почему я в этом ревущем стаде оказался?

Все стулья двигают, впечатлениями делятся, на выход потянулись.

Крупным планом показывают бывшую хозяйку койки. Пожилая дама, высокая причёска, лицо круглое, глуповатое от безмерной радости. Улыбается во весь экран монитора, кастаньетами фарфоровых зубов прищёлкивает:

– Я была бы рада и ста долларам. Просто счастлива, что так сложилось. Отдам все деньги в приют для бездомных собак. Пусть дух моей ушедшей подруги успокоится и не мешает новым хозяевам ни во сне, ни наяву!

Поплёлся, расплатился, а ни уму, ни сердцу от такого приобретения. Будто лопатой штыковой вместо весла, отгребаю на вёртком бревне, чтобы не рухнуть в бурный водопад.

– Эх-х-х! Надо было лучше картину взять! Пейзаж с баранами! Чем мне мой диванчик был плох? – вдруг подумал я. – А, может быть, в следующий раз больше повезёт?

И откуда такая чушь в голову вступила? Под воздействием массового психоза, должно быть. Аукциона этого, будь он трижды неладен!

Затмение. У каждого можно в биографии такое отыскать. Хотя бы несколько минут за всю жизнь. Позорных, не смываемых.

Даже у такого твёрдого парня, как я!

Привезли койку. Места много заняла. Растопырилась во все стороны моих квадратных метров. Только тропинки по стенкам спальни остались.

Матрас заказал. Опять расходы не запланированные.

Застелил. Потоптался вокруг. Немного успокоился – всё-таки солидная вещь. Как-то примирилась койка с остальной обстановкой.

– Нормальный, – думаю, – двухполосный сексодром! Как без секса? Чему я своим появлением обязан? Жизнью своей? Сексу! Надо будет провести ходовые испытания, смело выйти в штормовое море случайных связей.

А уж, когда лёг, тут я амнистию себе объявил! Вольготно. Хочешь – вдоль, а можешь и поперёк – наслаждайся. Хозяин – барин.

Уснул, как в детстве – на руках у мамы. Сразу и с удовольствием.

Ночью приснился сон.

Подползает ко мне женщина с другой стороны койки. Пластается, извивается анакондой ласковой. Коварно. Трётся о кожу. Обольщает искусно, ластится нежно. Электричество по всему моему телу растекается сполохами бутылочного цвета. Верх – вниз. И обратно. Вибрирует тело в последней стадии экстатического напряжения.

Застонал и проснулся. Утро.

Такое сильное возбуждение испытал! Кажется, волосы в разных местах – дыбом.

Тяжесть ударила в самый пах. Хожу с трудом, враскорячку. Так гирю неподъёмную – двумя руками от пола отрывают и перед собой носят.

Мучаются, а опустить боятся. Что делать?

Ну, не рукоблудить же, в самом деле, не в седьмом классе!

Кое-как отмучился денёк. Никуда не пошёл. Под душем постоял. Долго. Кипятком по горячему прошёлся. Вроде отпустило.

Спать лёг. Сразу в сон провалился, как в яму чёрную. И опять эта женщина – лезет с ласками, поцелуями. Кальян красиво раскуриваем, мундштук облизываем по очереди, эротично, смеёмся. Булькает вода, бурлит. Душно. Страстное предощущение захлестнуло. И пахнет тонко сандаловым деревом.

Разомлел я окончательно. Вляпался в липкое.

Просыпаюсь в холодном поту и горячей субстанции!

Вот это фокус! И не вспомню сразу, когда это со мной последний раз было, в каком году?

Пятно на матрасе новом! Неопрятное, мутное, расплылось, немым укором лезет в глаза.

– Взрослый же давно. Стыдоба!

Тут до меня дошло, что, видно, бывшая хозяйка койки деньги, вырученные от аукциона, не отдала в приют для бездомных собак! Слукавила тётка. Обманула. На жалость надавила, да денежки зажала.

А с виду – очаровашка!

– Ах ты, баба-яга! – говорю вслух. – Наобещала, а не сделала, обманщица.

Где её теперь искать? Чтобы перекос этот исправить!

Может, она на вырученные деньги отдыхать улетела? На Багамы! Верхом на метле.

Предположим, схожу в аукционный дом, но кто мне её фамилию раскроет? Найду я этот приют, и, что спрошу? Как дела, бедные собачки? Жизнь ваша – улучшилась, друзья четырёхногие? А они мне в ответ – гав-гав!

Лёг спать с другой стороны койки. Опять сон наехал катком асфальтовым.

Суровое, жёсткое кино – в деталях…

Ночь. Лето. Двери ресторана с шумом распахиваются. Звук убегает в пустоту улиц.

Официанты. Молодой, суетливый и потный. Второй – старый, голова-кегля, сухой и злобный:

– Где эта сволота? Поэт сраный!

Оглядываются, всматриваются пристально в темноту.

С дерева на них валится мужчина. Худощавый, гибкий, с бородкой. Волосы длинные, тёмно-русые, прямые.

Старый взвыл, схватился за голову:

– Ах ты, падаль, нерусская!

Пинает лежачего ногами, что есть сил. Второй радостно присоединяется, дубасит, скалится и постанывает от удовольствия. Хочет угодить старому.

Старикан шарит в карманах у лежащего. Ничего не находит. С остервенением бьёт. Старается побольней, посильнее.

– Сволочи, – бормочет лежащий. – Хамы. Плебеи!

Закрывает голову руками. Руки длинные, тонкие в запястьях. Пальцы белые, нервные.

В доме, напротив, у окна на втором этаже, стоит мужчина. Окно раскрыто. Свет не включен. Наблюдает молча за происходящим. Стоп! Да это же – я!

– Город негодяев! – хмыкает презрительно.

Вдруг понимаю, что забыл название города, хотя родился и всю жизнь прожил здесь.

Человек на тротуаре кажется мне знакомым. Наклоняюсь. Вываливаюсь из окна с глухим стуком тяжёлого манекена.

Официанты на секунду замирают, смотрят в мою сторону, дышат учащённо.

– Ах, ты гнида горбатая! – кричит старый. – А вот и второй, прилетел! Их же двое было! Врёшь, не уйдёшь!

Перебегают на другую сторону. Бьют меня ногами.

Я не сопротивляюсь. Не подаю признаков жизни, только вздрагиваю от каждого удара.

Вдруг – сирена. Звук нарастает. Фиолетовые сполохи. «Скорая» останавливается.

Официанты убегают. Дверь в ресторан захлопывается. Свет гаснет.

Меня кладут на носилки, загружают в машину.

Взвыла сирена, «Скорая» сорвалась с места.

– Апоплексический удар, – бормочет поэт разбитыми губами.

Ползёт к двери ресторана. След за ним кровавым пунктиром. Присматриваюсь. Да, точно! Это – я!

Оказывается, увезли – поэта!

Пытаюсь приподняться, с силой царапаю дубовую дверь. Запах сандалового дерева плывет, возбуждает. В горле пересохло.

Женский голос зовёт тихо, вкрадчивой, зыбкой мелодией. Завораживает.

Просыпаюсь в ужасе. Из-под ногтей, брусничкой, алые капельки крови. Всю спинку кровати исцарапал. Больно – невыносимо.

Журавля танцующего покорябал сильно, хвост ему подпортил.

Всё ясно! Войну мне объявил невидимый дух подруги…

Ящички сложил в пакет, замотал скотчем. Остались два зияющих квадратика в столбиках. Попрыскал внутрь мужским дезодорантом. Потом что-нибудь придумаю с ними.

С трассы свернул в молодой ельник. Ямку вырубил топориком для мяса. Прикопал. Замаскировал. Избавился от беспокойства. Стою, курю.

Лёгкий ветерок оглаживает мой возбуждённый организм. Отпускает медленно. Дышится глубоко. Хорошо!

Впервые за несколько дней улыбаюсь.

Выезжаю на шоссе – женщина стоит. Голосует. Краси-и-и-вая! Волосы до плеч чёрной лавиной. Лицо слегка удлинённое. Глаза крупные, тёмные. Ресницами, как опахалами, взмахнула пару раз. Талия – двумя ладонями обхватить, без напряга, свободно. Бёдра крутые. Что-то восточное в ней просматривается.

Мне такие нравятся.

Едем, разговорились. Смеёмся. Показалось – или где-то её видел?

Испытали койку на прочность, устойчивость, прогиб. Не шелохнулась, не скрипнула, не вскрикнула коечка. Не подвела в ответственный момент.

Скала!

Повернулась ко мне спиной «царица шамаханская». Затихла.

А я лёг на спину. И сразу начался аукцион. Торгуюсь яростно!

Во сне.

Вскочил среди ночи – ни-ко-го!

Дуст

В последнее время начальник отдела снабжения благоволил ко мне.

Я понимал – присматривается.

И я старался, даже задерживался по вечерам, вникал. Хотелось лучше сделать свою работу.

Рад был в городе приткнуться. Чтобы хорошо и надолго. Не сильно пригибался, но и не выпячивался, где не требуется.

Нравилось это дело. Снабжение. Всё лимитировано, фонды, расписано на уровне министерства до гвоздика.

Нет ничего, не достать просто так, а тут прикинул, там переговорил. Поулыбался – разве убудет? Созвонился, встретился с кем-то, и, кажется, из ничего, вдруг, а сдвинулось, закрутилось.

В грудь стучать кулаком не стану. А вот смотрю на новую продукцию, думаю: ведь работяге невдомёк – как это складывалось? У меня свои механизмы, колёсики, пружинки задействованы. Моё дело – вовремя его обеспечить всем необходимым, чтобы не отвлекался, не нервничал. Выдавал «на гора» продукцию, план гнал для страны.

Так вот крутился я, как шпиндель на токарном станке, нравилось, – на людях, опять же, все с тобой норовят подружиться. Про всякий случай.

Не обижал меня начальник и выделил из всего отдела. Хотя нас полтора десятка «бегунов» за всяким снабжением. Заводище-то – ого-го! Эвакуировали в Великую войну промышленный гигант из столицы, потом мощностей добавили.

Начальник был понимающий. С подходцем был, «ласун», как моя бабка говаривала, когда котяру гладила на широкой деревенской печи.

Вскоре и квартирка подоспела, перебрались мы с женой и сыном из общаги семейной в двухкомнатную на втором этаже. Спальня большая, с альковом, потолки высокие. И вид из окна – на широкую реку.

Какой-то генерал оставил. Заболел сильно после испытаний мощного оружия для защиты социалистического лагеря. Съехал тихо.

Только вот отопление печное. Да что уж, не привыкать, дело знакомое. Даже как-то веселее. Присядешь вечером на скамеечку, в щёлке огонёк пляшет, ложится тёплым пятном на пол, веселит ярким сполохом, конфорки малиновые. Глаз не оторвать. Хорошо!

Чайку врежешь с вареньицем из дома, да и что ещё надо? Хорошо, ей-богу!

Премию регулярно выписывали. И начальник улыбался, при встрече здоровался подолгу, а уж когда на Новый год в гости позвал со всей семьёй, тут совсем стало ясно – друзья.

Одно не нравилось – ладошка у него потная, мокрая, склизливая. Как-то меня это настораживало, но особенно я не придавал этому значения. Мало ли у кого какие прорехи есть в организации здоровья.

Да и чего уж роптать – «начальство приходит и уходит, а подчинённые остаются», как выступал на собраниях наш председатель колхоза.

Выпили мы с ним, посидели. Особенно он и не давил на «приём внутрь». Душевно, как родные почти. И жёны наши, нарядные, распрекрасные, в причёсках-кудряшках, даже от этого чужие немного, необычные. Но это не выбирают. Судьба!

Вроде бы друг дружке глянулись жёнки наши, айда разговоры говорить, а это ой как важно, потому что ночная кукушка перепоёт самого принципиального мужика и обротает его под какие-то свои, сложные бабьи соображения. Это не всякому делу во благо. Та ещё материя, для глаз и мужского понимания не чувствительная.

Квартира у начальника большая, с жёлтым, весёлым паркетом. Идёшь по нему, лёгкий хруст, как валенки на морозце. Блестит квартира, золотыми лучиками лакированная.

Мебель, ковры, чтобы от стенок холод не ощущался, обстановка солидная. Хрусталь сверкает колючей искрой, синими иголочками поблескивают через стекло импортные горки. Сервизы, книги. Дефицитом заполнены все метры квадратные.

Тут я и растаял, слабость во мне какая-то возникла. Вот так с холода войдёшь в избу, пригреешься, и нападает ласковая дрёмка. И укачивает неприметно, но окончательно в этой люльке невесомой.

Вышли на балкончик, покурить. Разгорячились. Настроение праздничное, душа шире ворот, когда скот вечером домой загоняют!

Народ повсюду гуляет. Мир во всем мире. Много света, шумно, светло как днём.

– Ты, Пётр, дальше-то как мыслишь? – глянул зорко Геннадий Сергеевич.

Он мужик видный, солидный. Есть такие, кажется, родился – и сразу начальник! Лицо широкое, никакой наглости, довериться можно. Брови кустистые, как у деда моего. Через это доверие меня к нему и прислонило.

Ну, не лезть же к нему с воплями: «Уважаю»! Только улыбнёшься, рюмку приподымешь навстречу его тосту, и айда веселье своё лелеять.

– Трудиться и трудиться. Что уж тут. Под вашим руководством. А как ещё? – отвечаю.

– Ну, это не новость. Надо прежде диспозицию чётко организовать.

И говорит он странную фразу: «Хорошо в тени акации, размышлять о дислокации».

Я не понял, но вида не подал.

Начальник мой бывший сапёр, дослужился в инженерных войсках до капитана, и попал под сокращение. Страшно был зол на «Никитку», что мечты, планы порушил, хорошей пенсии лишил. Просто гневался страшно, когда про это мне рассказывал.

Должно быть, знал, что я никому ни гу-гу! Чувствовал.

Что-то такое в нас было общее. Детство, что ли – деревенское, без затей?

– Ты вот скажи, Петр Иванович, чем металлопрофиль отличается от такого же профиля металла? – спрашивает он меня, бывало. Молчу, слушаю. Это тоже надо уметь, промолчать грамотно и уместно. – Ведь разные сорта металла имеются. Ассортимент просто огромный! – отвечаю. – Как снега в сугробе.

Зачем хорошего человека расстраивать.

– Пересортица – это замечательно! Есть в ней тайна, ведомая немногим, пожалуй, лишь избранным, толковым. Ты парень ухватистый, думаю, потянешь.

И так это глянет строго, куда-то выше моей головы, будто видит запредельное, мне до поры неведомое. На то он и – руководитель.

И с того дня стал он мне на рассмотрение перекидывать разные накладные. Затейливые, при всей внешней простоте.

Затянуло меня это дело, увлекло. А он меня нахваливает и слегка подзуживает:

– Если считаешь, что прав – так и подписывай! Визируй. Чего бумаги туда-сюда гонять? Будь моим «министром, визирем», как говорят на Востоке.

Он служил прежде в Туркестанском военном округе.

Вроде всё совместно, будто отец родной.

Стал я его «визирем». Всё как-то между прочим. Ничего такого опасного.

Даже подпись я отработал ввиду постоянной необходимости – такой росчерк затейливый, вензель залихватский с одного касания закручивал. Другой раз и сам полюбуюсь – нравится! Солидно! Вот сижу за столом, нет никого, а возьму бумаги клочок, раскатаю кудрявым вихрем свою подпись – хорошо! Ей-богу!

Вызвал он меня как-то к себе. Все уж давно ушли. Вечер. Тихо в «конторе». Завод недалеко шумит тихонечко, земля слегка колеблется под заводоуправлением – вторая смена гонит продукцию, станки металл мнут. Я же – часть этого дела. Восторг!

Прервал Геннадий Сергеич задумчивость мою. Кабинет при мне изнутри закрывает на ключ. Достал из ведёрка для бумаг свёрток. Газетка мятая, жёлтая, будто старое сало весной из бочки. С виду неказистая штуковина, разве что не подтёрлись ею.

Развернул. А там – денег пачка. Вот тебе и – да! Столько у дурака махорки не сыщещь! Плотная, видать, немало их там сложил кто-то.

Перебирает их начальник мой, с угла прихватит большим пальцем, тасует, шерстит, словно пряжу прядёт, и ласкает, гладит, и испытывает удовольствие от этого простого действия.

Я наблюдаю со стороны и тоже испытываю приятное движение в груди.

Мне же чудно́, я такого обилия денег враз и не видывал никогда. Смотрю, дивлюсь молча, боюсь спугнуть этот цирк бесплатный. А что же, думаю, дальше-то будет, какие «номера» у него припасены? Только улыбаюсь одними губами, а сам молчу, затаился. А он:

– Чего краснеешь, как девка на завалинке? Молодец! Твоя работа. Видишь, как нам люди благодарны! Столько не пожалели за хорошее дело! Не перевелись благодарные люди, благородные, не всем же свинья’ми быть, в грязи, рыло совать в корыто да про кукурузу хрюкать!

Даёт мне стопочку этих денежек. Счас уж и не упомню, сколько их тогда было. Но до сих пор в глазах рябит. Правда, много их потом прошло через мои руки, чуть не в привычку вошло, а тогда, что ж, взял. Гипноз какой-то, на меня нагнал Геннадий Сергеич. Тишком подкрался ко мне.

Сунул я их в карман. Показал лицом, что не в новинку. В пиджак – мигом, не глядя, скоренько рукою – шмыг. Хруст такой приятный, зажиточный звук. Вот как сухарики в щи крошишь, для сытости. Новые листы, краска не полиняла, запах не растеряла, радостные какие-то. Чёрт его знает, но и глазу и слуху удовольствие. Бешеные они, заводные, что ли, деньги те! Вот счас и выскочат из кармана! Ну-т кось, прижми их сильнее. Толком и не успел подумать.

Геннадий Сергеич себе тоже отложил несколько тех денег шальных, улыбается, не тушуется. Вовсе ясно – совсем уж я не чужой. Неторопливо, ловко, видать, привычна ему эта раскладка денег на стопки.

– А это. – Туда пойдёт, «верховному», – пальцем несколько раз указал в потолок белёный. Многозначительно, соответственно рангу тех, мне не знакомых. Свои разговоры, мнения.

Слово-то какое уважительное, так и захотелось к нему другое приставить – «главнокомандующему». Хотя я его и в глаза не видывал. Может, он и не один вовсе. Штаб, комната целая. Сидят они по-государственному. Столы большие, крепкие, с двумя тумбами. Чувство такое, будто и меня в этот штаб вызвали срочно. А я уж тут и рад стараться, выслуживаться, лакействовать. При генерале. Откуда? С чего это вдруг? Выходит, совсем я себя не знал? Это я счас такой шибко умный.

Тогда же думаю: стало быть, не один я таков, если есть люди «повыше». Вон какая компания! И я – среди них. О как! Зауважал ненадолго.

Но вроде яблоко-то спелое, а с червоточиной оказалось.

Так что полной радости не получилось.

Признаться, не сильно мучила меня тогда совесть. Так, ухмыльнулась косорото. Сбоку-припёку. В такой-то шикарной бедности люди вокруг, крутится каждый, как может, перебивается. Не убил же я никого? Нет! Ну вот и хорошо!

Потом оказалось – убил, да и не одного. Ну, не прямо, а так, через свои делишки.

Страшно стало, да не исправить! Большое наказание. Кто не знает. Пока жив будешь, изведёшься.

Это уж потом, когда похмелье приспело во всём этом загуле.

И карусель завертелась, цветная, пёстрая лента. Жёсткая и очень непростая.

Но с того самого дня-то и пошло.

Неделя кончается – к нему. Как по расписанию. Смеюсь. Вроде сама в руки плывёт эта дармовщинка, вёрткая. Удобно, думать не надо. Всё, как золотая рыбка прошептала навстречу желаниям несусветным, складывается. Бери – не хочу.

Может, это и есть – счастье?

Деньги уже в деньжища стали превращаться. Куда их складывать? Пачки распухшие. Проблема! А расходовать как, грамотно, чтобы не высовываться? Народ-то в основном в фуфаечках, кирзачах. Кепочка-восьмиклиночка. По-простому. Все по одним тропкам топчемся. Убого. Кошки драные вместо шуб. Это уж совсем – бояре, у которых меха натуральные на плечах.

Все сообща, в общественном транспорте. Зыркают, приметливые, бдительные следопыты. И пионэры, и пенсионэры, сразу «стукатнут» куда следует. Хоть и лыбятся во всё лицо. Только высунься. Не спрятаться. И шум повсюду от этого «стука».

А ой как хотелось другой раз. Скинуть эту шкуру суровую, тесную, да размахнуться, загулять по ресторанам. На неделю, может и боле. Раскидать с плеча денежные билеты!

Оберегись! И живи тихонько.

Тут мы с женой надумали дом строить. Вроде как в тень уйти от бабушек на лавочках, у подъезда. Бдительных «рентгенологов».

Участок нам нарезали, на горочке. Всё путём. Официально. Чисто.

Вздохнули. Начали это хлопотное дело. Когда деньги есть, оно и движется быстро, при такой «смазке» колёс и шестерёнок. А пуще того связи, звонки. Это вообще не имеет здравой цены. Когда за деньги толком ничего не купишь.

Домину размахнули, что твоя баржа, с широкими боками. Высокий, тёплый, наличники зелёные, резные. Комнат много. Стёкла в окнах сверкают. Белый пароход на Чёрном море. Красота!

Наметили к «ноябрьским» перебраться, обжиться, Новый год и новоселье сделать разом. В тепле, уюте, радоваться по-тихому. «Поймал мыша и жуй не спеша»!

Тут они и пришли. Нагрянули. Соколы-ястребы!

Я-то спокоен, у меня всё чисто, следов никаких. Так я думал. Оказалось, не прав. Было бы желание. Оно у них было. Очень сильное. Работа такая. Расхитителей соцсобственности к ногтю прижать – насмерть, желательно, чтобы неповадно тем, кто ещё раздумывает. Ведь всегда можно найти, что и сколько в бассейн втекает, а что вытекает. Куда? Через какие трубы, какого диаметра? Всё ведь учтено.

Целая бригада припёрлась. Как с парашютом тихо приземлились. Морды суровые. Без улыбок. Проверенные властью, годами испытаний – не раз! Бессребренники, закалённые бойцы. Сами с голой жопой, а вот им радость великая, ловить расхитителей.

Каждый готов приговор огласить. Посмотрит тебе в глаза, и всё ясно – враг! Счас курок на взвод, и в затылок.

Во главе этой проверяющей кодлы лысый такой, председатель, закопёрщик. Морда клинышком. Очёчки колючие. Усики-«каплесборнички» под носом, как у фюрера, зараза! Жёсткие. Весь он какой-то правильный, отталкивающий в этой стерильности, до неприятного… Скользкий, будто угорь, намыленный. Нет, пожалуй, гладкий, как речной камень-голыш. Такой вот типичный ядовитый ревизор. Из любого вопроса сквозанёт, прихлопнет, и не успеешь глазом моргнуть.

И сразу понятно – не взять мне его ничем! Ни разжалобить, ни склонить на свою сторону.

Все документы затребовали. Отгрузили, четыре человека полдня трудились. Папки, приказы, накладные. Стола не видно.

Все косо посматривают, хожу, как чумной, по родному заводу. Вчера же ещё лыбились, ручкались, обнимались при встрече, за счастье считали задружиться.

Остался я с главным один на один. Наклонился, одеколоном «Шипр» от него гонит. Глазками буровит, тихо, вкрадчиво, почти шепотком так, говорит.

– Я – главный бухгалтер-ревизор. Не смотрите, гражданин, что без высшего образования, только курсы в сорок третьем году, сам дорос до такой должности – Тонко так улыбается, губы-ниточки, будто и нет их, прорезь одна, злобная щёлочка-амбразура. Счас слюнку ядовитую в лицо плеснёт. – А почему? Я вас спрашиваю! – слегка голосок повысил. – Потому что от меня ничто не упрячешь, не скроешь. Лучше сознайтесь сами про своё вредительство народному хозяйству. Бригада погибла на строительстве мартена, не тот металл от вас получили. По накладным тот, а в жизни совсем другой. Хлипкий, хворост ломкий, а не металл. Как вы сотворили эту «химию», я уже понял, мне только документы нужны в подтверждение. Дело времени, откопаем всё, так что не будем время терять. Дорогое оно у нас. Из Москвы мы, командировочные. Чистосердечное признание облегчает вину.

Да, только вот срок удлиняет!

Это уж я потом, в «главном российском университете», на нарах окончательно понял.

Тогда молчал, всё ждал чего-то. Заступника какого-то. В беде же на себя только и можно надеяться.

И руку ревизор на папки возложил.

Белая такая ручечка, мягкая, нежная с бумагами, дамская, к мазям привычная, не к лопате.

А ведь задушит он меня этими нежными ручонками. Так вдруг подумалось.

И тоска прихлопнула, оглушила пыльным мешком. Аж задохнулся я. Предчувствие предательства ощутил. Тошнота, дурнота наползла, слабость и ничего не поделать.

Это, знаешь, как серой от бесов в воздухе завоняло. Тонкое дело. В слова не уложишь. Ощущения.

Геннадий Сергеевич зашёл в тот кабинет, целый день просидел с ревизором столичным, склизким.

Я хожу по коридору, маюсь, жду, когда вызовут, волнуюсь за него. Всё же не чужие, так думалось мне. Надеюсь на что-то, а на что, и не возьму в разумение.

Там смех, разговор. Чай пьют, курят ли? Чёрт их знает! Пойди, пойми.

Вышел он, едва приметно подмигнул мне с высоты своей солидности, мол, держись. Успел только шепнуть, когда приобнял, по-родственному, расставаясь:

– Постараюсь тебя отвоевать. Только на себя всё бери, иначе три года за «группу» нам припаяют. Обоим. Не дрейфь!

Вышел он. Статный, высокий. А в коридор два милиционера вплыли, и меня под белые ручки в автозак.

Опа! Не думал, не гадал. Верил до последнего – отскочим. Держусь, как договорились.

На суде Геннадия Сергеевича похвалили за сотрудничество со следствием.

Зачитали мою характеристику. Получалось, что я конченый гад, но поздно «рассекретили».

Да я и сам себя таким почувствовал, после всех этих «мероприятий».

Дали мне десять лет строгого «прижима». Особо крупный размер хищения. А светила «вышка».

Геннадий Сергеевич укатил вскоре с Урала в Рязань, к Москве поближе. Новый радиозавод строить. Всесоюзная стройка-гигант. Возглавил там отдел снабжения.

Ко мне ни разу на свиданку не пришёл. Про «кабанчиков», передачки на зону, и говорить не стану.

Носу вообще не казал.

Там он и погорел. В Рязани. Видно, кто-то не совсем доверчивый простофиля, как я, ворона деревенская, оказался.