Текст книги "Вопреки всему"

Валерий Дмитриевич Поволяев
Вопреки всему

© Поволяев В.Д., 2023

© ООО «Издательство «Вече», оформление, 2023

Вопреки всему
(Повесть)

Солдатам Великой Отечественной войны, обделенным наградами, посвящается

Февраль сорок третьего года под Смоленском был морозным, ветреным, темным настолько, что казалось: такая роскошная небесная кривулина, как солнце, всегда приносившая радость детям, а иногда и взрослому народу, перестала существовать вообще… Нет солнца! Пропало оно… Вот кривулина несчастная! Есть только серая шевелящаяся над головой мга, схожая с огромным стогом мерзлой ваты, есть свистящий ветер, способный выковырнуть зубы изо рта, а человека обратить в стылый камень, да еще… еще есть несметь фрицев, не желающих возвращать русский город частям Красной армии.

Наступление наше немцы все-таки остановили, бойцам пришлось спешно зарываться в землю, работая не только лопатами, но и ломами, выстраивая длинные линии окопов, стрелковых и пулеметных ячеек, ниш и ходов сообщения…

Очень не хотелось думать о том, что пластинка эта может оказаться долгоиграющей, просто в это не верилось – слишком долго сидели бойцы 173‐го стрелкового полка в окопах, все оборонялись и оборонялись, считали каждый патрон, на гранаты же, особенно если это были лимонки, даже молились.

Недаром фронтовые журналисты прозвали гранаты карманной артиллерией – это и есть настоящая артиллерия, если она находится за пазухой или заткнута за пояс, совсем не нужно, чтобы за спиной окопников находились пушки, готовые в любой миг открыть огонь и прикрыть «царицу полей»…

Когда пошли в наступление, жизнь у окопников изменилась, они сделались бывшими окопниками. Даже питаться они стали по-другому, – не то ведь в обороне очень здорово надоела вареная шрапнель: и утром, и днем, и вечером было одно и то же – шрапнель. Сегодня шрапнель, завтра шрапнель, послезавтра и послепослезавтра – все шрапнель, крупа, которую как ни готовь, все будет хрустеть на зубах, словно речной песок.

А в пору наступления жизнь красноармейцев изменилась, в руки теперь часто попадала совсем иная еда. Трофейная. Немцы, идя в атаку, тащили с собой и еду – за спиной, в телячьих ранцах. А в ранцах, как в продуктовых кошелках, находилась разная заморская еда: французская консервированная ветчина, марокканские сардины, компот, сваренный в африканском Занзибаре из сказочных фруктов под названием манго, швейцарский шоколад, итальянский сыр и много чего другого… Окопники при такой еде мигом переставали ощущать себя окопниками, это были другие люди.

Полк, в составе которого воевал командир пулеметного расчета Василий Куликов, был остановлен на краю изломанного, в некоторых местах вообще поднятого вверх кореньями леса, командир полка, поняв, что дальше не продвинуться, приказал немедленно окапываться.

В ход пошло все, не только лопаты и ломы, – даже обычные железки: обломленное крыло от «зиса», которым работать было не совсем удобно, это не лопата; кронштейн, оторванный от немецкого бронетранспортера; обрезок бочки, очень прочный – в бочке хранили горючее для полуторки, обслуживавшей комендантскую роту… В общем, в дело пустили даже найденный где-то железный щит с надписью «Берегите лес от пожара». Как оказалось, им тоже можно было копать родную планету.

Спешили очень. В любую минуту, не говоря уже об отрезках времени побольше, немцы могли пойти в контратаку, а до этого обязательно надо было вырыть хотя бы небольшую яму для собственных нужд, куда можно будет сунуть голову. Не еловыми же лапами прикрываться от фрицевского огня… С другой стороны, прикрыться можно было и лопатой.

Но главное в предстоящем бою, конечно, не лопата, а пулемет. Старый надежный пулемет «максим», знакомый по фильмам о Гражданской войне, по схваткам на Халхин-Голе и озере Хасан, по финской баталии, воспетый в песнях и стихах, выставленный в разных музеях, но, как считал Куликов, очень капризный.

Сколько ни заливай в кожух, в систему охлаждения пулемета воды, он все равно будет греться. В раскаленном стволе пули начинают болтаться свободно, в какую сторону они полетят, когда их выплюнет из своего нутра ствол, никому не известно.

В горячем стволе, в казенной части, происходят перекосы патронов – то самое, что всегда вызывает у Куликова боль, схожую с ожогом, он даже губы себе прикусывал, а второй номер, Коля Блинов, тот бледнел сильно, словно бы на перекосе патрона кончался белый свет, пальцами начинал перебирать воздух, будто искал опору, стенку, за которой можно было бы укрыться… Первый номер глядел на него укоризненно и качал головой.

Брать землю саперной лопаткой в полулежачем состоянии, выбрасывать ее из-под себя было делом нелегким… Не то чтобы мышцы рвались от напряжения или земля была слишком мерзлая, нет – просто было неудобно очень, хоть зубами скрипи. Но все-таки приходилось совершать кривые движения и одновременно слушать пространство: не просвистит ли над головой пуля немецкого снайпера?

Вот так, аккуратно, хотя и поспешно, Куликов вырыл под собой ровик, оказавшийся вместительным – сюда и пулемет спустил, и сам рядом с ним улегся, примерился специально, и пару цинков с патронами разместил. Коля Блинов хрипел, пристукивал зубами рядом, выплевывал изо рта мерзлый снег – оборудовал свою позицию…

Попробовал Куликов выровнять сбитое дыхание, закашлялся, в горле у него возникла какая-то твердая пробка, встала поперек – ни туда, ни сюда. Куликов ткнулся головой в холодную землю – надо было отдышаться, – повозил зубами из стороны в сторону, стараясь избавиться от пробки, и в конце концов одолел ее. Сквозь неплотно сжатые зубы втянул в себя воздух.

Через несколько минут вновь взялся за шанцевый инструмент – отодвигать от себя лопату было нельзя. Недоделанные дела он не любил оставлять – это непорядок. В родной деревне Башево Пятинского сельсовета, что на ивановской земле, от таких привычек старались отучать всякого, кто появлялся в округе, кто был виноват, старый или малый, свой или чужой… Куликов торопился, все, кто находился рядом с ним, тоже торопились – в любую минуту из тумана могли показаться размытые тени немцев.

Хорошо, что хоть на фрицев их дивизия надавила крепко, у немчуры даже кишки из ноздрей полезли, выдохлись они донельзя… Впрочем, родной 173‐й стрелковый полк тоже выдохся… И что плохо – сильно поредел.

Куликов огляделся, ничего хорошего не увидел и занялся обустройством защитного бруствера для «максима».

Тут около него появились два солдата и сержант из саперной роты; сержанта – маленького, всегда насупленного, сердитого, Куликов знал – приходилось иметь с ним дело раньше.

– Здорово, пулеметчик, – сержант сунул руку Куликову, привалился плечом к куче выкопанной земли. – Как тут? Горячо?

– Пока не очень. Но ждем… Ждем-с! – как говаривал Александр Сергеевич Пушкин. А тебя чего принесло на нашу кухню?

– Да мины собираемся поставить. Но, я смотрю, вряд ли удастся – еще светло очень.

– И снайпер, зараза, работает. Двадцать минут назад соседа подстрелил.

– Какого соседа? – не понял сержант, нервно подергал уголком рта. – По окопу, что ли?

– По окопу, по окопу, – Куликов провел ладонью по лицу, стирая пот, оставил на щеке глиняный след. – Пулеметчика из соседней роты. Очень толковый мужик был. Как и ты, в сержантском звании.

Откуда-то сверху, с макушек деревьев, утяжеляя и без того тяжелое, взбаламученное пространство, сполз клочкастый туман, приволок сырой холод. Сапер приподнялся над кучей земли, улыбнулся довольно:

– Это то, что нам трэба, как говорит командир нашего взвода лейтенант Мануйленко, – сержант разгладил несуществующие усы и кликнул своих помощников: – Ко мне!

Хлопцы находились рядом – так же как и сержант, небольшие, широкогрудые, с крепкими руками. Саперы, словом. Работяги!

Через десять минут они уползли в туман, через сорок пять минут вернулись, потные, хрипящие от напряжения, испачканные землей и грязным снегом.

– Три противотанковые мины поставили перед твоей позицией, несколько штук – по сторонам, вразброс, – сообщил сапер Куликову, – так что радуйся, когда фрицы будут жариться.

– Противопехотки тоже поставил?

– Нет, эти коробки из-под гуталина ставить не стал. Во-первых, если пойдут танки, они легко передавят их, никакого проку не будет, а во-вторых, если ты со своим пулеметом неожиданно получишь приказ пойти в атаку? Подорвешься.

– За заботу спасибо, – Куликов притиснул ладонь к промокшей, измазанной глиной, с прилипшими еловыми иглами телогрейке, поклонился саперу. Ничего шутовского в этом не было: противопехотные мины в данном разе – это и благо и вред. Все будет зависеть от того, как развернутся события, как поведут себя немцы.

Выложив перед гнездом земляной бруствер, Куликов постарался сделать его массивнее, чтобы пуля увязала в земле, отполз немного от окопа в сторону и работой остался доволен: бруствер получился плотным, и в высоту был хорош, и в ширину, – в общем, немецкие пули будет ловить пачками. Это важно.

Прошло еще минут двадцать, туман зашевелился, заерзал, словно бы кто-то попытался сдвинуть его в сторону, от общей плоти отделялись отдельные снопы, медленно отплывали в сторону и растворялись в сером пространстве, словно в дыму. Куликов быстро сообразил, что это означает, поспешно прыгнул к пулемету, скомандовал второму номеру:

– Коля, ленту!

Заправить ленту было делом привычным, если не плевым, Куликов мог сделать это даже во сне, не просыпаясь, действуя машинально… Вслушался в пространство, – ему показалось, что он засек звук работающего двигателя.

Нет, это не показалось, он услышал низкий хрипловатый стук, по земле пробежала едва приметная дрожь, и он эту дрожь засек. Расстегнул воротник гимнастерки, внезапно начавший давить на горло, – все, сейчас начнется. От предчувствия боя, от близости его во рту даже сделалось солоно. Так иногда бывает, но ничего страшного в этом нет.

Жаль, что к пулемету он ложится грязный, и под самим пулеметчиком тоже грязь, просачивается снизу, из-под земли, откуда-то изнутри… Жаль, что подстелить под себя нечего… Ладно, очень скоро появится какая-нибудь немецкая шинелишка – обязательно появится, всплывет, содранная с плеч неведомого дохляка из Эльзаса или Рура, а пока ничего нет.

Слякоть мартовская – штука противная, это с одной стороны, а с другой – вызывает хвори, простуду, весенняя сырость может накрыть так, что кашлять, хрюкать, захлебываться насморочной жидкостью будешь до самого лета…

В плотной серой вате что-то шевельнулось неловко, громоздко, в следующий миг исчезло, и Куликов, наклонившись к пулемету, сделал небольшую поправку, малость подвернул ствол – понял, куда надо бить. В следующий миг из тумана неожиданно вытаяла страшноватая, белая, со светящейся, как у гоголевского мертвеца физиономией, в нахлобученной на глаза каске, пролаяла что-то, и Куликов не замедлил нажать на гашетку.

Короткая, с оглушающим звуком очередь вбила светящуюся физиономию обратно в туман. Серая ватная скирда нехорошо задрожала, задергалась и сдвинулась с места. Куликов подумал, что сейчас из тумана вновь высунется могильный жилец, захлопает глазами, но ничего этого не произошло.

Под животом, пропитывая телогрейку влагой, задрожала земля, и Куликов понял: «Танки!» Спасибо мастерам минирования, они поставили на танковом пути несколько зарядов, глядишь, сюрпризы эти и проявят себя.

Ждать долго не пришлось. Земля затряслась сильнее, гул танковых моторов сделался четче, стало слышно даже звяканье траков – ну будто специально железом стучали о железо. Куликов стиснул зубы, пробуя угадать, из какой прорехи вылезет первый танк, двинул стволом «максима» в одну сторону, словно бы хотел прощупать туман в этом направлении, потом двинул в другую…

Пусто. Нет танков… Хотя звук их сделался сильнее, и земля начала трястись сильнее, от тряски этой тупо и как-то обреченно заныли мышцы рук.

Он дождался нужного мига и услышал то, чего хотел услышать – звук сильного удара, почувствовал, что земля из-под его тела рванулась куда-то вбок, рванулась яростно, словно бы хотела опрокинуться, тяжелый пулемет завалился на одну сторону, огромная копна тумана подпрыгнула, будто была живая, – сделала это на удивление ловко, проворно… Ну словно бы чего-то опасалась.

А ей и впрямь было чего опасаться.

Немецкий танк, наползавший гусеницами на свежие русские позиции, внезапно возникшие на краю горелого, основательно раскуроченного леса, наехал одной гусеницей на железную тарелку, оставленную сержантом-сапером, окутался пламенем и дымом, мигом растерял разную хозяйственную мелочь, прикрученную к броне, в воздух взвились и проворно размотались два железных троса, несколько звеньев начавшей ржаветь плоской гусеницы, бочка с искусственным, сладко пахнущим горючим, популярным в германской армии, два запечатанных гвоздями ящика…

Непонятно, что было в ящиках – то ли патроны, то ли что-то нужное в танковом хозяйстве – те же гвозди, скобы, болты и гайки или, допустим, мыло.

Через несколько минут подорвался второй танк – саперы поработали отлично, точно все рассчитали, угадали, по каким колеям поползут танки, как поняли и другое: по лесным увалам, рытвинам, медвежьим ямам и провалам аккуратисты-немцы не пойдут вообще – не в их это характере…

В результате счет, как в хорошем футболе в родной Ивановской области, обозначился достойный: два – ноль. А в футбол перед войной начали играть, кажется, все, – кроме, может быть, тянь-шаньских пастухов, проводивших летние сезоны (время футбола) на высокогорных пастбищах в окружении овечьих стад, да присоединившихся к Советскому Союзу молдаван, занятых заготовкой кукурузных початков – иначе зимой можно остаться без любимой мамалыги…

Большой молодец сержант-сапер – точно впечатал минные коробки в землю, под снег – ай, какой молодец! Молодца!

После второго взрыва туманная скирда зашевелилась недовольно и начала понемногу провисать. А может, это и не туман был вовсе, а обычный дым? От случайного снаряда загорелась какая-нибудь старая конюшня, набитая сухим навозом, задымилась азартно, вот туманные клубы и поволоклись от нее к окопам.

Раз скирда начала провисать – значит, немцы решили отступить.

В этот момент Куликов засек то, чего не засекли другие, – по внезапному перемещению копен тумана (ну словно бы их фрицы передвигали внутри сырой серой скирды) определил перегруппировку немцев, переставил пулемет и вновь открыл стрельбу.

Очередь была длинной, рыжего цвета, она легко развалила пространство. Немцы не успели уйти – Куликов положил треть их, стрелял до тех пор, пока не кончилась лента – горячая, извивающаяся, она безвольно распласталась на грязном, пропитанном водой и мартовским холодом снегу.

– Коля, ленту! – громко прокричал Куликов, и напарник, матерясь, выплевывая слова куда-то в сторону, словно бы навсегда избавляясь от них, засуетился около «максима», застучал крышкой коробки, засипел, прикусывая себе дыхание.

Не подготовился к бою парень, за это надо хорошенько настучать по шапке.

– Готово! – голос второго номера донесся до него словно бы издалека, будто по дороге застрял, увяз где-то, в чем-то, вызвал у первого номера досаду, и досада эта остро сжала Куликову горло.

Стараясь понять, где немцы находятся именно в эти миги, Куликов вхолостую провел стволом «максима» по шевелящемуся лохматому краю тумана, послушал пространство, показавшееся ему на этот раз мертвым, – ни лязганья, ни криков, ни стрельбы, нич-чего, словом, – надавил сразу на обе гашетки. Пулемет словно бы наткнулся на что-то невидимое, рявкнул зло, умолк…

Ветер содрал с ближайшего дерева – старой, заваливающейся на один бок осины – скрутку мерзлой коры, размял, превращая добычу в мелкую крошку и швырнул горстью в людей. Жесткая мерзлая кора попала Куликову в рот и оказалась такой горькой, что у пулеметчика на глазах проступили слезы.

– Ну, где вы, гитлерюги? – просипел он надорванно. – Вылезайте! – Добавил несколько крепких матерных слов.

Туман шевелился недобро, мерцающими серыми кучками переплывал с места на место, никто в нем не возникал, похоже, что в этой страшноватой скирде сделалось пусто. Только ветер едва приметно начал пошумливать среди деревьев, но это совсем не означало, что в лесу кто-то есть… Мертво все, в воздухе пахнет уже не дымом подорвавшихся танков, а сырой могилой, по коже ползет нервная дрожь…

Неожиданно справа от себя Куликов увидел двух солдат, появились они только что и теперь, помогая себе саперной лопаткой, одной на двоих, устраивались на закраине окопа с длинным средневековым ружьем. Деловые были ребята. Куликов не удержался от вопроса:

– А вы здесь откуда?

– Прислали для усиления танкоопасного направления, – ответил один из них. Грамотно, по-газетному четко. Явно паренек у себя во взводе обязанности агитатора исполняет – судя по речи, да и больно уж сообразительный. Был он невысок ростом, крепок, при очках. Очки, чтобы случаем не потерять, он зацепил дужками за прочную крученую бечевку, бечевку узелком завязал на затылке, завязку прикрыл шапкой. В общем, все тип-топ, сносно все.

Знал Куликов, что в полку их есть несколько взводов ПТР – противотанковых ружей, но с бойцами-пэтээровцами столкнулся впервые. Высказался боец о цели своего появления на передовой вполне определенно, так что нужный мужичок обозначился с напарником в соседях.

– Как тебя зовут? – спросил Куликов. – Как обращаться-то?

– Деев, – отозвался мужичок.

– А по имени как?

– Называй по фамилии – не ошибешься.

А мужичок-то – с характером. Сразу видно – в колхозе, как Васька Куликов не работал, не убирал на полях рожь с ячменем, скорее всего – единоличник, специализировавшийся на приколачивании подметок к сапогам богатых граждан либо член артели, обслуживавшей городские бани… В общем, он мог быть кем угодно и при этом, что Куликов вполне допускал, состоял в комсомоле.

Характером упертый, командные нотки в голосе его появились еще в утробе матери, – правда, кричать там он не мог, душно было и сыро, но когда вылез наружу, сразу начал покрикивать. Начальник, одним словом. Вполне возможно, что он даже родился в очках.

– Ну, Геев так Геев, – согласно проговорил Куликов и, отерев ладонью лицо, вгляделся в шевелящийся туман – старался понять, есть там фрицы или все уже выколупнулись из копны и убрались на свои позиции?

– Не Геев, а Деев, – поправил его боец в очках.

– Ну, Деев, – согласился и с этим Куликов.

Было тихо. И стрельба неожиданно угасла, и рявканья танковых моторов уже не было слышно, и командного немецкого лая не стало. Хорошо сделалось в туманном лесу… Всегда бы так! Но всегда быть так не могло – не получалось, и это рождало внутри ощущение досады, чего-то сырого, болезненного.

Напарник приподнялся над пулеметным щитком, вслушался в пространство: ну чего там, в этом чертовом тумане? Что слышно? Ушли немцы или не ушли? Вообще-то они не любят, когда атака срывается, могут затаиться, переждать, схимичить, а потом снова вывалиться из пространства, вытаять, словно белена-нечисть, из тумана.

Туман по-прежнему стоял плотный, от позиций красноармейских не отползал, и вообще уходить не хотел, Блинов недовольно покрутил головой, потом глянул на крохотные трофейные часики, украшавшие запястье его левой руки, – сколько там на изящном женском хронометре настукало?

А настукало столько, что время обеда уже ушло. Время ушло, а старшина с обедом так и не «пришло» – застрял где-то кормилец. Ладно бы не пострадал, жив был бы, а то ведь все могло случиться, даже самое худшее… И в ту же пору всегда надо помнить, что смерть – это не самое худшее из того, что может стрястись на фронте.

Послушал Блинов пространство, потеребил его в мыслях, помял, проверяя, ничего опасного вроде бы не нашел и сдвинул на нос свою мятую поношенную шапчонку, украшенную блестящей рубиновой звездочкой – командирской, между прочим, ушлый второй номер умудрился где-то ее достать, не сплоховал… Очень шла звездочка к его шапке, возвышала Кольку в глазах других.

– Палыч, желудок прилип к спине уже совсем, – пожаловался он своему начальнику, – от костяшек, от позвонков самих уже не оторвать.

Вздохнул первый номер сочувственно, он сам находился в таком же состоянии, желудок тоже приклепался к позвоночнику, неплохо бы отведать кулеша из батальонного бака, но старшина с поваром где-то застряли – ни кулеша не было, ни чая, даже обычного черствого хлеба, и того не было… Ни одного кусочка. Первый номер поскреб негнущимися холодными пальцами себе затылок, помолчал немного и разрешающе махнул рукой:

– Давай, Коля! – голос у него был невнятный, усталый. – Действуй!

Блинов выдернул из-за голенища сапога нож, приладил его к ладони так, чтобы нож был продолжением пальцев и вообще всей руки, воткнул острие в бруствер и в одно мгновение выбросил себя из пулеметного гнезда.

Через несколько мгновений он ввинтился в туман, словно в огромную копну, раздвинул обрывки пластов, плотно спекшиеся лохмотья отгреб в сторону, сбил их в несколько липких серых охапок и исчез в образовавшейся норе.

Первый номер, вытянув голову, также послушал пространство – что там происходит? В лесу, на дороге, проложенной между изувеченными ободранными деревьями, за крутым ее изгибом, заминированным саперами?

Тихо было, очень тихо. Хоть бы какое-нибудь железное звяканье раздалось, крики донеслись либо говор – наш или немецкий…

Нет, ничего этого не было. Опустело пространство. Очкастый петеэровец, лежавший рядом с пулеметной ячейкой, поднял голову, покрутил шеей – ему не все тут нравилось, что-то происходило не так, как должно происходить.

Прибежал ветер, потревожил макушки нескольких сосен, этого не было видно, но было хорошо слышно, обломал слабые ветки, посбрасывал их на землю и озадаченно поволокся дальше.

Тяжелый слой тумана как прилип к земле, так и продолжал на ней лежать, только что-то внутри у него подрагивало, шевелилось, передвигалось с места на место, словно бы стремилось занять выгодную позицию… Ну, совсем как в жизни людей, у тех же пулеметчиков, когда они находятся на передовой, в окопе и ждут вражеского наступления. И стремятся выбрать позицию получше, угадать ее, чтобы скосить врагов побольше, самим же – уцелеть. А это дело очень даже непростое.

В любой атаке на противника прежде всего стараются выбивать пулеметчиков, это цель номер один.

Пулеметное гнездо стараются выкосить все, даже артиллеристы, находящиеся от линии фронта на четырех– или пятикилометровом удалении – ориентируясь на карту, плотно бьют по квадрату и не прекращают бить, пока не поразят цель, – не говоря уже о «трубачах»-минометчиках, снайперах, саперах и прочих окопных специалистах. И это очень часто удается.

В тиши этой неестественной, расползшейся по здешней земле, невольно вспомнилась родная деревня, довоенная – шумная, говорливая, по праздникам, особенно престольным, пьяная, певучая – голосов толковых в деревнях их Пятинского сельсовета, и прежде всего в Башеве, было много. Почти в каждом дворе имелся свой доморощенный голос. Так что жизнь у башевских было певучая, душу грела.

Но началась война, мужчины ушли на фронт – загребли их широкой лопатой, ровно бы в военкомате знали, что здешний народ еще при Иване Грозном ходил на татарскую Казань и проявил себя геройски.

Основная масса ушла на войну летом и осенью сорок первого года, а в сорок втором, под призыв пошел и молодняк, в том числе и Васька Куликов, его забрали в Гороховецкие лагеря, где научили играть на хорошем музыкальном инструменте – пулемете «максим».

И выучили, толково выучили – чтобы голова у фрицев болела и никакие таблетки им не помогали…

Куликов поежился, вздохнул – ноги в просторных сапогах мерзли, внутри хлюпала мокреть. Вечером и ночью хоть и подмораживало, случалось, что мороз начинал прижимать и днем, а было сыро, очень сыро, влажный холод пробивал тело насквозь, обволакивал каждую косточку, до онемения сжимал руки и ноги ледяными пальцами.

Влага до земли, насквозь пропитывала снег, вода обязательно возникала на дне окопов, забиралась в закрытые углы, превращала глину в вязкую грязь, способную залезть даже под кожух пулемета… Ну, а в сапоги проникала всегда. Справиться с влагой не мог никто.

Куликов выглянул из окопа – туман, похоже, сделался еще сильнее, набилось его между деревьями уже столько, что скоро, кажется, эту студенистую противную массу придется отскребать от стволов лопатами, и вообще, она способна примерзать к коре и сама становиться древесной плотью.

Свой «музыкальный инструмент» – пулемет «максим» – Куликов изучил в Гороховецких лагерях до мелочей, он стал для него родным, от общения с пулеметом боец получал удовольствие… Хотелось бы знать, какое удовольствие получают от общения с «максимом» фрицы, но «музыкант», однажды спросив себя об этом, больше к данному вопросу не возвращался… Даже думать о нем не хотел.

Хотя ежу понятно было: чем больше фрицев попадет под «музыкальную» струю, тем будет лучше. Для всех, кого Куликов знает, будет лучше, где бы народ этот ни находился – состоял при вилах и лопате в башевском колхозе или колол дрова на кухне Гороховецких лагерей… Либо там же катался по тщательно прибранной учебной территории на популярном гимнастическом снаряде – деревянном коне, обшитом кожей.

При воспоминании об учебном лагере лицо у Куликова распустилось, сделалось мягким, глаза заблестели – хорошо когда-то было на гороховецких просторах, и еще более преображались глаза и лицо пулеметчика, когда он думал о деревне Башево, льняной вотчине, полной голосистых синеоких девчат. При виде землячек своих Куликов всегда бледнел, даже коленки начинали трястись, во рту становилось то ли сладко, то ли слезно, не понять… А вообще-то делалось страшно, и он хорошо понимал и состояние свое и самого себя.

Туман тем временем зашевелился нервно, заерзало там что-то, задрожало, Куликов немедленно переместился к пулемету – мало ли что может вылезти из бесовский плоти… Поправил влажную ленту, вползающую в отверстие патроноприемника.

Неожиданно из неряшливых клубов тумана, как из некого хранилища, выкатился новенький немецкий ранец с обрезанными плечными ремнями. Понятно стало – добытчик Коля Блинов возвращался с «кухни». Молодец второй номер, надо полагать, с ним будет сытой вся рота, не только пулеметный расчет.

Следом за первым ранцем на бруствер шлепнулся второй, он был тяжелее первого, чуть не развалил бруствер.

– Тише ты! – крикнул в шевелящийся туман Куликов. – Разломаешь инженерное сооружение – отвечать перед трибуналом придется.

– Не боись, ВеПе, – просипел из тумана голос, отдаленно похожий на голос Блинова, – авось уцелеет окоп!

Второй рюкзак был измазан кровью, надо полагать – вражеской. Через несколько секунд из тумана вывалился и сам Блинов, испачканный грязью и пороховой копотью, с перекошенным на животе ремнем – наверное, обследовал подбитый танк. Пахло от Блинова горелым, очень дурно пахло… Куликов не сдержался, поморщился – а ведь точно второй номер лазил в подорвавшийся на мине танк, больше лихую вонь эту подхватить было негде.

Перевалившись через бруствер, Блинов сполз в окоп головой вниз, отдышался с надсаженным хрипом.

– Там, в тумане, – немцы, – наконец сумел произнести он, слова соскреб с языка с трудом. – Живые!

– Об этом надо немедленно доложить ротному, – сказал Куликов, – чтобы охранение выставил…

– Доложи, ВеПе, а! У меня сил никаких нету. Ни капли просто… Полез в танк, смотрю – недалеко фрицы копошатся, у меня внутри все так и сжалось. Хорошо, что это взял у командира танка, – Блинов оттопырил борт телогрейки, показал первому номеру рукоять пистолета.

«Парабеллум, – определил Куликов, – толковая машинка… Вовремя Колька ею обзавелся. Похоже, мы завязнем в этих окопах, легкий ствол тут никогда не помешает».

– Давай к пулемету, – сказал он Блинову, – а я к старлею смотаюсь, сообщу ему о немцах.

Старший лейтенант Бекетов был командиром их нынешней роты, собранной поначалу из остатков трех рот и получившейся вроде бы укомплектованной, но после недели наступательных боев поредевшей на две трети. Был Бекетов толковым заводским инженером, хорошо работал, получал премии и не думал о войне, но война пришла в его дом и призвала в пехотные части.

Мужиком он был справедливым, доброжелательным, отличался этим от целого ряда строевых командиров, кроме каптерки в казарме и места на утоптанном плацу ничего не знающих, но зато умеющих громко подавать команды и даже гавкать на общих построениях и заменять собою горластый радиорепродуктор. Если надо – они легко могли послать какого-нибудь бедолагу на десятикилометровую дистанцию при полной выкладке, с тройкой кирпичей в рюкзаке, могли дать и в зубы. Бекетов таким не был.

Он сидел в командирском окопе на перевернутом вверх дном дырявом ведре, изучал карту-многоверстовку, старался поставить себя на место немцев и понять, как они будут действовать дальше.

Куликов доложился, как положено, по форме, сказал, что фрицы обживают туман, могут напасть на позиции роты – судя по всему, есть у них такое намерение.

– Я знаю, – со вздохом проговорил ротный, – то, что можно и нужно сделать, я уже сделал, выставил три группы боевого охранения перед нашими окопами… Больше не могу. На большее у меня нет ни людей, ни боеприпасов. – Голос у ротного сделался хриплым и печальным – он ходил под тем же топором, что и Куликов с Блиновым, делил не только кулеш, который старшина с напарником приносил с батальонной кухни, но и землю, куда ему придется лечь вместе со своими солдатами. – Спасибо за сообщение… Следите внимательно за всем, засекайте все звуки, контролируйте этот чертов туман… Вдруг там объявится какая-нибудь эсэсовская группа? Не пропустите!

– Постараемся не пропустить, товарищ старший лейтенант, – Куликов вытянулся, приложил пальцы к своей шапке. – А там… В общем, сами понимаете, товарищ командир.

Видать, немцы решили сделать передышку, физиономии эсэсовские в тумане не организовались, но передышки фрицы устраивают не для того, чтобы попить кофию, совсем для другого – перетасовывают огневые средства и людей, словно карты в какой-нибудь затяжной игре, в «рамсе» или «секе», так что физиономии, конечно, возникнут, но совсем в другом месте, может быть, даже совсем невероятном, непредсказуемом – среди веток деревьев или в водоотводной канаве за проселочной дорогой, уныло тянувшейся вдоль окопов их стрелковой роты.

Коля Блинов в поте лица потрудился над немецкими ранцами, тщательно обмел и обтер их еловыми лапами, нашел немного чистого, хотя и жесткого снега – выудил его из глубины просевшего сугроба, брезгливо морщась, счистил багровые немецкие сопли, потом снова обтер, так что ранцы сделались ухоженными, даже нарядными.