Текст книги "Судьба карает безответных, или Враки"

… «Юродивый» – это значит «Юра дивный», – само собой сформулировалось у Чужого. Афоризм понравился в семье всем, включая того, кому предназначался…

…Младший, привязанный к кровати, бесится и дергается, пытаясь высвободиться. Матери нет дома. Привязал его Чужой: брат перед этим распсиховался, упрямо желая добиться своего. Бабушка стояла тут же, одобряла: «Правильно. Крепче привязывай, крепче… вон, смотри, сейчас развяжется!»…

В семье все постоянно взаимно путались под ногами, шипели и огрызались. Обитали на маленькой жилплощади. Две смежные комнаты, без дверей меж ними; дверь внутри основного помещения была лишь между жилыми комнатами и кухней. Двух кроватей и дивана на всех не хватало. Чужой наночь ставил раскладушку, которая при любом расположении оказывалась на проходе. Всеми правил условный рефлекс взаимной невежливости, царило взаимное неуважение. Тот, кто ложился спать первым, обычно, не дожидаясь остальных, раздраженно кричал (исключая бабушку): «Эй, там, – тушите свет!» «Эй, ты!..», – грубили друг другу братья, сыпались разные оскорбления. Чужой часто засиживался, делая домашние задания, допоздна и даже заполночь. Письменный стол с настольной лампой находился в маленькой комнатке у терпеливой бабушки, но свет беспрепятственно проникал и в большую, в «зал», вызывая, в зависимости от настроения, ворчание или зев матери и брата. Чужой все делал старательно, медленно, так как любил подробно разобраться, выяснить, довести дело до конца, хоть часто не успевал. «Копуша, времяпроводилка!» – нередко пилила его мать. Он же считал: главное – это не когда, а как сделать, добротно или плохо.

– Как же ты дальше будешь жить! – сказала она однажды, намекая на его гордость и на то, что для нее было дерзостью: иметь свое мнение. Лицо ее приняло постно-прокисшее выражение. – Ты что же думаешь, кому-нибудь нужен что ли будешь, кроме матери, а? Ведь всем будет наплевать на тебя, безразлично, как ты там! Ох и трудно тебе придется в жизни!

– В нашем обществе нужен буду, у нас так устроено, по справедливости, – запальчиво ответил он, скорее не потому, что был в этом уверен (хотя, в общем-то, иного не знал), а для того, чтобы отстоять свою позицию, доказать, что он тоже человек, потому, наконец, что здесь просто необходимо было что-нибудь ответить, реплика напрашивалась сама собой. Трудно или нетрудно будет в жизни, разве в этом дело? Что ж теперь, не быть самим собой из-за этого? Да и как это можно не быть самим собой, жить не по-своему, куда от этого денешься? А чтобы нетрудно было в жизни, что, выходит, нужно быть таким же дерганым, как ты? Причитает: «О-ё-ёй, совсем не приспособлен к жизни…»

Похоже, они вырастали Иванами, родства своего не помнящими. К отцу в гости не ходили, хотя он жил недалеко от них. Правда, Чужой раза два в детстве там бывал, но он не уверен, что оба раза после развода родителей. При редких встречах на улице отец сдержанно интересовался его жизнью, подбадривал, а дядя, его брат, всегда ободряюще тряс Чужому руку, крепко сжав ее. «Подрастешь – поймешь, почему так получилось», – выговаривал отец, но не вызывал у сына сочувствия, скорее наоборот, неприязнь. Порой, произнеся первые слова, отец внутренне… сразу сдавал, глядя на Чужого, как если бы тот… имел потерянный вид, и тогда дядя с тетей, его сестрой, уже подбадривали деморализованного отца.

В семье вошло в обиход фискалить, выдавать друг друга. Разве лишь тетка (сестра матери) не прибегала к доносам, не говорила лишнего. Остальные чуть что, любая мелочь, – сразу упреки и жалобы. Бабушка не упускает случая: «Я вот ужо расскажу матери-то, как ты (вы) хулиганил (хулиганили), что опять подрались…» или «А ну-ка, живо за водой (за хлебом, вынеси помойное ведро), не то матери скажу! Ну и ну, помошнички аховые!» Как наказание, так и поощрение, да вообще все, что можно услышать в этом доме, связано с лучшим куском, с пищей, с недорогой вещью (было бы о чем говорить), иного здесь не дождешься!

«… Работала я в органах, молодая совсем. Насмотрелась там всякого, была-то секретаршей. Бывало, заходишь в кабинет к нашему начальнику, а у него сидит какая-нибудь нахальная морда, развалился, как у себя дома, довольный такой. Послушаешь, о чем толкуют, – ну прямо возмущение берет! Я ж его знаю, бандюга отпетый, мы там все всё знали, а болтает по-свойски, как равный, о чем-нибудь сговариваются. Да иногда еще тут же и выпивка, и закуска какой нигде не найдешь… А я тогда откровенной, смелой была и на внешность считалась красивой, вон портрет-то той поры висит… На танцы в Дом офицеров всё бегали, так меня всегда нарасхват приглашали… Ну вот, значит, я смотрела-смотрела на это безобразие, да и заявила в очередной раз им прямо в глаза: что, мол, Вы делаете (говорю начальнику), его давно за решетку надо, а не любезничать с ним; если это не прекратится, я пойду доложу куда следует! Они в ответ только смеются. Уголовник, гляжу, ничего не боится (сажали только мелкую сошку, а те, кого принимали в кабинетах, крупные жулики, тех не трогали, те были большая сила, против них и улик-то не было, – творили, что хотели, и все чужими руками), он говорит: остра, мол, на язычок у тебя девочка, дерзит, но ничего из себя краля! Начальник этак прищурился на меня: мол, много себе позволяешь, помалкивай, иди-ка лучше сюда, к нам, погуляем. У обоих глазищи разгорелись, этот жулик, противный, облапать меня норовит… Оба кобели порядочные! Я еще больше возмутилась, не позволила с собой так обращаться… В общем, они пообещали меня приструнить. А я не смирилась. И однажды какой-то незнакомый тип устроил мне: я с лестницы летела вниз головой о-го! чуть не убилась, сотрясение мозга заработала, травма серьезная была… После этого пришлось уйти с работы. Не смогла ничего доказать, невозможно; все там друг за дружку, все шито-крыто. С тех пор вот мучаюсь с горлом, спазмы все время сводят, глотать трудно…»

Вышеизложенное поведала Чужому тетка, жившая с ними. Тогд а эта история казалась ему невероятной; ему и верилось, и не верилось… С некоторых пор тетка стала набожной, затем глубоко верующей в бога. Обе ее небольшие комнатки, вернее, по углу в каждой из них, были увешаны иконами, ликами святых, в каждой горело по лампадке. Она ревностно соблюдала культ: регулярно ходила в церковь и молилась дома, все время у нее появлялись просвирки и святая вода. Иногда Чужому доводилось заставать ее за молитвой. Ей не нравилось, когда мешали в этом общении с богом. Чаще всего не обращая никакого внимания на вошедшего, крайне редко останавливая знаком или замечанием подождать, она продолжала молиться до конца. При разговоре на религиозные темы или при чтении теткой выдержек из священных книг Чужой, обладая критическим складом ума, был настроен иронизировать. Но тетка специально не пыталась обратить в свою веру; просто это являлось для нее естественным поведением; она покорно принимала недоверчивые высказывания, думая по-своему или о чем-то своем… Неверующая мать была нелепо суеверна и, хотя вскоре вступила в партию, таковой и осталась. По сей день, как ни в чем не бывало, она и черные кошки при встрече продолжают шарахаться в разные стороны друг от друга. Бабушка к этому вопросу, также как к остальному, относилась спокойно. Верила себе потихоньку-полегоньку, когда-то давно посещала церковь, потом перестала, да ничего особенно-то не соблюдала. «Заставь дурака богу молиться, он готов себе лоб расшибить», – говаривала бабуся. У нее была целая обойма подобных поговорок, на все случаи жизни; они ей, кажется, заменяли молитву. «Бог напитал, – никто не видал, а кто видел, тот не обидел». «Кто рано встает, тому бог подает». Или другого рода: «Вали валом, потом разберем» (Спрашивается, какая, собственно, разница между полуграмотной старушкой, не окончившей старинной начальной школы, сторонницей этого немудреного правила, и реальным социализмом, претендующим на научность и не ведущим в своем хозяйстве учета на первичном уровне?), «Потом – суп с котом», «Если б было все равно, то ходили бы в окно», «Если бы да кабы, то во рту росли б грибы, и был бы не рот, а огород», «Не хочу кумачу, – хочу бархату!» – вот лишь часть из постоянно крутившихся у нее на языке пословиц… Когда Чужому доводилось кого-нибудь из семьи обзывать (с теткой у него таких вещей не происходило), неудобно ему становилось не в случаях с братом или матерью, а в случаях с бабушкой. «У, карга старая!», – и кончик ее носа розовел, наливался краской… Бывая в благом расположении духа, бабушка откровенничала: «К моему муженьку хаживал немец один, Густав Карлыч. Придет – начина-ат рассусоливать, раскла-а-ниватца: здрасте хозяин, здрасте хозяйка Анна Махаловна! Вот те на – Махаловна! Какая я те Махаловна-Нахаловна!» Насмешливо фыркала: «А двоюродный мужнин брат потом передразниват: Гутен морген, гутен так, – хвать по морде, будет так!» И уже другим тоном: «Густав Карлыч этот все говорил: “Мы не так богаты, чтобы покупать дешевые вещи”. Вот, видишь как!.. А брат мужнин притащитца и начинат мужа спаивать. Он напьетца, больше не хочет, а тот, сам с усам, учит: “Тебя рвет, не можешь – а ты пей, рвет – а ты пей!”… Дело швах…». «“Чай готов. Извольте кушать”. – Снял я с барина пальто. “Молодец! Коль будешь слушать, Дам пятак тебе за то”». Этот стишок тоже частенько повторяла бабушка. В воображении Чужого сама она ассоциируется с чем-то средним между образами стишка, с тем, что можно определить понятием «раб-господин».

Соседи, улица… Более или менее, он сблизился с двумя парнями, его ровесниками. Зажимыч и Красивый. Оба физически развитые, флегматики, уравновешенно-спокойные, но второй с гибкой и выносливой нервной системой, а первый – не особенно. Красивый всегда представляется Чужому породистым Телом без головы: хоть своего и не упустит, но ничего рассудочного, все поступки на поводу у инстинктов и подсознательного, у хорошо организованной органики, притом великолепная животная интуиция. Зажимыч, живые осторожно-любопытные глаза, плохие зубы, – это одна из русских натур: тихий, хитрый, всегда себе на уме, неимоверная осторожность, всегда тебя терпеливо выслушает и с виду согласится, с виду податлив, однако всегда, хоть по мелочи, но выгадает (или выпросит, если имеет дело с добрым человеком). Он, пожалуй, полнее, чем кто бы то ни было, воплощал в себе среду, в которой вырос и где в почете оказывались люди, коих не объегоришь и коим не подкузмишь (они сами наколоть могут). Здесь имели смутное и своеобразное представление о чести, порядочности, но взамен обладали толстой кожей: ничем не возьмешь и не прошибешь. Взгляды оценивающе-недоверчивые, пристальные. Не высовывайся больше других, пережди, перекантуйся, не дергайся. Нервничать здесь не любили, и мать Чужого рисковала стать всеобщим посмешищем. Ей рассмеялись бы в глаза, если б она не была у них участковым врачом. У Зажимыча была тетка. Говорили, раньше она пела в оперном театре. Эмоциональная, импульсивная женщина, полностью еще не утратившая свежести чувств и красоты. Когда она дома напевала что-нибудь, в ней прорывались творческие возможности. У своих близких она, как и тетка Чужого у его матери, вызывала чувство неприязни, считалась ненормальной… Рядом жила девчонка, дразнившая собой ребят, явно желавшая, чтобы за ней ухлестывали самцы. Вначале, правда, этой откровенности не было: просто красовалась, стреляла глазами. Чужой летом при открытом окне ставил по этому поводу дурацкую пластинку, не имевшую ровно никакого отношения к объекту обработки:

 
Ах, Таня, Таня, Танечка,
С ней случай был такой:
Служила наша Танечка
В столовой заводской.
Работница питания,
Приставлена к борщам.
На Танечку внимания
Никто не обращал…
 

Скромным ребятам, проявлявшим к ней интерес, она грубо рассказывала сальные матерные анекдоты о том, как муж, покинув ненадолго жену, оставил под ее кроватью сметану, а когда вернулся, любвеобильная жена уже успела взбить масло. И др., и т. п., и прочая, прочая, прочая. На словах она откровенно и бесстыдно соблазняла, предлагала себя, а на деле играла, проверяла свои возможности на тех, кто поскромнее; как же, держи карман шире, она не дурочка! По другую сторону, невдалеке, жила бабенка, из тех дам, которые… в рифму, прости меня господи, свят, свят, свят! Там же, в двух шагах, к одному рыжему детине постоянно таскались девочки из свойских, постоянно шумела и бухтела пьяная гульба. Как-то раз оттуда навстречу Чужому, который шел по противоположному тротуару, вынырнули две девицы, внешне вроде трезвые. Но это, наверное, только внешне. Они вдруг остановились, взглянули на него (вокруг никого не было), пошептались, и одна из них, стоя, непринужденно и элегантно помочилась на тротуар. «Оригинально, – подумал опешивший Чужой, – но непонятно, что она хотела этим сказать: то ли у нее нижняя часть под одеждой всегда так неприкрыта и доступна, то ли она выражает презрение. Надо будет в следующий раз попросить их повторить номер при большем стечении людей»… Обычно на улице, на перекрестке, собираются завсегдатаи, в том числе резкие, отчаянные ребята, не по характеру Чужому. Болтают, травят анекдоты. Иногда здесь же, на улице, – волейбол в кругу, чаще – карты в укромном месте. Зажимыч и Красивый чаще, Чужой реже (больше он подходил к этим двум) с открытостью молодняка пасутся здесь же. Более опытные передают свое картежное умение самим процессом игры, не отвлекаясь на объяснения. Чужой осваивает «козла», «дурака». Да мало ли чему здесь можно научиться; но все добровольно, не принуждают. Вот пошатываясь, но о чем-то напряженно думая, спускается под горку, к себе домой, подпитой вихрастый шустряк. Этот парень, хоть порядочно набрался, держит четкий курс и уверенно выруливает к своему крыльцу, чувствуется, он знает, что будет делать дальше. По пути он неожиданно трезвым, через видимое усилие голосом, не вяжущимся с его видом и звучащим будто отдельно от него, к чему он сам прислушивается, перебрасывается несколькими словами со знакомыми, которые ему попадаются около дома: «… известно, кто нас (звучит словцо непечатной народной крепости), – профком, завком, партком, они прижимают!». А вот резким диссонансом к «окружающей среде» выходит из своей квартиры элегантная супружеская пара. И мужчина, и женщина молоды, стройны, симпатичны. Они и держатся-то по-иному, гордо. Появляются только вместе, непременно подручку. «Кто они? – поинтересовался один раз дома Чужой. – Приятные люди». – «Говорят, поляки, – объяснила бабушка. – У нас раньше рассказывали, что они, гыт, от поляков родились». Ну, все ясно, – иностранцы!… Вразвалочку приближается румяный юнец, любитель пересыпàть свою речь неизменными штампованными прибаутками. Зажимыч уже тогда имел склонность позубоскалить, подтрунить над кем-нибудь: «У-ух, Петя! Петя у нас кровь с молоком!» – «Где там! – залихватски отзывается неженатый юнец, по-деревенски подбоченясь. – Жена, дети, сам скотина. Какое тут здоровье! У-ху-ху-ху-ху-ху-ху, хоть кухарочку б каку!» (когда Петя женился, эти прибаутки стали неизбывными). Что до Красивого, он, в скором будущем ловелас и сердцеед, был пока телком, который, кажется, сам страдал из-за женщин… У Чужого имелась крестная, дородная тетка, жившая в их дворе. Простая, грубоватая натура. «Эх, плохо старались ваши родители, чё-то хлипкие вы получились! – посмеивалась она по адресу братьев, приходя в гости. – Мамаша, ты чё же их плохо делала, а?». Не по нутру ей, видно, было и то, что они казались тихими, – ей подавай с луженой, как у нее, глоткой! В беседах меж собой она и мамаша поминали жившую поодаль бабу проблематичной, похоже, кочующей национальности и ржали. «Гы-гы-гы, – розовея, прыскала потòм мать, – живет сразу с двумя мужьями! Ба-а, как это она умудряется?»

Бабушка (нарядившейся в гости матери):

– Ты куда это так расфуфырилась?

Мать:

– Тьфу! Типун Вам на язык! Сколько раз я Вас просила не спрашивать «куда»! На кудыкину гору – вот куда!

Летние каникулы между 9-м и 10-м классами. Чужой попадает в пионерский лагерь. Лагерь рядовой, ничем не примечательный. Да, ничем, кроме хулиганских нравов его обитателей, тех, кто из старожилов (невольно напрашивается игра слов: «пионеры дикого Востока», хоть некоторые из них уже были комсомольского возраста). Чужой, по сути дела, впервые так прямо столкнулся с откровенным издевательством, грубым и беспричинным, с унижением ради унижения. Он и не знал, что у нас так просто, в одиночку, нельзя попадать в незнакомую среду, к незнакомым людям.

Нужно, как минимум, уметь защищаться, а этому-то у нас как раз не учат; более того, в этом одиночке отказано под предлогом борьбы с индивидуализмом. Короче, Чужой невольно помешал одному подростку-хаму притеснять других в их спальне, сделав ему замечание. Это была его первая реакция, он даже удивился и спросил обижаемых, почему они молчат и не сопротивляются. Подросток оказался из местных хулиганов, пользовался здесь влиянием, занимался вымогательством и т. д. Встретив неожиданный отпор, он сначала ретировался. Сразу воцарилось недоброе молчание, не предвещавшее ничего хорошего. И точно: когда Чужой прилег отдохнуть, этот тип явился уже с дружком, чтобы поиздеваться над новичком, дерзнувшим ему противиться. Драться Чужой не привык, не было у него в жизни подобных ситуаций. Здесь он растерялся. Но хуже всего было то, что никто из прежде обиженных не только его не поддержал, а наоборот, – они помогли хаму обидеть его. Поступок Чужого был им чужд, как был непонятен сам совершивший его. И главное только еще предстояло. Оставаться в лагере он не мог и не хотел. Однако его не пожелали понять ни начальник пионерлагеря, ни даже мать. Начальник уверял, что у них все в порядке, нет никаких хулиганов, есть лишь детские забавы, а ваш сын, мол, не понял юмора, и вообще он подозрительно вспыльчив. Вот здесь-то Чужой и убедился отчетливо, насколько мать его не понимает. Она не ощущала его правоты. Или не захотела ее признать перед лицом коллективного противодействия? По пути домой она, ругаясь, неприкаянно присматривалась к нему, – она ему не верила, она отступилась от него, именно в этой истории она сделала первый шаг прочь от него. Эта история произошла в 1964 году, то есть случайно совпала с переходом к более реакционному периоду правления, от жалких проблесков духовности – к полной бездуховности, совпала словно специально, чтобы символизировать размежевание сторонников тех и других сил. В ней получилось именно размежевание: духовность и полное одиночество Чужого – с одной стороны, дремучее невежество и всеобщее неприятие – с другой. Мать находилась на другой стороне. Но до него в четкой форме еще не дошло, что он не имеет права на индивидуальность.

Я не знаю, типична или нетипична для нашего общества была семья Чужого, но в нездоровости своей атмосферы она, наверняка, много взяла от окружения, от общества. Нелепое общество, нелепые, извращенные отношения, когда полем битвы становится нервная система людей… Как же верно и точно, еще ничего не зная, сформулировал Чужой в том школьном сочинении мысль, что «семья – это общество в миниатюре», как верно предчувствовал то, в чем ему еще предстояло убедиться! Человеческая, а значит, также семейная недостаточность… Иудушка Головлев – это же образ человека, который только и может выжить и процветать в удушающей, мертвящей атмосфере страны, как бы она ни называлась, Россия или Советский Союз! Это образ русского человека, образ России, но России и русского человека деятельных. Сопоставьте Иудушку литературного, Иудушку (а может быть, «Иудушку») Троцкого и Сталина, эти три (или не только три?) величины. [Скобки могли бы быть раскрыты и не было бы вопроса, если бы мы знали все о тех годах нашего нового времени, если бы были доступны все документы, да еще надо было, чтобы все это было доступно вовремя. То же касается (а может быть, нет) кавычек]. Можно ли воспринимать крупного и способного общественного деятеля, находившегося на виду у всех, имевшего и проводившего в жизнь свои конкретные концепции в период хаоса, имевшего собственные убеждения, как примитивного Иуду? Так ли уж бесспорно было то, что побеждало в то время? Но дело не в этом. Я не собираюсь утверждать, что Троцкий не являлся Иудушкой; это неизвестно. Интересно другое. Допустим, Троцкий был Иудушкой. Сталин оказался сильнее Троцкого, но осуществил на практике его концепцию «милитаризации труда». Хотя эта концепция неправильна, а Сталин был тираном и применял жестокие и затратные методы управления, оказывается, в его время «такие методы, такая концепция были оправданы» (цитирую не дословно, лишь смысл официальных сообщений). Несмотря на то, что Троцкий представлял из себя «революционера фразы»?! Что было бы, если б победил Троцкий? В кого бы изначально превратился Сталин? Кем сразу стал бы Троцкий? Неужели сразу перестал бы именоваться позорным прозвищем и стал бы отцом нации? Вы скажете, пустые вопросы? Да ничего подобного! Непременно, перестал бы и стал бы. «Кто успел, тот и съел», «У кого приход, тот и поп» – вот незамысловатая логика моральной косолапости. В кинофильме «Скверный анекдот» (1966 г.) дано уже ставшее натуральным, врожденным уродство рабских душ. Не знаю, как у Достоевского в оригинале, но в фильме человеческие типажи похожи на обезьян; не тех дарвиновских, в результате долгой эволюции ставших людьми, а вдруг превратившихся в них, неизвестно как научившихся говорить и даже мыслить, но не постигших, что они – люди; точно это ожившие мифические сатиры. Пожалуй, здесь в утрированно-гротескной форме, пусть даже болезненно, а ведь схвачено наше характерное свойство – моральная косолапость. Моральная косолапость – вот вечный, неизбывный закон нашей жизни, борьбы и развития в нашей стране. Изменять стереотипы мышления? Давайте попробуем. Получается: стервотипы. Например, стервотип Троцкого. Или кого другого? Ой, лучше меняем назад, да?

Итак, классный руководитель читает на уроке сочинение Чужого, может быть, не подозревая, что оно писалось с натуры; произведение Салтыкова-Щедрина было лишь поводом. Правда, по тому, как он чувствует текст, и по отдельным взглядам, которые он бросает на Чужого, можно определить, что он догадывается: тема задевает его ученика за живое. Однако он Чужого ни о чем не спросил. Сам Чужой сосредоточенно вслушивается и видится ему

Заочная ставка матери и воспитателя

Воспитатель: – Пожалуйста, пожалуйста, проходите, садитесь! Нечасто Вы у нас бываете.

Мать (резкий запах крепких духов, суетясь, чувствительно-любезным тоном): – Да знаете, я везде одна верчусь, все некогда… Их у меня двое, еще мать-старуха на иждивении, пенсия у нее небольшая, мужа, отца ихнего, нет…

Воспитатель: – Я понимаю… Как у вас дома отношения?

Мать: – Отношения? А что? Хорошо, хорошо…

Воспитатель: – Просто я предполагаю, Ваш сын чем-то недоволен.

Мать: – Иногда вот они мать не слушаются, расстраивают. Я уж им и так говорю: не уважаете вы свою мать, ссоритесь…

Чужой-старшеклассник собрался было объяснить, но в огорчении отстраненно машет рукой.

Чужой-взрослый: – Детям не приходится, к сожалению, выбирать родителей. Они от родителей зависимы. Поэтому, чтобы все было в порядке, не дети родителей, а родители должны уважать детей, считаться с ними. Ребенок это почувствует и отплатит тем же. А кроме того, он родителей будет любить.

– …ведь стараюсь, тащу в дом, стараюсь все им поровну дать, а они – свое гнут! – не понимая, удивленно говорит мать.

Воспитатель: – А может быть, как-то иначе надо строить взаимоотношения, более близкие, дружеские?

Мать: – Ой, что Вы, что Вы! Я их обоих люблю! Пианино для них купила, старший у меня учится играть…

Чужой: – Я помню этот черный ящик. Его с полным основанием можно приспособить под тару для хранения, как у Райкина, поскольку он никому так и не понадобился. Он нужен был не мне, а тебе, для удовлетворения тщеславия, чтобы другие видели. Это ты решила, пусть даже с благими целями, что я буду музицировать, а у меня ведь горячего желания не было. Ну, позанимался я немного, потренькал, но что-то из этого ничего не получилось.

Мать (жалуясь): – Не ценят они мать! Младший еще ладно, приласкаться может, а старший – не дождешься! Садовый участок вон недавно выделили нам; жаль, далеко добираться. Еще к апе в деревню ездим, – есть там одни знакомые. Для кого это все?

Воспитатель: – Это хорошо… А вдруг это им не понадобится? Что если делать так: не говорить самой себе «я их люблю», а попытаться понять их, пообщаться по душам. Кого мы хотим вырастить? Хороших людей, полезных членов общества, таких, у кого что-то будет за душой, правда? Важно эти личностные ростки, ростки гражданственности не приглушить.

– Конечно, конечно, я с ними по-хорошему, – лебезя, откликается мать, а про себя думает: «Ну как же! Кому она нужна, душа! Знаем, как мы раньше-то со страху на работу бегали; люди неслись, чуть не сшибали друг дружку!» – «Почему же ты никогда не делилась тем, что знаешь о жизни?

Об этих вещах или о других, посоветовала бы спокойно, если знаешь», – думает Чужой и вспоминает, как, куда-нибудь проспав, она каждый раз испуганно вскакивает и «ой-ой-ой, батюшки!» впопыхах убегает. Вслух мать принимается всхлипывать:

– Какой там! Едва успеваешь со всем хозяйством управиться, времени не напасешься!

Воспитатель: – Да, да… Вы успокойтесь, пожалуйста. – (Чужому): Ты уж как мужчина давай помогай маме. Взрослый ведь, сам сумеешь разобраться в ситуации и поступить правильно.

– Разве в этом дело! – морщится Чужой. Как объяснишь, передашь домашнюю атмосферу? Ее надо испытать на себе, эту отраву несовместимости, нетерпимо постоянного психологического прессинга. А как передать хроническое молчание членов семьи, не разговаривающих друг с другом? Молчаливая, немногословная бабушка. Заторможенный брат. Ушедшая (или загнанная) в себя тетка. Безглагольность, тарзанщина. Недалекая, со вспышками нервной болтливости мать – это та же безглагольность, безглагольность наизнанку. Тяжело среди этой коллективной, не знающей себя тарзанщины. Разве тут возможно что-нибудь разумное? Перед его мысленным взором возникает фотография: мать, еще до замужества, совсем молоденькая, с выпуклыми, как при базедовой болезни, глазами… После рождения первого ребенка она сдавала свое молоко в обмен на продовольствие…

– Это твое сочинение? – неожиданно прерывает размышления Чужого, видно, заметив в нем перемену и догадавшись, сосед по парте, парень ртутной подвижности. Получив утвердительный ответ, он одобрительно хмыкает, добавляет «Ки-ипит-твоемолоконамоейкеросинке!» – и, сопя и как всегда ежеминутно поправляя очки гримасами, продолжает заниматься своими делами. Все сидят и слушают с серьезным видом. Но кто знает, что каждый думает и как понимает?

Жизнь… Что мы вообще знаем о ней? Невозмутимые, неторопливые молодые люди, исполнители туристской песни под гитару. Их привел показать своим подопечным как пример самобытного поведения их классный руководитель. Простота, легкость и самоуверенность. Но одновременно отстраненность, точно их не волнует или не интересует аудитория, точно у них нет никаких проблем. Чужой позавидовал им. А как в жизни? Нет, там не то, не то… Девчонка из их школы, неприметной, серой внешности. На школьном дежурстве кто-то чем-то ее задел, в ответ как рефлекс – мат, ругань. Секс-мальчик говорит, что у нее дома все так лаются, и мать ее – что-то вроде уборщицы, а сам он ищет удобный случай залезть ей между ног… В садах малознакомый подросток поет под ту же гитару похабные куплеты, ребята хохочут, и две девочки переходного возраста стоят, зажавшись, смущенно шепчутся, хихикают, не уходят… Здесь же, по дороге на озеро, по пути в сад, можно нарваться на каких-то пацанов, хищную мелюзгу, которая сбивается в стаи и нападает на одиночных прохожих, по крайней мере, на молодых… Или вот еще что. Дома у школьного друга Чужого пообщаться можно только с другом и его матерью. Его отец смотрит на всех подозрительно и всегда молчит. Почему? Заметно: он семье в тягость… Отец Красивого. Держится обособленно; за стол к гостям подсел, говоря что-то неуместное, как бы продолжая старую тему, непонятную его близким или которую они не хотят понимать, но которая как-то еще связывает с ним мать Красивого, хозяйку праздника и дома. «Не видал я более странного человека», – отзывается о нем сын. Сын с отцом и сестрой холоден, каждый из них – сам по себе… Почему, например, из-за того, что не сложились отношения у одних знакомых супругов на Юге, жена объявила мужа тоже странным человеком?.. А что знает сам Чужой о своем отце? Или о своей родословной? Почти ничего. Мать даже о своей линии толком не имеет представления, а об отцовской – и подавно.

Наше воспитание было воспитанием, не соответствовавшим реальному образу жизни у нас. Нравственность, духовность, добро – на словах, и двойная мораль со всеми вытекающими последствиями – в жизни. Слова расходились с делами. Старшее поколение с рабской душой ломало поколение молодое по своему образу и подобию. Воспитание обманом, на ложных идеалах. Если же учесть, что, например, в семьях на нас оказывали влияние близкие нам люди, от которых мы так или иначе зависели, или в какие-то другие моменты не хотели им причинять неприятности, огорчения и поступали так, как они желали, по-рабски, – а не так, как мы считали правильным, справедливым, достойным, – то будет ясно, что и в нас осела какая-то порча. А тут вдруг в обществе стали требоваться личности. Личности, которых за любым углом поджидали традиционные русские держиморды с увесистой дубиной полицейско-бюрократических порядков (или, на худой конец, завучи с палкой), всегда готовые эти личности лишить их индивидуальности, то есть основы для развития, выхолостить и таким образом обезличить или создать неполноценные личности-приставки, личности-придатки к обществу. Возьмем интеллигенцию, существовавшую на положении бедных родственников. Откуда они могли появиться, настоящие-то личности? В искусственно создаваемой и неловко, робко поддерживаемой атмосфере неожиданной и относительной гуманности, неожиданных, не вписывающихся в окружающее невежество и потому бросающихся в другую крайность резких приличий? Такое шатание из крайности в крайность, без предварительной подготовки людей с самого детства, более того, даже не учитывающее тех условий, порой нелепых, диких, в которых они выросли, мало кому шло на пользу и часто, как с корабля на бал, приводило только к конфузу. Получилась какая-то слюнявая, слякотная гуманность, гуманность с натяжкой. Те же, кто воспитывал молодых, в том числе педагоги, сами веря в ложные идеалы, да к тому же воспитывали талантливо, объективно делали, как вы понимаете, гораздо худшее, хотя были, может быть, прекрасными людьми, которых многие любили. Это как если бы домашним животным, извращенным жизнью в хлеву и давно уже не птицам, предложили полетать, изящно махая крылами. Чем изрядно бы их смутили. «Но ведь вы рождены крылатыми». – «Зато крылья наши подрезаны». Чужого смущало такое, например, муссировавшееся тогда выражение как «новый тип человека – советский человек». Что это за зверь такой и чем он отличается от нормального человека? Чувствуешь себя, как на сцене и обязанным играть не свою роль. Короче, «бабизм-ягизм как социальное явление». Нас воспитывали на подобных абстрактных понятиях, на пустопорожней болтовне о гуманности, а затем нас, разбредшихся по жизни, поодиночке предавали и перемалывали на жерновах чудовищно негуманной системы, губили в засасывающей трясине коллективов, в этих гнилых болотах, парализующих и разлагающих волю, честь и совесть своих неизбежных жертв. Нас предавали и расправлялись с нами когда чужие люди, а когда и близкие, родные; но в любом случае приспособившиеся, сами являясь жертвами, к бездуховному механизму подавления и поджидающие свои жертвы. Нас предавало «чужих людей соединенье и разобщенье близких душ». Безответных на зло, неподдающихся ему здесь растопчут и так или иначе уничтожат, они обречены идти сквозь нескончаемый строй родины-мачехи. Похоже, к середине 60-х годов люди из последних сил, по инерции, пытались удержать в общественном сознании химеру: представление о том, что наше общество – лучшее. Наше поколение, чья юность пришлась на эту самую середину 60-х, было последним из могикан, кого еще можно было обмануть, но объективно, инстинктивно – как хотите – предчувствуя, оно уже выпадало из всего официально проповедуемого; уже прорывалось нечто иное, тогда еще непонятное и слабое, – новое. Новое – это представители движения за права человека, с одной стороны, и молодежь середины 80-х годов, с другой. Я имею в виду подростковые группировки, участвующие в немотивированных уличных драках и преступлениях, выискивающие жертвы в прямом смысле.