Текст книги "Судьба карает безответных, или Враки"

Ну, а пока вплотную подступило брежневское гнилое «болото», в котором на фоне застойных явлений во всех сферах жизни, на фоне преступной организованности, характерной для всех периодов после революции, во-первых, стала совершенно откровенно и бесстыдно проявляться организованная преступность (поощрялись коррупция, приписки, двойная мораль и вранье, воровство в той или иной форме под прикрытием коллектива и т. п.), во-вторых, иезуитской изощренности и крайней подлости достигла система подавления всего нестандартного, инакомыслящего, порядочного, чести и достоинства человека (к лагерям и местам заключения добавились злоупотребления психиатрией, возведенные в систему и призванные стать очередной уздой для людей, что особенно калечит человека); все это до такой степени, что люди потеряли все естественные, нормальные ориентиры. Они уже так духовно (и не только духовно) изуродованы, что им «не страшна» никакая перестройка, и там, наверху, безбоязненно эту перестройку вводят, там наверняка все уж рассчитали и уверены, что люди стали ручными, иначе не рискнули бы там, ну, а на всякий случай – существует непомерно разбухшая милиция. Что касается гласности, то, во-первых, у нее есть свои официальные дирижеры, а во-вторых, еще Цветаева «стояла открывши рот: ну что за народ, его и пуля не берет, и песнь не берет!». Если песня не берет, – в этом ничего хорошего нет, и восхищаться тут нечему. Это говорит о многом. При Брежневе было окончательно узаконено советское крепостничество, достигло совершенства репрессивное государство. При нем взялись преимущественно за самое зерно человеческой личности, за душу человека. Психиатрические репрессии – это самое последнее дело, это убивает душу.

По узкому проезду между заборами садовых участков идет симпатичная русоволосая девушка. Даже в походке у нее есть нечто легкомысленное, присущее ее характеру и манере держаться. Развинченность в сочетании с мягкостью и естественностью, что действует обезоруживающе. К той поре Чужой заканчивает 10-й класс. Время от времени мать с сыновьями наведываются в сад, где они возятся почти бестолку, поскольку сад молодой и совсем пустой. Монотонно копаться в земле скучно, да и перерывы надо делать, и молодежь часто собирается на центральной дороге. Сейчас Чужой здесь вместе с ребятами соседей по саду; соседей, с которыми мать вскоре будет вести товарищескую тяжбу за спорные квадратные дециметры земли и дружба с которыми, как между родителями, так и между детьми, рухнет. Приближающаяся к ним девчонка появилась в садах недавно, но сразу привлекла внимание своей броскостью.

– Привет! – начинает она, и далее что-то еще из области «ля-ля». Здесь же крутится, играет, жгет костер другой молодой народ, побольше и поменьше. Шустрый, нахальный подросток произносит в разговоре неприличное слово.

– Ба-а, нахал! – замечает ему одна из девчонок.

– Действительно, неприличное слово, да-а? – вторит русоволосая, но видно, что ей нравится говорить об этом. – Ну, что будем делать? Давайте развращаться! Кто знает анекдоты? – И сама рассказывает фривольный анекдот о будто бы обсуждении на уроке статуи Венеры Милосской. К ним направляется еще одна девушка.

– О! Чудачка идет, – предупреждает молодой нахал, – сейчас скажет: «Здравствуйте, люди!»

– Здравствуйте, люди! – приветствует она всех. – Слушали вчера «Маяк»?

Она сообщает, что вчера хорошо спел то ли Магомаев, то ли Хиль. Все ее «чудачества», помимо необычного обращения к ним, выражались в том, что характер она имела очень женственный, как бы напевный, сродни своему голосу, и была вежлива. Русоволосая продолжает о чем-то болтать, направляясь к своему саду, и все ребята увязываются за ней. Из их домика показывается ее сестра, полная противоположность ей, пугающе-строгая девушка, которая резко ее одергивает и орет:

– Опять какую-то ерунду болтаешь! Перестань сейчас же!

– А чего я такого болтаю?! Ба-а, дура какая!

Когда строгая сестра уходит, Чужой с парнем-соседом и русоволосая оказываются в домике, где та принимается игриво кататься по кровати, цвести явно весенним настроением и пахнуть. Чужой с соседом переглядываются, и становится ясно, что каждому было бы любопытно остаться с ней наедине; но никто по-отдельности уходить не хочет, они произносят ничего не значащие фразы, не подходящие к случаю слова; затем, подождав еще чего-то, оба, словно сговорившись, ретируются под каким-то предлогом и, посерьезнев, молча разбредаются по своим малюсеньким садикам… Русоволосая приезжала в свою загородную «резиденцию» неизменно верхом на заднем сиденье мотоцикла, предводимая своим отцом. Тарахтенье мотоцикла улавливалось в садовой тишине издалека. На этот раз Чужой, его брат и она отправились купаться на озеро. Опять она была весела, стрекотала без умолку, тискала анекдоты. Чужой и брат вне дома казались более лояльными друг к другу, но полного контакта меж собой не находили: привычка – вторая натура. Сложившиеся психологические стереотипы отношений меж людьми вообще необычайно устойчивы, а внутрисемейные, между родными, – особенно; они – самая большая сила, крепче всего держащая людей в своей узде. «Человеческая душа – это душа-недотрога». Остается только удивляться тем и тому, кто и что противится подобной силе, авторитарно вмешиваясь в этот процесс, форсирует человеческие отношения, искусственно подогревает антагонизм духа и природы, разрывает единую человеческую природу. Чужой по старшинству невольно стремился быть суровее, назидательнее, а младший невольно чувствовал себя с ним менее свободным, и это было в порядке вещей. (С возрастом чувство меры и интуиция спасли бы старшего от максимализма или произвола в данном вопросе; терпимость к чужим слабостям – вопрос времени, если все идет своим путем). Когда же младший вел себя свободнее, как, например здесь, на прогулке к озеру, что было вызвано живостью общения, в нем вылезало его коронное пустоголовие и казалось Чужому неприятным и глупым. «Во-первых, то-то и то-то, а во-первых, вот это…» – выдавало дитя из 8-го класса. «И второе у тебя – тоже во-первых? А что же во-вторых?» – Чужому становилось стыдно за него, он делался более резким и язвительным в своих репликах на его речь, хотя в данной ситуации, конечно, никакого ума и особой деликатности не требовалось; наоборот, глупо мог выглядеть уже Чужой. Не зная подоплеки, со стороны это трудно понять. Их попутчица Чужого и не поняла: «Что-то я не усекла, чего это вы?..». Зато когда они вернулись обратно, настал черед изумляться Чужому: в легкомысленной девице произошла разительная перемена.

– Ну объясни ты им! – взволнованно и без тени наигранности подбежала она к нему, – у мамы был инфаркт, она ведь больше не выдержит!

– Что объяснить?

В саду у них никто вроде не шумел, а ее охватило беспокойство. Разве что у ее матери сжаты губы. Русоволосая сделала нетерпеливое движение:

– Скажи, что… ну, ничего не было! Мама, ведь не было же! Чужой вдруг понял. Он попытался успокоить ее родителей, но, вероятно, достаточно было выражения его лица и тона, каким он говорил, что они просто купались на озере, чтобы мать девушки успокоилась сама. У Чужого появилась мысль, может быть не очень четкая тогда, о том, что в семье люди намного уязвимее, чем вне ее, и уязвимее именно в силу родственных связей… Наконец, Чужой был у нее в квартире. Там сидел незнакомый ему парень. Она ничуть не удивилась Чужому, будто он только и делал, что ходил к ней, повертелась перед зеркалом, стала опять трепаться о пустяках, села за стол, достала листок бумаги, с любопытством и лукавыми ужимками продекламировала им:

– Послушайте-ка: «Солнце, воздух, онанизм укрепляют организм…»

– Это не ново, я уже слышал, – покраснел Чужой. Потом она пошла по своим делам и по пути, наедине с ним, спросила:

– А что (она назвала общего знакомого) рассказывает обо мне?

Это был неприятный тип.

– Я не знаю, – не понял Чужой.

– Разве он не рассказывал… ну, что меня сделал женщиной?

– Нет, – поразился Чужой легкости и откровенности признания, не представляя, что ответить дальше. – Этот, конечно, может проболтаться…

Уловив, что он напряженно вникает в наступившее молчание, она, как бы непринужденно рассуждая и оправдываясь, но одновременно отыгрываясь, произнесла:

– С тем, кто мне не нравится… нет… я бы не смогла…

«Чем же тебя взял этот-то тип?» – хотел спросить Чужой, но почувствовал, что все вопросы будут ни к чему. Откуда в этой спокойной обнаженности чувств, которую он больше не встретит никогда, появилась нотка пронзительности, напрочь отсутствовавшая в интонации ее голоса, но витавшая рядом именно в момент их беседы? Засим и расстались. На душе было мутно, тоскливо и удивленно, точно было потеряно нечто важное, чего уже не вернешь.

Встал вопрос, куда идти после школы. Поскольку французский язык не доставлял Чужому особых хлопот, он долго не задумывался и решил поступать в педагогический институт, хотя учителем быть не стремился. Перед этим он и еще несколько одноклассников сдали экстерном экзамены за 11-й класс, с тем чтобы избежать грозившего им в следующем году удвоенного конкурса в ВУЗ ы из-за совместного выпуска 10-ти и 11-леток, – было такое время. На приемных экзаменах на инфак он косвенным образом срезался, как ни странно, на сочинении, получил тройку. Всегда, когда нужно было написать сочинение за установленный короткий срок, он почти хронически в этот срок не укладывался: ему либо приходилось перебирать много вариантов и выбирать лучший из них, либо просто ничего стоящего не шло в голову. Впрочем, бывало по-разному, но сейчас он не успел. И вот появляется перед собравшимися абитуриентами яко круглолицый ясный месяц декан инфака и называет фамилии:

– Такие-то и такие-то (в том числе Чужой) недобрали по одному баллу до проходного, но так как имеют отличные и хорошие оценки по языку и истории, они могут быть зачислены, если согласятся, на 1-й курес (у декана акцент) истфилфака, в экеспе-риментальные группы «история на английском и французском языках».

У-ф-ф!… Чужой согласен: история так история, пусть будут эксперименты. У нас любят эксперименты, с историей ли или без, с языкознанием, с языкосторией или с исторязыком, либо просто с абракадаброй, любят этакий «энтузицизм» в стиле барокко, вперед, «аля-улю, гони гусей!», чем шибчее, тем лучшее… Ну что же, определились это, значит, студенты по группам и выяснилось, что среди историков-французов немногочисленные представители мужчин, – все, за исключением одного, – бывшие суворовцы. Чужой, окунувшись в атмосферу веселого школьного класса и кое-что переняв оттуда, в институте повел себя вольнее. Шутки сблизили его с одним из бывших; они вместе даже навестили кадетку. Там произошли заметные изменения: в его роте некоторые здорово вымахали, возмужали, сменились лидеры. Посещение вызвало воспоминания, приятные и неприятные, противоречивые. Но, как ни говори, они были частью его… Изматывающие лыжные гонки, по оврагам и берегу реки. Иногда доставляло удовольствие войти в ритм бега; иногда, особенно при метелях, приходилось глотать ветер и ломиться сквозь него. На финише уже не оставалось ни дыхания, ни сил, в легких першило холодом, и тогда настоящим бальзамом казался обычный, даже некрепкий, горячий сладкий чай… Когда они были еще в младших ротах, в роте старшей пользовался популярностью училищный уникум под центнер весом, отличный спортсмен. В один прекрасный день во время смут сугубо местного значения старшие кадеты забаррикадировались в спальне, а снаружи в окне офицеры-воспитатели могли наблюдать мощный голый зад мятежного атлета в качестве ответа на свое требование освободить помещение…

Учеба в институте началась, как это у нас принято везде, с работы в колхозе, с картошки. Боже мой, сколько ж ему с тех пор выпало побывать от разных организаций во всех этих колхозах, совхозах, на овощных базах, элеваторах, на стройках, долгострой-ках, долгокосостройках, недостройках, перестройках, в этих своеобразных ссылках! Кажется, что, переходя из одной организации в другую, он только и делал, что менял одну подсобную работу на другую, имея высшее образование. В анекдотах вон иностранные шпионы, засланные к нам, перспективе попасть в колхозы предпочитают решение добровольно сдаться, а мы – нет, мы отправляемся туда весело и привычно или так же привычно достаем справки, что мы инвалиды; это у нас в крови; едем туда с бесшабашностью (или с шабашкой), с аляулюгонигусейством. Похоже, «аля-улю!» – это все, что осталось от прежнего гусарства с его доблестью и честью; вернее, все, во что это гусарство выродилось, – уже без доблести и чести… Серость и тяжесть труда в поле с раннего утра, труда в ту первую поездку, в сознании не задержались, быстро выветрились оттуда, хоть довелось поработать и в непогоду: они были совсем молодые! В голове осталось другое, больше веселое. Они только начинали близко знакомиться. Разместили их в жилом доме у женщины с сыном, их ровесником. Хозяйка их кормила, здесь же они спали все вместе на полу. Старшим у них был молодой преподаватель из посторонней группы, игравший под гитару на мелодию «йе-йе-йе, хали-гали»:

 
Калина красная, калина вызрела,
Я у залеточки характер вызнала…
 

Еще он исполнял «душещипательный романс 20-х годов»:

 
…Монотонно бьет сердце в груди,
Жизнь прошла, – скоро старость…
Как мне хочется стан твой обнять
И слезу осушить в твоих косах,
И безумно тебя целовать,
Позабыв о житейских вопросах…
 

Девушка из группы, которую Чужой вместе с приятелем-суворовцем сразу прозвали Мальвиной, потому что в ней было что-то от симпатичной куклы с наивно-детским выражением лица, медленными движениями и низким голосом. По этому поводу Чужой пристрастился шутить. Она не могла не понравиться, но в то же время вызывала желание покровительствовать и помогать ей. Изощряться в острумии способствовал приятель, который любил слушать подобные вещи, он Чужому говорил: «Ну, я теперь с тобой не расстанусь». Однако, приятель на то и приятель, что приемлет лишь приятное. В чем его упрекнешь, если в будущем сложится совсем не так, как он говорил? Он был неплохим малым, сторонником жизненных удовольствий, самодовольным, с женщинами самоуверенным, зная, что внешность его подействует наверняка, любил посмеяться, но больше – когда шутил кто-нибудь другой… Ребята и девчата стелились на полу и устраивались на ночлег вместе, как попало. Они ложились так, будто всегда лежали рядом; как невинные дети, какими они, в сущности, и были (тогда еще водились такие, как, впрочем, и теперь. Но теперь, если, к примеру, девушка будет невинной, то уж точно водочной). Чужой пристроился рядом с Мальвиной. В первый раз что-то никто долго не засыпал. Но они были благовоспитанными детками. Чужой отпустил явно смешную реплику, выкинул какой-то номер, пробежался по хате обезьяной, укая и касаясь пола рукой, затем еще поострил, а на зорьке звонко прокричал петухом, будя коллег по грызению гранита сельской науки. Эти трюки он проделал в своем воображении. Хотелось обнять рядом лежащую девушку, ее присутствие мешало заснуть. По дыханию чувствовалось, что и она не спала. Был момент, когда ему почудилось, что она еле внятно прошептала что-то ласковое и нежное в его адрес. Явь это была или греза? Под утро его сморило, а очнулся он приткнувшимся к ней. В действительности петухом он кричать не стал, как не стал целоваться, а ограничился тем, что нажал два-три раза на ее нос, как на звонок или гудок, и позвенел и побибикал. Получилось смешно, – пора было вставать… Жили они в этой крестьянской избе обособленно от остальных жителей деревни, не считая хозяев дома. Старший группы больше исполнял роль развлекающего, массовика-затейника, чтобы, вероятно, оградить их от скуки, неизбежной тут при длительном нахождении. За обеденным столом многие с трудом поглощали деревенскую пищу. В результате за столом появляется бутылка, для поднятия духа и для «сугреву». Старший выпивает немного и берется за гитару – исполнять заявки трудящихся студентов. Ребята тоже прикладываются, девчонки воздерживаются. Чужой решает выпить. Мальвина и ее подруга, девушка с большими, продолговатыми, красивого разреза глазами, своим видом выказывают полубрезгливость-полулюбопытство. На улице – осенние холода, сырость, слякоть, в избе – жаркова-то. Перепад температур и выпитое вино вызывают резкое расширение сосудов, – Чужого захлестыавет горячая волна краски, под которой раскованно веселиться ему трудновато. Большие и красивые, зеленые кошачьи глаза напротив лучатся загадочным огнем и смеются. Гитарист шпарит странно-инорусскую песню:

 
Йе-йе-йей, хали-гали,
Йе-йе-йей, шантрапа,
Йе-йе-йей, хулиганы,
Йе-йе-йей, шипана…
 

Насчет шпаны – это верно. Если, например, пойти в сельский клуб, запросто можно было нарваться. Чужой как-то отправился посмотреть, что там делается; так его, на всякий случай, сопровождал хозяйский сын, знаток местных порядков, со взрослыми не по возрасту повадками. Дорога туда и обратно была занята эмоционально наполненным молчанием, изредка прерываемым обрывками фраз, бестолково-непонятными попытками парня объяснить здешнюю жизнь. Меж ними установился эмоциональный контакт, как меж разными видами живых существ или как меж представителями разных планет.

У них в группе учился чуть-чуть забавный (по крайней мере, так они его воспринимали) молодой мужчина, – он был на 6 лет старше по возрасту. Некоторое изящество и пластичность при худой фигуре, но главная его достопримечательность – чувствительность довольно тонкой натуры эстетствующего сноба. Поскольку он казался им сильно великовозрастным, этот набор качеств и забавлял их. Физически он был слабоват: «… во время войны я родился, потому и силы нет», – как бы извиняясь, говорил он. В числе его подруг была студентка их института, тоже старше их, очень интересная и обаятельная девушка, которая произвела на Чужого впечатление. «Вы знаете, телом она женщина, а душой – ребенок», – делился с Чужим и его приятелем эстет, увлекавшийся искусством. «Да гуляет он вовсю, и не только с ней!» – уверял потом наедине приятель. Но в том-то и дело, что неизвестно было, с ней ли он гуляет. «Ты и так-то почти доходяга, смотри, совсем поизносишься со своими бабами!» – «Станете постарше, ребята, узнаете, что без этого невозможно». Интонация ответа вполне серьезна, хотя замечание ему было сделано со смехом… Эта женщина-девочка, действительно, выглядела удивительно душевной. С собеседником была по-матерински внимательна и тепла. В тот год шел фильм А. Вайды «Пепел и алмаз» со Збигневом Цибульским в главной роли. Совершенно непередаваемое воздействие. Чужой вышел из кинотеатра побледневшим, он физически ощущал спазм кровеносных сосудов и отлив крови куда-то внутрь с поверхности. Фильмы Вайды тогда или чуть позднее вообще гремели. Цибульский стал любимым актером Чужого; с тех пор никто так и не превзошел его. Она тоже была на том сеансе и после просмотра заметила, что он под впечатлением. Подошла, поинтересовалась. Он не скрывал, что до сих пор ничего более сильного не видел. У нее была иная оценка; похоже, ее шокировали натурализм, грубость отдельных эпизодов. Что касается их двоих, он ждал и хотел, чтобы между ними нашлось нечто общее, сродни той живой духовной нити, которая тянулась к ней с его стороны, может быть, не столько тогда, сколько в других случаях. Но не произошло внутреннего сцепления характеров, не получилось. В очередной раз возник, поманил немой щемящий крик и, не найдя ответа, сник.

Давно уже терзавшее его половое влечение неожиданно наткнулось на объект применения. Зайдя домой к девчонке из их бывшей школы, он в дверях случайно застал живописную картину: девочка увлеклась мастурбацией. Раньше он здесь не бывал. Она, как видно, забыла запереть дверь, а он приблизился к квартире тихо, – она не слышала. Родителей дома не было. Все описывать не стану, скажу только, что зрелище его взбудоражило. Легкость и доступность происходящего, сиюминутное отсутствие общественных табу и других преград, ненужность в данном случае предварительных церемоний или игры разожгли желание. И словно прорвало. Дальше все было сумбурно и нелепо. Увидев его, она вздрогнула, прикрылась одеждой и сжалась смятенным зверьком. Как он ни пытался овладеть ею путем уговоров, она не давалась. Оба были возбуждены. В конце концов, придя в себя, она отшатнулась прочь от него, боясь за последствия. Первый интим доставил не меньше пыток, чем раньше. Больше он с ней не встречался, она его избегала, исчезла куда-то.

Проклятье! Зачем всем им с самого детства вдалбливали, втемяшивали в головы всякие иллюзорные представления о якобы царящей в стране гуманности, принципиально и качественно отличающейся от всего доселе существовавшего, о неизбежной справедливости, зачем все эти сказки, сначала детские, потом социальные, о добре, непременно побеждающем зло, о прекрасном в человеке? К чему еще оставались в отношениях между людьми, в них самих подобные черты, к чему сами они подгонялись под эти стандарты, под эти призраки, если все это к практической жизни отношения не имело, если жизнь строилась иначе?

 
Закат дарил лучи свои последние,
Баюкал ветерок кувшинки бледные;
Большие кувшинки, тростник молодой
Светло грустили над тихой водой.
А я бродил, со мной моя тоска,
Вдоль озера и в окруженьи ивняка;
Вставал туман, – и призрак в одеяньи млечном
Рыдал, большой, в отчаяньи и безутешно
Голосами, плеском уток диких,
Средь ив чьи слышны были крики,
И где бродил я, полный боли и печали;
И саван сумерек окутал дали,
Заката погасив лучи последние,
Покрыв мерцаньем тускло-бледным
Кувшинки эти и тростник молодой,
Большие кувшинки над тихой водой.
 

(П. Верлен)

Так к чему же? Какому «скрытому врагу» на этот раз нужно было такое воспитание беззащитности? И к еще одной вещи приводило все это: к притупленному чувству опасности, к неразвитости буквально животного чутья. Это как если бы они были в положении домашних животных, так или иначе обреченных на заклание, в отличие от диких. Уж лучше бы они усвоили противоположные качества, – было б больше пользы. Собственно, примерно так и происходило в жизни. Но пока еще, студентами, они были довольно беспечны, на все реагировали непосредственно:

 
Полудетские забавы
И впопад, и невпопад.
В полувзрослой сей ораве
Каждый – врозь, но шутке рад.
 
 
Разных вкусов, разных нравов,
И привычек, и семей.
Будь он правый иль неправый,
А инстинкт – всего верней.
 
 
Он ведет их то друг к другу,
То вдруг – стоп! Настороже —
К неразомкнутому кругу,
К неразгаданной душе.
 

 
В женский праздник – поздравленья:
– Рад иронией служить.
– Что ж на лекциях за борзенье?
– Шапки снять, головы сложить!
 
 
Дородный торс историка.
Юркий взгляд руководителя.
Дорогами проторенными —
Не вспять ли нас и видите ли?
 
 
В словечках «во главу угла»
Скоммуниздили здравый смысл.
Гд е им было набраться зла,
Раскопать эти лингводела!
Угол, куда поставили мысль.
Фигура говорения. Оглобля в коромысле.
 

А ведь действительно, мы, молодые, были тогда индифферентны ко всякого рода явлениям политическим, идеологическим, пропагандистским в нашей общественной жизни. Самое большее, кто-нибудь бросит в сердцах, в узком кругу: «В гробу я все это видел, в белых тапочках! Вечно все делают через назад…». И не только молодые. Это, в общем-то, внутренне никого не интересовало, тем более, что никто не мог повлиять на ход вещей. Все происходило где-то далеко, помимо нас, там, где нас нет и где хорошо (оставалось утешаться тем, что «все там будем»). Экономическая реформа Косыгина в середине 60-х годов, почти такая же, как сейчас, не была претворена в жизнь, была заболтана, задавлена бюрократическими маневрами. То же самое делается (начинается) сейчас. Представители власти вполне официально и серьезно тогда отменили прошлое. Откуда ни возьмись, возникли сторонники философского принципа «подвергай все сомнению» и в своем резком усердии подвергли сомнению саму логику. Это похлеще, чем у Парменида, когда он считает: то, что родилось (произошло), того уже нет. Ему в логике не откажешь. У нас же бывшее стало небывшим: то, что произошло, того не только нет, но и не было.

Прекрасным промозглым весенним днем, когда в ином цивилизованном мире вовсю зрели и бурлили всякие там подозрительные, ненашенские молодежные движения и сексуальные революции, но господь бог еще не успел ниспослать на землю СПИД, – осчастливил всего лишь очередной эпидемией гриппа, – а у нас скромно вертелся на сцене Жан Татлян, бабаджанянча «Королеву красоты», и Эдита Пьеха лукаво пела про «… кушай ананас!», когда у нас природа еще не была так загажена, как ныне, но уже вместе с другой ползучей живностью и социалпаразитами вылезали заорганизованным строем, чихая и кашляя, как простые смертные, после некоторой спячки бюрократы и националкоммунисты, Чужой, о чем-то думая, сказал приятелю:

– Везде только и талдычат: Ленин, Ленин. Кругом Ленин. В речах – Ленин, памятников понастроили кругом, ссылаются на него по надобности и без надобности, будто ничего, кроме него, не существует.

– Тебя-то что это волнует? Заслужил человек – и ладно, пускай распространяются!

– Меня не волнует, просто много лишнего… Хвалят, хвалят…

– Вокруг посмотришь… ой, ну жизнь так многообразна!

– Ты имеешь в виду людей? Люди, конечно, все разные, в том-то и дело.

Спустя какое-то время, Чужой шел в институт. Стояло уже лето, была хорошая погода. На Черном Озере, когда он почти прошел этот сквер, встретился мужчина, незнакомый ему, но явно склонный кому-нибудь излить душу. Неизвестно, чем ему приглянулся Чужой, может быть тем, что внимательно или сочувственно посмотрел на него, только мужчина вдруг заговорил: так, две-три пустые фразы, для начала. Чужой замедлил шаг, чтобы ответить. Незнакомец не казался выпивши или что-нибудь в этом роде. Он выдал еще что-то «за жисть», а затем произнес:

– Вот возьми Ленина. Сделал он революцию. Ты что же думаешь, на пользу что ли? Да за брата он мстил, – в этом причина! Обещал устроить – и устроил всем нам на нашу голову. Вот теперь мы, невиновные, расхлебываем после него ни за что ни про что.

При этих словах огромная черная туча сплошной завесой в полнеба, угрожающей стеной… отнюдь не возникла, не надвинулась и не накрыла право славный наш мусульманский город. Подувал теплый ветерок. Стреляли соком липы. С дерева отделилась маленькая веточка, совсем маленький отросток с листочком, и упала незнакомцу на шляпу. Чужой взглянул на него еще раз, – нет, ничего подозрительного, вполне внушал доверие, хотя вел такие непривычные речи. Они попрощались и разошлись.

Вскоре до молодежи стали со скрипом докатываться песни «Битлз» и сведения об участниках ансамбля. Плохие перезаписи песен и скудные, отрывочные сведения. Первой вещью, которую услышал Чужой, была «A hard day's night». Услышал в создававшемся институтском ансамбле, куда сунулся из любопытства. Один паренек наигрывал на гитаре. На родной улице тоже объявился любитель поп-музыки, так сказать доморощенный, у которого местная молодежь и пробавлялась. Это был Яблочный – по одной версии, Рубильник – по другой. Почему так звался, да еще двойным прозвищем, – непостижимая тайна. Местная молодежь – слишком громко сказано. Чаще всего с ним водили дружбу Красивый, Зажимыч и Чужой… Чужой у себя дома крутит диск Дина Рида, кажется, песню «Элизабет». К открытому окну подходит Яблочный. «Похоже на Битлз, правда?» – спрашивает Чужой. «Нет, ты что! У битлов вещи совсем другие, мелодичные…». Договорились послушать его записи, тогда совсем малочисленные. Так Чужой познакомился с настоящими Битлз. В дальнейшем ребята часто собирались послушать этот ансамбль, «побалдеть», а иногда заодно «поймать кайф», то есть с выпивкой… Постепенно во дворе сменились все соседи. Раньше здесь жили люди более или менее степенные. Теперь обосновались в основном бывшие деревенские, почти все проворные и болтливые; а одну семью можно было назвать советскими люмпенпролетариями, больно уж были похожи. Ниже по улице жил наркоман, мастеровитый мужчина, которого трудно было заподозрить в этом пристрастии, разве что ходил он всегда бледный, серьезный и усталый. Он потом то ли покончил с собой, то ли перебрал дозу наркотиков и умер… Рядом находилась река, ребята купались там. Когда-то в детстве ведь считалось верхом умения доплыть до бакена! Да и его нелегко было достичь. Чужой однажды позавидовал, наблюдая, как свободно проделал этот путь Зажимыч. Со временем сам он уже мог сплавать в широком месте до противоположного берега и обратно. Зимой по реке – на лыжах. Помнится, в начальной школе их, детей, учил кататься на лыжах преподаватель физкультуры. Учил съезжать с речной дамбы. Поехал – и свалился в снег. Маленький Чужой оч-чень удивился! Даже спросил его, как это дядя учитель мог упасть. Дядя учитель покраснел… Летними вечерами после купания или просто так Зажимыч, хлебом его не корми, любил посидеть, сплевывая, на длинном крыльце напротив дома Чужого. Любил не потому, что напротив, а потому, что длинное. Да-авно-о-о это повелось. Он если уж сядет, то сядет капитально, надолго, отдохнуть от дневных студенческих трудов праведных или от иных трудов, мало ли их, то-се по мелочи, в одном только дворовом сарае сколько можно повозиться, сколько туда понатаскать, чё принести, чё унести, обменять, «загнать». В старом сарае, на котором он сам непрочь бы приспособить вывеску «моё сараё», в смысле: что мое, то мое, – не трожь! О-хо-хо, потягушеньки! «Лепота!» – с блаженной иронией изрекал он, бывало, услышанное где-то словечко. Уж е тогда он становился кем-то вроде домового близрасположенных домов, лешего здешнего местечка, короче, каким-то местным духом, неотъемлемой частью сарафанного радио, к месту сидения или стояния на углу которого сразу начинали стягиваться люди. Вылезает одноклассник младшего брата Чужого, имеющий чутье на кошек, выбегающих из подворотен, и склонность тут же поддевать их с размаху ногой и отпинывать подальше, который потом стал милиционером. Высунулся из ворот и сам младший. С повадками молодого кота, готового к блуду, галантно «пасет» свою «кадру» Красивый, то ли разочарованный своими первыми женщинами, то ли просто очи с поволокой. У Зажимыча на этот счет всегда припасены какие-нибудь сведения или комментарий. По разным бытовым поводам Зажимыч и компания обычно ржут примерно так же, как раньше на Руси самозабвенно ковыряли в носу. «Эй, младшой, ты чё там у калитки делаешь? Иди сюда!» – «А его мамаша дальше не пускает, он маменькин сынок», – язвит Чужой, особенно когда они дома только что повздорили. «Сам ты маменькин сынок!» – надувает губы брат-старшеклассник и подходит к собравшимся. Всем уже весело. Впрочем, Чужой ухмыляется с натугой. Вместе на людях братья чувствуют себя не так вольготно и не так откровенны, как врозь. Но это не мешает младшему, некоторое время спустя, смеяться и к месту, и совершенно не к месту. Когда другим не смешно, а ему смешно, одиночный смех его звучит как-то несуразно и иногда вынуждает Чужого его осаживать. Тот Чужого еще побаивается, считается с ним. А из окошка за ними уже может следить мать, а то и выбежит на улицу: с кем это они там шляются? «ну-ка сию же минуту домой!». Или именно сейчас ей непременно надобится помочь по хозяйству, вот загорелось у нее! Отделавшись от нее, Чужой заводит разговор о девушке-квартирантке со своего двора, тихоне-хохотушке, которая, как он заметил, погуливает. Или, например, в прошлый раз, выйдя из дворового туалета и тронув рукой, проверяя, сохнувший на веревке бюстгальтер, подмигнула Чужому. «Слышь, Зажимыч, она с Украины, хохлушка. Они там увлекающиеся, – давай займись ей!» – «А-а-а, Чужой, ты, я смотрю, расчухал. Как она, ничего из себя? А ты чё это сам не займешься? Давай, давай, не теряйся!» – с каким-то подвыванием ехидничает Зажимыч. «Ну Зажимыч! Ему такую аппетитную девочку предлагают, а он отказывается!» – «Дык ведь… дык, а я чё, я ничё!…». «Ну-у Зажимыч!!!» – подхватывает кто-нибудь. «А я-а-а… вот», – парирует Зажимыч. Одноклассник младшего аж заходится в кривой усмешке. Он приступает, поплевывая, к своей скучнейшей каждодневной теме из обыденной, бытовой жизни, что-то вроде: я вчера вот то-то сделал, такую-то мелочь услышал, а сегодня вот то-то сделал, такую-то мелочь услышал; этот тип вот так-то себя ведет, а тот – так-то поступает, – разбирая малейшее движение, лишний шаг кого-нибудь, так что, на что уж Зажимыч охотник до обстоятельных бесед, а эти банальнейшие беседы, похоже, даже ему набили оскомину, и он непрочь переменить разговор. Чужой, как правило, бывает молчалив, он больше слушает других. «Ты где вчера был, чё не выходил?» – спрашивает Зажимыч будущего стража правопорядка. «Где!.. Дрых дома!» – «А позавчера?» – «Тоже дома, где еще быть?! Лежал, плевал в потолок от нечего делать…» – «Ну ты даешь! И как это тебе не надоедает?» Действительно, домосед он был необыкновенный, даже в сравнении с Чужим или Зажимычем; отказывался от редких выпивок с ровесниками, был безразличен к молодежной музыке, даже без выпивки. Мягкой походкой из темноты неслышно возникает «специалист по кадрам», проводивший свою подругу. Он с равнодушной брезгливостью рассказывает им о другой бабе, из тех самых дам, которые «дам». Как ее, упившуюся в стельку прямо на сенной пол на самой дороге и уже ничего не чувствующую, – он чуть об нее не споткнулся в полутемных сенях, – «отжарили» двое, какой-то мужик и совсем юнец, причем мужик учил мальчишку: «Эх ты, сопляк! Вот смотри, как надо…». История оживляет обстановку. А если к ним еще присоединяется Яблочный, то, считай, будут свежие анекдоты. Появляется мать Зажимыча, просит сына сходить за водой. «Ага, сейчас, маня!» (что в переводе на русский значит «маманя») – но сам ни с места, ему здесь интересней, да и вставать неохота, пригрелся. Ох, мно-ого канет времени, а-а-а-а, баюшки-баю, процедура явления матери повторится еще не раз, прежде чем Зажимыча удастся содрать с насиженного крыльца. А то и назавтра отложит: «Да-да-да!.. Ну-ну-ну!… Ты, маня, иди, иди! Вот пристала!» Они прямо покатывались над ним! Но Зажимыч может, позевывая, и помечтать на сон грядущий, отчего бы нет, особенно если рядом сидит Чужой, с которым интересно поговорить ну, положим, если задрать башку, о звездах и бездонном небе. «Ё-моё!.. Такие громилы, а кажутся… прямо еле видно… А чё, Чужой, расстояния-то там дай боже, да?» – рассуждает он об известном, и круглый черный глаз его сверлит черное небо, будто пытаясь здесь же проверить сказанное, будто прикидывая, как бы это приспособить небесное хозяйство под свой сарай, куда он хочет поставить мотоцикл, который вскоре собирается купить. Чужому лезет на ум когда-то давно, еще в училище, вычитанное из научной фантастики, которую он тогда любил, или то, что он знает из области астрономии, и он делится особо впечатляющими цифрами и красочными представлениями. «Да-а-а, дэ-э-э, Чужой!..» – под эту «неземную» беседу Зажимыч окончательно соловеет, сидит, подперев сонное лицо руками, зыркалки слипаются, луп, луп. «Чё-то меня сморило… все, пойду», – наконец решается он отправиться на боковую. Зажимыч – это человек, которого невозможно обидеть.