Текст книги "Опасная тишина"

Какая-то ночная птичка, которой не было никакого дела ни до войны, ни до человеческой боли, заливалась вовсю, растворенная в ночной темноте, веселая, легкая и, наверное, одинокая, – призывала к себе подружку, поскольку не положено в одиночестве коротать время, положено жить только вдвоем, в паре. Мягков застонал оглушенно, подергал головой.

– Не говорите маме, пожалуйста, – едва слышно прошептала Даша, – прошу вас…

Сзади, за спиной, послышался громкий говор – бойцы поднимались со своих мест, перекликались, начали передвигаться по дороге, совсем не опасаясь того, что какой-нибудь подстреленный бандит очнется и вслепую пальнет на голос, – значит, все, с «камышовыми» было покончено, это финиш, теперь надо было как можно быстрее доставить Дашу в город, к доктору.

В штабе отряда имелось два толковых доктора, Ломакин позаботился, привез их с собой, оба – специалисты по ранениям, народу спасли много, не дали уйти на тот свет. Мягков выпрямился, оглянулся на говор.

Совсем недалеко, метрах в двадцати от коменданта, двое бойцов наткнулись на убитую комсомолку, один из них не выдержал, выматерился, второй произнес подавленно, с удрученным удивлением:

– Надо же, девчонку положили, не пожалели, белорылые мерзавцы.

– Положить надо было бы того, кто послал ее сюда.

– Товарищи, подойдите кто-нибудь ко мне! – позвал Мягков.

– Никак комендант? – нерешительно проговорил второй боец. – Это вы, товарищ комендант?

– Я. Подойдите ко мне, здесь раненая.

– Ничего не надо, – прошептала Даша едва слышно, неразличимо, но Мягков различил ее шепот среди других звуков, разобрал слова. – Вы только маме ничего не говорите, – вновь попросила Даша.

Господи, от этих простых слов из глаз могут невольно потечь слезы. Чтобы этого не произошло, он невольно сжал зубы. Дашину маму он не знал совершенно, никогда не видел ее, не знает, как она выглядит, если встретит на улице – не обратит внимания.

Одна деталь: Даша говорит только о маме, об отце не говорит совершенно, – значит, отца у нее нет… Выходит, так. Скорее всего, отец у Даши погиб.

Мягкову многое надо было бы узнать у Даши, во многом расспросить – все это еще впереди. Впереди…

Как же ему не хотелось, чтобы девчонки-комсомолки принимали участие в операции, как он ругал дурака-секретаря… И откуда же он узнал, что нынешней ночью пограничники, чекисты, ревкомовцы будут ликвидировать подполье, кто посвятил его в военные секреты, о которых и знали-то всего несколько человек? Этим делом должен заняться следователь, разобраться во всем досконально, а молодежный поводырь – ответить за погибших.

Только убитых девчонок уже не вернуть.

– Товарищ комендант, – подал голос один из бойцов, – а, товарищ комендант!

Голос звучал неясно, приносился словно бы из далекого далека, Мягков, кажется, даже не расслышал его, но засек внутренним чутьем, вскинул голову, попросил:

– Подгоните сюда повозку!

Бойцы растворились в ночном мраке – только что стояли рядом, участливо склонившись на раненой Дашей, – и вдруг исчезли.

Ночное небо немного прояснело – наверное, из-за того, что свет звезд сделался ярче, – на фоне его неподвижными черными силуэтами, похожими на огромных недобрых великанов, выделялись деревья. Одинокая птица, певшая неподалеку, нашла себе напарницу, к ним присоединился третий голос, чистый, нежный, способный выводить соловьиные трели.

Из кармана Мягков достал старенький носовой платок, – чистый, платки свои Мягков стирал каждый день и соблюдал этот обряд строго, – стер Даше кровь с лица.

Если засохнет – оттирать потом будет труднее. Прошептал тихо и горько:

– Я же просил не ходить сюда – и не надо было ходить. Эх, Даша, Даша… Война ведь – штука не для женщин.

Вспомнил, сколько бесполезных попыток сделал, чтобы отменить глупый приказ комсомольского начальника. Жаль, что все впустую. Он скрипнул зубами. Кто-то обязательно должен отметить за это преступное распоряжение. Мягков до Москвы доберется, но обязательно отыщет виновного.

Ну где же бойцы с лошадью? Он выпрямился и, щурясь подбито, будто птица, подсеченная выстрелом, вгляделся в ночную темноту, которая уже переставала быть ночной – утро находилось совсем рядом, воздух сделался совсем другим. Даша застонала, она находилась без сознания.

Мягков поморщился: кто знает, может, ему было сейчас больнее, чем Даше, в груди, под сердцем, образовалась горячая пустота, начиненная опасной тяжестью, способной перекрыть все внутри и остановить дыхание, а следом остановить и сердце.

Комендант хорошо знал по фронту, как умирают люди, много оставил их на обочинах разных пыльных дорог. Одни погибали от ран, другие от брюшного тифа, от сыпняка и холеры, третьи от голода, от холода и страшной простудной горячки, четвертые не имели ни ран, ни болезней, не замерзали в степи – они просто умирали от того, что остались одни. Таких на памяти Мягкова было несколько человек, и он сочувствовал им больше всех.

Ну где же эти двое нерасторопных бойцов с телегой?

Мягков сгорбился, подложил под грудную клетку кулак, словно бы хотел протиснуть внутрь самого себя боль, размять ее там, иначе, если он не освободится от боли, ни толку от него, ни проку, ни помощи никакой не будет. А он должен спасти Дашу, должен отдать ей часть своей жизни, вдохнуть, вживить в нее свои силы.

– Даша… Даша, – позвал он девушку, – ты слышишь меня?

Даша не отозвалась. Лицо ее, которое только что излучало слабый мерцающий свет, угасло. Мягков испугался того, что видел, просипел едва слышно, на последнем дыхании:

– Даша!

Собственного шепота не услышал, он растаял в нем самом… И тут, только тут Мягков понял, что Даши уже нет, она ушла…

Что-то яркое, ослепительное, возникло перед ним на мгновение, Мягков выдавил из себя хрип, сжал зубы. Услышал глубокий внутренний взрыд, сейчас рыдание вымахнет наружу, его не удержать… Он стиснул зубы сильнее.

Несколько минут Мягков сидел на корточках неподвижно, глядя на Дашино лицо, слыша песню нескольких лесных пичуг, а потом словно бы провалился в некую глухую яму – не видел уже ничего, как ничего и не слышал, и ни на что не реагировал.

К нему подходили бойцы, что-то спрашивали, но он не отвечал – не слышал их вопросов, кто-то даже притащил санитарную сумку, чтобы перевязать самого Мягкова, у которого на щеке была кровяная ссадина, но Мягков даже головы не поднял, и бойцы, бывалые люди, поняли, что с ним происходит, отступили от коменданта на несколько шагов.

Прошло еще немного времени, и Мягков очнулся, поднял голову. Той порой два бойца подогнали телегу, застеленную сеном.

– Товарищ комендант, извините, раньше никак не получалось, – подал робкий, сыро осекающийся голос один из бойцов. – На дороге убитые девчата лежат, пришлось убирать… Простите. Поехали, товарищ комендант!

– Куда? – Мягков поднял голову, взгляд его был невидящим. Он прикусил зубами дергающуюся нижнюю губу. – Поздно, ребята… Все. Все-е… – рыдающим шепотом произнес он. – Она умерла.

Летние ночи – короткие, как птичья трель, не успеешь оглянуться, как наступает рассвет, – вот уже небо подернулось легкой желтоватой рябью, немного приподнялось над землей, затем в ряби возникли, родившись почти из ничего, из нескольких диковинных пятен, длинные оранжевые полосы, пролегли от одного края неба до другого. Сделалось светлее.

– Как умерла? – запоздало, испуганно спросил один из бойцов.

– Очень просто… – Мягков ощутил, как у него дрогнули, но тут же успокоились губы, он уже мог владеть собою. – Как умирают люди? Вот так умерла и она.

– Простите, товарищ комендант… Жалко очень. Ей бы еще жить да жить, – голос у бойца дрогнул. На войне этот парень не был, о смерти знает только понаслышке, а сколько смертей, сколько погибших видел Мягков, столько молодой человек этот, надо полагать, не увидит в ближайшие тридцать лет. И вообще мировая революция защитит людей, не даст им убивать друг друга…

Аккуратно, словно бы боясь причинить Даше боль, Мягков поднял ее с земли, осторожно уложил на телегу. Сено в телеге было постелено свежее, душистое, сверху прикрыто брезентом. Это устраивало коменданта – Даше будет мягко ехать.

В глотке у него забренькало что-то глухое, сдавленное, Мягков, сопротивляясь самому себе, покрутил головой, произнес что-то невнятное и умолк.

Небо стремительно светлело, звезды гасли одна за другой, только некоторые, самые упрямые, продолжали еще жить, дразнились своими колючими лучами, хотя уже изрядно поблекли, потеряли свой первозданный цвет, – скоро сдадут и они.

Поющих птиц сделалось больше, они пробуждались одна за другой и, вместо того, чтобы чистить свои перья, начинали петь. Только пение это вызывало у Мягкова горькую оторопь, от него стискивало затылок, сердце сжимало так, что в груди исчезало даже биение его, а перед глазами начинала мельтешить рябь.

Неожиданно неподалеку послышался уверенный, бархатистый, как у театрального певца голос, – по дороге шел высокий парень, наряженный в легкую парусиновую блузу с шелковым бантом на груди. Пышные каштановые волосы небрежно спадали по обе стороны головы, парень горделиво подхватывал их рукой и вскидывал наверх.

Сопровождали парня два упитанных щекастых активиста с папками, засунутыми под мышки. Парень останавливался у очередной убитой девушки и с громким вздохом поправлял волосы на голове:

– Мария Кравцова, лучшая наша певунья, умела голосисто исполнять не только комсомольские песни, но и старинные русские… Машенька, мы отомстим за тебя, а ты спи спокойно…

Что-то кощунственное, фальшивое было сокрыто в словах этого нарядного человека, Мягков сжал зубы, оттолкнулся от телеги и, пошатываясь, загребая носками сапог пыль, пошел на парня.

А тот продолжал вещать, барственный голос его был спокойным, равнодушным, вызывал противное острекающее ощущение.

– Дуся Никишина, Дусенька, – в голосе молодого начальника возникло что-то влажное, размазанное – несколько слов слиплись в одно, разобрать их было невозможно, но вот речь вновь обрела четкость: – Это самая серьезная девушка нашего города, хотела стать инженером, увлекалась науками. С твоей гибелью, Дусенька, организация наша обеднела, стала усеченной. Спи спокойно, Дуся.

Ничего подобного раньше Мягков не слышал, да и с такими вожаками, как этот парень, не встречался, хотя на фронте ему попадались разные люди. Но то были другие люди, из иного материала слепленные, по-иному скроенные Они даже выглядели по-другому, вот ведь как. А этот парень – редкостный индивидуум, штучный жук, изготовленный, наверное, только в одном экземпляре. Впрочем, таких людей больше одного и не надо иметь в мире человеческом.

Если появится еще один подобный человек, то земля, наверное, перевернется сразу. Вместе с людьми. Сбросит с себя ненужный груз… А потом ей понадобится несколько миллионов лет, чтобы в зеленых долинах, да на берегах рек вновь возникло население.

– Виктория Хабарова! – тем временем патетически воскликнул молодежный вожак, остановившись у следующей убитой девушки. – Виктория по-русски означает «Победа», – ни к селу ни к городу провозгласил он. – Одна из самых отчаянных городских заводил, выдумщица, писала очень хорошие стихи… Мы всегда будем помнить тебя, Хабарова, ты будешь вечно жить в наших сердцах.

Не выдержал Мягков, заскрипел зубами. То, что происходило, не укладывалось в голове – паноптикум какой-то, чертовщина, рождающая на теле, на коже холодную сыпь, комендант отказывался верить в то, что слышал. Зацепился сапогом за какую-то корягу, расщепленную пулеметной очередью, и чуть не полетел на землю.

Но не полетел, сделал несколько неуклюжих движений и удержался на ногах, лишь застонал сдавленно.

Было больно. И внутри было больно и снаружи – болели мышцы, кости, суставы, болело, кажется, все. Точно также он чувствовал себя, когда опустил в могилу свою первую любовь. Тогда, в тот далекий день, санинстуктор дал выпить ему стакан трофейного спирта – чтобы прошла боль.

Но боль не прошла.

У белых в тот день отняли целую бочку спирта, сто литров, поэтому чарками награждали особо отличившихся бойцов и тех, кому требовалась помощь. Комиссар распорядился, чтобы Мягкову тоже налили стакан, и ему налили…

И вот какая штука, раньше Мягков не замечал такого за собой, – спирт на него не подействовал.

Даже наоборот – голова сделалась светлее, чем несколько минут назад, а вот боль вместо того, чтобы стихнуть, усилилась.

Мягков сжал зубы и через несколько мгновений очутился перед молодежным вожаком.

Тот, увидев лицо коменданта, вскинулся было начальственно, но в следующий миг отшатнулся от него; Мягков оказался проворнее, ухватил нафабренного вожака за грудь толстовки.

– Стой, паскуда! – просипел он дыряво, поморщился от боли, проколовшей его. – Ты понимаешь хоть, что сам, лично, своими руками убил девчонок? Ты убил их, ты!

– А я что? Я ничего, я их под пули не совал! – вожак завизжал. Он был уверен в своей правоте, в важности собственного места в молодежном революционном движении. – Ни одну под пули не толкнул, ясно вам? Я, наоборот, был напротив…

– Ага, значит, ты совсем ни при чем, – процедил сквозь зубы Мягков, накрутил блузу этого горохового шута на кулак.

Но тот, видать, шут был и не такой уж гороховый, – извернулся ловко, изогнулся, напрягся, и кулак у Мягкова оказался пустым. Хотя кулак был крепким – комендант пальцами скручивал монеты в рогульки, а самим кулаком, как молотом, мог загонять в доски гвозди.

– Всякая революция требует жертв, – выкрикнул комсомольский вожак Мягкову в лицо: он очень быстро пришел в себя, поразительно быстро – это раз, и два – не любил, когда с ним не соглашались. – Без жертв революций не бывает вообще! Никогда не было. Девушки показали этой белогвардейской нечисти, что они бесстрашны! – вожак гордо вскинул голову, лицо его обрело высокомерное выражение, будто он был лично знаком с Фридрихом Энгельсом. – Еще будучи маленькими, эти девушки не боялись ни Юденича, ни Колчака, а сейчас тем более никого не боятся. Комсомол бессмертен! – патетически выкрикнул вожак и взметнул над собой руку, словно поднял флаг на местной заводской трубе.

Двое упитанных пареньков, сопровождавших своего шефа в опасном ночном рейде, не преминули обозначиться и поддержали вожака слабенькими, робкими, как у новорожденных деревенских телят голосами:

– Да! Да! Да!

Это были верные комсомольцы, секретарь воспитал настоящих помощников, наверное, еще и вверх метят, куда-нибудь в губком или еще выше: такие ребята очень быстро выбираются в начальники.

Мягков сглотнул твердый ком, собравшийся во рту, покрутил головой, словно бы собирался остудить сам себя или помешать сделать то, что он задумал, с силой, до костяного хруста сцепил зубы и ударил молодежного вожака кулаком по лицу.

Тот хотел вскрикнуть, взвизгнуть, выматериться, но кулак загнал голос внутрь, вместо него раздалось какое-то жалкое влажное шипение, сменившееся коротким блеющим вздохом, вожак вскинул руки вверх, будто исполнял команду «Хенде хох!» и в следующий миг унесся в яму, вырытую кем-то на обочине. Словно бы в могилу опустился.

Мягков прыгнул к этой могиле, в одно мгновение выдернул оттуда смятого, с разбитой нижней губой секретаря.

– Падаль ты, понял! За что погубил девчонок? Кто тебе позволил посылать людей на смерть? – Мягков вновь занес кулак, чтобы огреть комсомольского вожака, но на коменданте повисли бойцы-пограничники, по два человека на каждой руке, почти спеленали Мягкова. Конечно, он мог бы раскидать их, как несмышленых кутят, по ближайшим кустам… Но вместо этого у него обессиленно, как-то жалобно опустились плечи, словно бы спекся человек.

Впрочем, в следующий миг комендант вскинулся опять, захрипел натужено.

Бойцы поняли, в чем дело, вновь повисли на Мягкове, сковали его.

– Товарищ комендант, не надо! С ним будет разбираться суд! Не надо… Не пачкайте руки!

И столько в этом крике было участия, отчаяния, жалости к Мягкову, даже боли, что комендант вновь невольно обмяк, и, хотя по-прежнему крепко сжимал зубы и мотал головой, не в силах остановить себя, он уже вновь стал управляемым и попросил бойцов:

– Пустите меня! Не бойтесь, за наган хвататься я не буду.

В хрипе его уже не было прежней ярости, он понимал, во что может обернуться для него удар по ухоженной физиономии молодежного вожака, как его могут квалифицировать и под какую статью трибунала подвести. Вплоть до попытки свержения комсомола – «верного помощника партии».

А ведь он за эту партию, за этот комсомол воевал, сил и крови своей не жалел, орден заработал… Да, он воевал за советскую власть, за партию, за комсомол, это верно, – за них, за счастливую жизнь народа, но не за сытых барчуков с надменными физиономиями, способных беспричинно, почти без всякого повода посылать людей на смерть.

В мирное-то время – и на смерть…

Мягков скинул с себя и тяжело, будто собственные ноги совсем не держали его, выпрямился.

– Я добьюсь того, что ты пойдешь под трибунал, – жестко и четко, свистящим шепотом проговорил он, глядя в дергающееся лицо молодежного вожака, в его глаза – он видел взгляд этого человека и одновременно не видел, глаза секретаря постоянно убегали в сторону. – Обязательно пойдешь… Понятно?

Двое располневших спутников вожака, утяжеленные папочками, куда-то исчезли, – как только дело запахло жареным, они тут же испарились, и теперь молодежный секретарь остался без прикрытия.

Губы у него тряслись, он пытался что-то сказать, но не мог – то ли речь отказала ему, то ли вожак боялся Мягкова.

А Мягков уже поспокойнел, приказал бойцам:

– Грузите убитых девчат на подводу. Хоронить будем с воинскими почестями, как павших в бою, – на комсомольского вожака он уже не смотрел. Добавил: – Под винтовочные залпы.

– Одной подводы не хватит.

Боль вновь проколола тело Мягкова, он опустил голову, будто был в чем-то виноват. Распорядился, с трудом дыша – не стало хватать воздуха:

– Подгоните еще две подводы. Бойцы пойдут пешком. Все подводы – только раненым.

– Раненых у нас нет, товарищ комендант.

Хоть тут-то все в порядке. Мягков удовлетворенно кивнул.

Тем временем молодежный вожак пришел в себя, поспешно отодвинулся от коменданта в кусты, высморкался там и исчез.

Комендант посмотрел вслед невидящим взглядом.

Мягков слово сдержал – погибших комсомолок похоронили под винтовочные залпы. Как солдат, павших в бою. Торжественные речи произнесли Ломакин и Ярмолик, новый председатель чека, выскочил вперед и молодежный вожак, что такое совесть, парень не знал совершенно, но зато был очень цветист – заслушаться можно.

Он чеканил слова, будто народный трибун, нанизывал их на золотую нитку и был собою доволен. Мягков же мрачно молчал и недовольно морщился, мир для него скукожился до размеров мелкой озерной рыбешки, до карася, и вряд ли карась этот в ближайшее время станет большим.

И красок ярких, звонких, рождающих свет в душе, в Мягкове уже не будет, никогда они не возникнут, они умерли вместе с Дашей Самойленко.

Когда в могилы опустили гробы и настала пора бросать на крышку землю, Мягков подхватил пальцами влажную теплую горсть, собрался швырнуть ее в яму и почувствовал, что сил, чтобы бросить эту горсть в могилу, у него не хватит.

Говорят, что снаряд дважды в одну воронку не падает… Неверно это – падает, еще как падает…

Что же касается Мягкова, судьбы его, то в данном разе снаряд умудрился упасть в одно и то же место трижды. В результате образовалась не то, чтобы воронка – образовалась целая яма.

В душе ничего, кроме боли и пустоты, не было. Только выжженное, вытоптанное, вымоченное, совершенно голое, сочащееся кровью поле. А может, и не поле, а пространство. Пространство, на котором уже ничто никогда расти не будет.

Горло сдавливало все сильнее. Мягков глянул вниз, на крышку Дашиного гроба, замутненную внезапно наползшим туманом, и не сразу понял, что это за туман, отвернулся в сторону, попробовал проморгаться – не получилось, тогда он отер глаза кулаком.

Легче Мягкову все равно не стало. Он стиснул зубы, поднял глаза, пробежался взором по небу, стараясь увидеть хоть что-нибудь, но небо было чистым, ровным, белесо-голубым – ни одного пятнышка на нем, ни одного кудрявого воздушного завитка.

Жизнь шла дальше, она не останавливалась ни на мгновение. Горсть теплой земли, которую он собирался бросить на Дашин гроб, так и продолжала оставаться у него в руке. Те, кто хорошо знал Мягкова, ел с ним в прошлые времена и грязь, и пули, и дохлую конину, и лед по весне, понимали коменданта.

И что еще было обидно – жизнь словно бы не замечала того, что происходило под ее крылом, не замечала потерь, которые замечали люди…

Но жить надо было. И еще очень хотелось бы, чтобы в жизни встречалось поменьше соловьев – вроде бы красиво и правильно поет иная птичка, и выглядит справно, но если голос у нее пустой, без подтекста, без внутренней начинки, ничего толкового от такого соловья не жди.

А соловьев в красочных южных местах много.

Через некоторое время Мягков был переведен на Север, командовать полярной линией, где была создана укрупненная комендатура. Мягков там отличился, захватил несколько нарушителей, нашел остатки полярной экспедиции, застрявшей во льдах в самый канун мировой войны, а потом куда-то исчез.

Вот только куда именно исчез – неведомо: за окном стоял непростой тысяча девятьсот тридцать седьмой год…