Текст книги "Самый приметный убийца"

Сказал – и сам крепко пожалел. Оля не на шутку оскорбилась:

– Ты что же, Пожарский, считаешь, что я мало вкалываю? Влез бы ты в мою шкуру…

И пошло-поехало.

Пришлось, изображая кротость, молчать и кивать. Причем в глубине души Колька отдавал должное тому, что зря он так. Лично он бы ни за какие шиши не поменялся бы с нею местами.

Тут ведь как дело было?

К сентябрю в тайном движении помогальщиков наметился окончательный кризис, и никакие ссылки на то, что любое общество – это как организм, развивается и периодически хандрит, Ольгу не утешали.

А ведь как хорошо все лето занимались добрыми делами: ходили тайными патрулями, чинили лавочки, дрова в дровницы складывали, бочки водой наполняли, коз искали – все по писаному! Пололи бабкам огороды и палисадники, поправляли оградки, цветы высаживали, где можно, помогали старым людям кошелки доносить… да, с этим что-то не очень получалось. Дошло до того, что Маслову чуть не надавали, когда он попытался у старушенции сумку стащить. Краской наводили звездочки на воротах фронтовиков и семей погибших. А чокнутая бабка Осиповна, пережившая оккупацию, ходила за «художниками» по пятам, старательно соскребала метки ножом, ругалась при этом, как сапожник: свои и так знают, кто где живет, а чужим незачем! А ну как диверсия какая – сюда же первым и попадет!

В общем, население демонстрировало полную несознательность и отсутствие понимания. И не без оснований, как выяснилось, ведь тот же Приходько, подлец, жульничал: со своим «патрулем» подламывал ночью чей-нибудь забор, а в светлое время суток благородно его чинил.

«Да уж, с этими негодяями ухо надо востро держать, – размышлял Колька, пиная камушки по платформе. – Мелкие – они такие: бдительность должна быть, руководство, а то и по шее вовремя навесить. А то любая вражина такого в мозги надует…»

Он поежился, отгоняя собственные, личные привидения – черепов и миханов, – и в этот момент заметил, случайно глянув, что у расфуфыренной «барыни» появилась компания.

* * *

Небольшая гражданка в военной форме. И, поскольку стояли они неподалеку, Колька сумел разглядеть у той на погонах змею, заглядывающую в чашку на ножке.

«Военврач. Ишь ты…»

При всей Колькиной моральной устойчивости и при том, что Ольга – бесспорная и абсолютная красавица, никак не мог он пойти против совести. Эту вот – ну, просто в кино снимай. К тому же в форме. Не особо дорогая, видно, что ношеная, но сидит, как влитая (и до ужаса ей идет) – в узенькой талии стянута широким ремнем, юбка плотно облегает стройные бедра, хромовые сапожки… Да и сама она – что ты! – ладная, гибкая, как стальная проволока; черные кудри, берет на бровь, глазища – смола огненная, кипящая, губы вишневые, как конфета барбарис, подбородок хорошенький, вперед. Одно слово – комиссарша. Даже на расстоянии так и веяло от нее властностью и уверенностью, и неудивительно, что «барыня», внимательно слушая, серьезно и значительно кивала, не возражая ни слова.

А уж когда «военврач» извлекла какую-то бумагу, принялась что-то втолковывать собеседнице, явно заботясь о том, чтобы никто другой написанного не видел, «барыня» всей своей толстенькой фигуркой чуть не вытянулась во фрунт и не взяла под козырек.

В утреннем тумане подал голос долгожданный состав. Но, к немалому Колькиному изумлению, «барыня», которая явно собиралась ехать именно на этой электричке (иначе к чему в такую рань тащиться на станцию), решительно отправилась за спутницей к спуску с платформы.

«Что-то случилось? Передумала? – мимоходом удивился Колька, прикидывая, где после остановки окажутся двери. – Стоило топтать каблучки… Ну и пес с ней. Ах ты!»

Он едва не выругался, поскольку один из пассажиров, тоже резко передумавший, ринулся от края платформы и – прямо ему по ногам. Колька еле успел спасти свои многострадальные скрюченные пальцы, и то лишь потому, что этого субъекта приметил давно. И тоже разглядывал с немалым интересом.

Так-то, на первый взгляд, типчик прямо с плаката – гимнастерка, тужурка, значок ГТО и вроде бы парашютик. Простецкая, открытая физиономия, скуластый, нос уточкой, глаза раскосые, белые волосы, укатанные в «политический» зачес. Вот разве что кожа какая-то блеклая, что ли. Сапожки начищенные, стрелочки на аккуратно заправленных брюках. Стопроцентный, без примеси комсомолец. Как пить дать, отличник-заочник, заводила-общественник и наверняка ударник производства. Потому что на правой руке у него не было указательного пальца, а оставшиеся самые пролетарские – сильные, длинные и при этом на концах тонкие, как у пианиста. Колька сразу подумал, что этот товарищ на производстве может и без ключа обойтись, ему небось гайку отвернуть – раз плюнуть.

Все это время, ожидая поезда, «комсомолец», присев на корточки, подкармливал голубей, выуживая крошки из кармана. Потом, закончив, вдруг так мастерски пустил цевку сквозь зубы, что Колька удивился.

В это время причалил поезд, распахнулись двери, все ринулись внутрь. Кольку подхватило и понесло, и все-таки он успел заметить, как «комсомолец» поспешает с опустевшей платформы. Туда же, куда проследовали «военврач» и «барыня».

До склада Колька добрался без приключений, там без вопросов выдали ему полный комплект одежды и новехонькие крепкие ботинки, в которые он тотчас же с наслаждением и переобулся. Кладовщик без особого интереса уточнил:

– Старые будешь сдавать или как?

– А что, надо?

– Как хочешь.

Колька с сомнением осмотрел обувку: ну да, носы стертые, каблуки сбитые, но вполне еще продержатся. «Как раз Саньке подойдут», – решил он и сказал, что не будет.

Гулять по центру со скарбом и ботинками было не с руки, поэтому Колька отправился в обратный путь сразу. Без приключений добравшись до своей станции, он бодро зашагал по леску в сторону дома, миновал поворот на дачный поселок и внезапно оказался в куче народу. Мелькали белые халаты, кишели погоны, петлицы, несколько знакомых лиц. Вот и Акимов, непривычно мрачный, пошутил, пожимая руку:

– Николай, без тебя никак. Откуда чешешь?

– За обмундированием ездил, – пояснил он, – что тут случилось?

Культурный Палыч свирепо сплюнул, не хуже «комсомольца» на платформе:

– Падла какая-то. Мародеры.

На носилки укладывали вялое, оплывшее тело, в глаза Кольке бросилась пухлая босая пятка, обтянутая знакомым, как бы ветчинным чулком, аккуратно заштопанным в одном месте. Парень, сглотнув, отвернулся. Акимов резко затянулся папиросой, сплюнул снова:

– Фельдшер говорит: сердечный приступ. А какая-то тварь мимо прошла, ну и… обобрали, сволочи. Как куклу. Все вытряхнули, вплоть до печенья. Крошки кругом.

– Кто это, Сергей Палыч?

– Наша, местная, опознали уже. К дочке в центр ехала, с внучкой повидаться, ей же и гостинцев везла. Так, ну нечего тут, иди… хотя постой.

Акимов, быстро оглядевшись, отвел Кольку в сторону, заговорил, понизив голос:

– Слушай… Я ничего, но Тамаре передай, пусть пироги свои и прочие бутерброды с прилавка уберет. Возможно, что ревизия.

– С чего вдруг? – удивился Колька.

– По городу и области трясут общепит, на предмет неучтенки, излишков… – Увидев, что грядут возражения, Акимов поднял палец: – Отставить, времени нет. Я сказал – ты слышал, теперь шагай.

Колька беспрекословно повиновался.

Лишь отойдя на некоторое расстояние, он спохватился: не вернуться ли, не рассказать ли про тех, кого видел с утра на платформе? Но засомневался. Мало ли, обознался, мало ли, кто чулки такие носит. Они, может, много у кого есть. Что он, разбирается? Ну, поговорили женщины, ну и что?

И все-таки на душе было препогано, хорошего настроя как не бывало. Что за жизнь такая несуразная, за один и тот же день столько событий, и никакого равновесия!

Он шел, пиная опавшие листья, постепенно сползая мыслями на другое: «Делать им нечего, нашли кого трясти. Тамару-то! Сама вобла сушеная, соплей перешибешь, вкалывает, рук не покладая…»

Недоумение было святым и объяснимым: заведующая столовой, Царица Тамара, сама ничего не ела, на работе дневала и ночевала, в условиях жесткого недостатка выделяемых фондов умудрялась откармливать подопечных как на убой. Своими руками лепила пироги из ничего – горсть муки, полстакана масла и все, что под ногами растет, вплоть до крапивы со двора. И продавала это за копейки, на которые, в свой черед, доставала масло – вместо маргарина, сало – вместо лярда, сахар – вместо сахарина, не просто кости, а с мясом, и прочее. Была же при этом тоща до предела, чуть не просвечивала, носила одно и то же ветхое темное платье, одни и те же худые ботинки зимой и летом и напоминала, скорее, не деятеля общепита, а монашку. К тому же одна-одинешенька.

Она и – кража пищепродуктов? Зачем? Дичь какая. Хотя предупредить, конечно, надо…

Тут из-за угла вынесло на него Приходьков, Саньку со Светкой, и Колька воспрянул духом, без церемоний усадил старшего на лавочку и, морщась от его портянок, заставил примерить ботинки.

– Ух ты! – восхитилась Светка, всплеснув руками. – Какой красотец!

– Как раз, – буркнул Санька, притоптывая, – еще и под толстый носок останется. Ну это, спасибо.

И протянул Кольке яблоко, в которое тот немедленно впился зубами. Проголодался за день.

– Носи на здоровье.

* * *

– Найденова Мария Васильевна, одна тысяча восемьсот девяносто пятый год рождения, вдова, член партии, проживала по адресу: улица Первого Мая, дом пять, квартира два, заведующая складом, не судима, не состояла и тэ-дэ и тэ-пэ…

Сорокин постучал карандашом, подгоняя:

– Понял-понял. Что в медзаключении?

– Остановка сердца.

– Остановка сердца – всегда единственная причина смерти! Конкретно?

– Рефлекторная остановка сердца. Патологоанатомический диагноз: закрытая тупая травма грудной клетки.

– Не понял. Дай.

Акимов протянул бумагу. Сорокин нацепил очки с одним стеклом, принялся вчитываться, разбирая медицинские каракули, и вскоре брови его поползли вверх:

– Ушиб сердца с последующим травматическим инфарктом… закрытая тупая травма, ушиб сердца, разрыв миокарда и эндокарда?! Так что, значит, признаки насилия имеются?

– В том-то и дело, что нет. – Акимов достал другую справку. – Вот выписка из истории болезни: неделю назад Найденова получила удар бортом грузовой автомашины, контролируя разгрузку.

– Снова не понял. Сбили ее, что ли?

– Нет, не сбили, – терпеливо возразил Сергей, – по собственной глупости попала в слепую зону и была прижата бортом к стене.

– Что ж она не в больнице? – продолжал придираться капитан Сорокин.

– Так она и была доставлена, – пояснил Акимов, показывая выписку, – но поскольку сознания не теряла, состояние легкой тяжести, жалоб нет, не обнаружено ни изменений внутренних органов, ни повреждения костей, то выписана под наблюдение по месту жительства.

– Надо бы наведаться к этим писателям, – проворчал Сорокин. – Это чего, с разрывом сердца женщина не первой молодости семь суток жила?

– Выходит, так, – пожал плечами Акимов.

– Ох-хо-хо. Есть женщины в русских селеньях… были то есть. Ну, а по пропажам что?

– Соседи показали, что Найденова отправилась на станцию с утра, к поезду на пять пятьдесят, была одета в желтый плащ-дождевик, шляпа коричневая, темно-красные сапоги, при себе имела сумку-ридикюль, тоже красный, с золотой застежкой… ну, там расписано.

– И ничего этого при ней нет?

– Нет, только то, что на ней. Платье из темной плотной ткани, чулки…

– Хватит разводить галантерею, – оборвал начальник. – Деньги, документы?

– Дочь утверждает, что мама должна была привезти ей деньги на покупку подержанной швейной машины.

– Сколько?

– Двести рублей.

– Нашли?

– Нет, кошелек пустой. Также нет колец, цепочки, сережек. Дочь говорила…

– Понятно. Собака что?

– Взяла след, прошла до платформы, там след пропал.

– И, натурально, никто ничего не видел, не слышал и так далее?

– Николай Николаевич, так ведь…

– Не глупее тебя, – оборвал начальник, было видно, что он в целом жизнью весьма недоволен. – Вот что. Подробно расспроси соседей, еще раз допроси дочь, составь описание всего, что на Найденовой было и что было при ней, и наведайтесь на барахолку, может, всплывет что. Связи, связи отработайте. Не было ли конфликтов, угроз? Она завскладом? Может, уволила кого? И как давно инвентаризацию проводили…

Сергей послушно кивал. И молчал. У соседей он уже побывал – безрезультатно. О покойной не то что плохого – нехорошего слова не услышал. Спокойный, добрый, совершенно безобидный человек, с ней и поругаться-то было невозможно, как заявила одна востроносая с общей кухни. И дочка подтвердила: ни разу не слыхала, чтобы мамка кого-то хаяла, и в плохом настроении никогда не пребывала. Живы-сыты, что еще надо? Любила красивые вещи, но без сумасшедшинки, женщина все-таки. По всем статьям золотой человек, как на ладони, и подозревать у нее какие-то тайные жизни было глупо – вся как на виду.

Бывалый Остапчук, в хозяйственных делах собаку съевший, уже прошерстил склад: инвентаризация закончилась менее месяца назад, и сошлось все, копейка в копейку. И складских Саныч проверил – все в возрасте, положительные, работают по пять и более лет, без нареканий, души – алмаз. Водитель, что был за рулем злосчастной машины, – сотрудник с центральной базы, инвалид войны, за двадцать лет ни одного прокола, с Найденовой не знакомый. После инцидента сам свалился с инфарктом. Все запротоколировано кристально ясно, и налицо грубая неосторожность потерпевшей, равно как и трагическая случайность. Медики разводили руками: да, выписана для наблюдения лечащим врачом по месту жительства. Вот, извольте видеть: заключения, результаты осмотра. Какой смысл держать в больнице без жалоб и повреждений? А сердце, что сердце? Не девочка уже, беречься надо было.

Все это и многое другое Акимов мог бы доложить прямо сейчас, перед злым, хуже того, расстроенным начальником, но молчал. Потому что, как ни крути, все эти факты – безусловно, значимые – никак не объясняют, какая падла обобрала мертвую.

Вспомнив, что так и не дошел до школы, поспешил на выход.

«Нет, ну что за… снова на стенах гадят», – он сорвал в сердцах с двери отделения приклеенную бумагу – чистый листок, вырванный из школьной тетради в клеточку, с проставленной на всю поверхность «галкой».

* * *

Далее пошла цепная реакция. Выслушав Акимова, директор Петр Николаевич помрачнел, как туча, но поблагодарил вежливо за сигнал. Проводив лейтенанта и пожав ему руку, самолично прошел по коридору и прямо с урока вызвал пионервожатую Гладкову.

Беседа их была за плотно закрытыми дверями и заняла не более четверти часа. Из кабинета Ольга выползла по стеночке, еле держась на ногах. Мутными глазами таращилась в пустоту, на вопросы не отвечала, вообще, производила впечатление помешавшейся.

А учебный день все тянулся – липкий, бесконечный. Наконец каким-то чудом уроки закончились, и Колька, увидев любимую девушку, чуть сам не дал дуба. Довел ее домой, уложил на софу, с великим трудом, с привлечением валерьянки и стопки платков, сумел-таки выяснить, почему она выглядит как дохлая утка. Потом, вежливо попрощавшись, поспешил к себе домой. Ощущал при этом нестерпимый зуд в ладонях, поскольку по холодному времени засучивать рукава на улице неудобно.

Оно, может, и непедагогично, но ничего не поделаешь.

Саньки Приходько дома не оказалось.

– Где он? – спросил он у Светки.

Та, с опаской глядя, как сжимаются и разжимаются Колькины кулаки, сначала попыталась запереться в геройском молчании, но быстро сдалась и пискнула:

– В библиотеке.

– Где?!

– В библиотеке, – пискнула Светка и спаслась в уборной.

Колька глянул на часы: семь вечера. Удивленный, но не успокоившийся, поспешил к школе. Дежурная по библиотеке Надька Белоусова была еще на месте. Нещадно зевая, сонно тараща глаза, она с недовольством поглядывала на Саньку Приходько. А тот, как ни в чем не бывало, запоем читал какую-то толстую книженцию, запустив в вихры костлявые пальцы.

Бить морды в библиотеке воспитание не позволяло, и Колька спросил Надю:

– «Всадника без головы» изучает?

– Нет, – буркнула она.

– Буссенара?

– Нет.

– А что же?

– «Капитал» Маркса. Перечитывает.

Колька аж задохнулся:

– Перечитывает? Он что, его уже читал?!

– Да.

– Вот это номер! И давно он так… погрузился?

– А сам не видишь? Врос, как баобаб.

– Толстая. Что ты ему книжку с собой не отдашь?

Она вздернула нос, звякнув веснушками:

– Вот еще. Потеряет, измажет, а мне ответ держи. Нет уж, пусть кто другой под свою ответственность… Приходько!

– У? – ухнул филином неузнаваемый Санька.

– Домой. Закрываю лавочку.

Санька поднял глаза, затуманенные Большой Идеей и одновременно горящие:

– Чего?

– Того! Домой – мухой, закрываю! И без возражений. Если прямо очень надо, завтра приходи, дочитаешь.

– Надо. Но тут много, – поведал Санька, явно размышляя о чем-то своем.

Колька приметил, что в самом деле, за все время Санька осилил страниц с полсотни, не больше. Санька жюль-вернов и дюма глотал за раз, читал быстро, выхватывая суть и опуская никчемные словесные извержения. Однажды Надя, заподозрив, что ничего-то Приходько не прочитал – так, взял, подержал и обратно принес, – заставила его пересказать главу об устройстве «Наутилуса». И ужаснулась: Санька действительно прочитал, запомнил и пересказал близко к тексту.

А тут было что-то не так. Видно, что не поперек страниц читал Санька, а впитывал каждое слово, а то и буковку, не желая пропустить ни одной мысли. Прочитанное падало на благодатную почву, находило живой отклик и прорастало в нем, проникало в самую душу. Во всяком случае, Санька был поглощен чтением – над книгой торчала лишь лохматая макушка.

Колька, поколебавшись, похлопал соседа по плечу:

– Эй, читатель! Книжку на полку и пошли, поговорить надо. Тетка Анька там небось уже сиреной воет.

И снова Санька, псих известный, против обыкновения не стал ни орать, ни огрызаться, а ответил спокойно и рассудительно:

– Нет у нее причин. Уроки сделал, дров наколол, картошки начистил. Имею право в свободное время самообразовываться.

– Хорошо излагаешь, молодец. А теперь – домой. Надежде тоже свободное время нужно.

– Еще как, – подтвердила та, – и тоже самообразовываться!

Совместными усилиями удалось водворить Маркса на полку, а Саньку выдворить за порог.

Распрощавшись с Белоусовой, вышли на улицу. Колька все размышлял, как бы начать непростой разговор – сразу в ухо или все-таки сперва словами, – как вдруг Санька спросил, будто продолжая начатый разговор:

– …а ты сам-то как думаешь: возможно так, чтобы вообще на земле не было денег и все было общее?

Колька насторожился:

– Чего это вдруг?

– Вот у Маркса написано…

– Где у Маркса написано, что денег не будет?

– Как – где? Коммунизм – это уничтожение частной собственности. Так?

Колька молча пожал плечами. Санька, приняв это за знак согласия, продолжал:

– Если собственности, то, стало быть, и денег. И все зло от денег. Так?

Колька повторил плечами. И снова Санька счел это за одобрение и воодушевленно продолжил:

– Деньги вот, зачем они? Бумага, на ней циферка нарисована, и все договорились, что сколько нарисовано, столько бумажка и сто́ит. Они потому и ценятся, что все уперлись, как бараны: без денег нельзя! Можно же раздавать справедливо, меняться, что кому нужно, и все довольны будут.

– Ты не крутовато загнул? – осторожно спросил Колька, и Санька возмутился, весьма авторитетно:

– Это не я! Это Маркс. А раз он, то, значит, все верно.

– Я не читал, конечно, – признался Колька, – но все-таки, как без денег? Они нужны.

– Зачем? – требовательно спросил Приходько.

– Смешной ты человек, ну как зачем? Жрать что-то людям надо? За жилье вносить надо, за свет, за воду…

– Вода в колонке есть, пей – не хочу, – упрямился тот.

– А в колонке она откуда, сама по себе взялась? Трубы проложить надо, ремонт опять же.

– Тогда из озера! Вода, земля и прочее – они для всех, – излагал Санька, – чего платить за это?

– Ну и не плати, – оборвал Колька, – сам увидишь, что будет. Хорошенькое дело! Присосался к государственным ресурсам, как клещ, а ни за что платить не надо, деньги, видишь ли, ни к чему. Нет у Маркса такого.

– Ты не читал, – вставил Санька.

– А хоть и не читал, потому что мне это и ни к чему. На это власть есть, и если бы у Маркса так было, то так бы и сделали, – твердо заявил Колька.

Приходько осекся, открыл рот. Выражение на его физиономии ясно гласило: чую подвох, но обосновать не могу.

– А может, так и сделали, откуда ты знаешь? – наконец нашелся он.

– Как это откуда? Глаза есть, в школе учился.

– А вот в школе рассказывали: было время, когда и у нас денег не было.

– Так это в Гражданскую. И все равно, и тогда деньги были, керенки, пусть они ничего и не стоили. Люди не хотели хлеб отдавать за бумажки, вот и менялись всё на всё. Время требовало, продовольственная диктатура: кто излишки не сдавал или, что еще хуже, самогонку гнал, те – враги народа. Забирали лишнее и раздавали.

– Ну вот! – победоносно заметил Приходько. – Значит, можно без денег-то!

– Так вместо денег карточки были, трудодни, а потом и свои напечатали, – терпеливо объяснял Николай, – куда же без денег! Армию содержать надо? А милицию, а рабочих? И все равно были и спекулянты, и мешочники. Батя рассказывал: на Сухаревке можно было купить или выменять все: хоть булавку, хоть корову, а пуд картошки двадцать тысяч стоил. Значит, все равно были деньги.

– А если так: сколько поработал – столько и получил? – не унимался клещ Санька, и Колька, устав спорить, завершил дискуссию:

– У нас и так сколько заработал, столько и получил. Нос не дорос рассуждать. Утомил. Если такой умный, иди вон на завод или в Академию наук, а не в школу. Буковки складывать научился, а понимания – с гулькин нос. Смотри, свихнешься. И вообще, – тут Колька вспомнил, зачем пришел, – бросай по чужим садам лазать, а то – по шее.

Санька вспыхнул:

– Ах, чужие сады! Ты мне выволочку пришел устраивать? Так имей в виду: не стыдно мне! Чего стыдиться? Стыдно должно быть тем, кто на своей земельке втихаря яблочки растит! А потом тащит на рынок, поджираются на согражданах!

– А Маслов, стало быть, не поджирается? – с интересом уточнил Колька. Все-таки у этого психа интересные мысли, с вывертом!

– Нет! – уверенно отрезал Санька. – Витька эти деньги не присваивает, мы их на просвещение… – тут он маленько замешкался, как бы лишнего не сказать, – ну… мы на них подписку оформили, на «Пионерскую правду»! – И, явно нащупав под ногами твердую почву, продолжил: – Откуда, по-твоему, она в нашей пионерской висит? Что, директор расщедрился? А яблоки мы людям раздали, которые в казарме, у них-то нет ничего!

– Но яблоки-то чужие, как с этим быть? – тихо спросил Колька.

– Не чужие, а частные, – твердо заявил Санька, – буржуйские, если хочешь, кулацкие. А кулак и его частная собственность – вот главные враги Советской власти.

Он с досадой махнул рукой, замолчал, так до дома и дошли.

В коридоре, прощаясь, Колька протянул-таки руку, Санька машинально пожал ее. И снова начал:

– Все-таки насчет денег… Если бы все вместе договорились, что не нужны деньги, что каждый свое в общий котел, чтобы никому обидно не было…

– Так покажи пример и не выпендривайся.

Тут Приходько, покраснев до корней волос, плюхнулся на сундук, стащил с ног ботинки, указал на них царским жестом:

– На, забирай, пожалуйста! – И, развернувшись на пятках, свирепо промаршировал в подъезд, волоча за собой давно не стиранные портянки.

Колька вздохнул: «Ну дурак. Что с Марксом, что без Маркса».

В голову пришла прекрасная, пусть и подлая, идея.

Подхватив ботинки, он поднялся на этаж, вошел в квартиру и, следуя на звук воплей, без труда отыскал местонахождение тети Аньки Филипповны. Она жаловалась на жизнь соседкам на кухне, тем, что не успели разбежаться или просто настроены были хором поохать.

– Теть Ань, – позвал он с самым невинным видом, – я тут вот Саше ботинки предложил. Хорошие еще, крепкие, мне малы… а он такой: не нужны они мне. – Колька подумал, не приврать ли, прибавить «твои обноски», но постеснялся.

Расчет оправдался совершенно: Филипповна побагровела, побледнела, задохлась, схватила ботинки и умчалась с кухни, взяв след грязных Санькиных пяток. Очень скоро хлопнула дверь, и теткины вопли разразились уже в другом месте. Приглушенные, они тем не менее без труда перебивали Санькин ломающийся басок.

«Ну вот и ладненько», – подумал Колька и с чувством выполненного долга отправился пить чай.

* * *

Мама была на смене, батя только что вернулся с работы, составил Кольке компанию.

– Как там со складом-то прошло, все гладко?

– Угу.

– Молодчина. Ботинки-то старые чего, сдал?

– Да нет, не потребовали, я и не стал, – пояснил Колька, – вон, Приходькам сплавил.

– Тоже дело, – одобрил Игорь Пантелеевич, – еще до весны проходит, а то и больше. А чего вообще в мире творится?

Колька, хмыкнув, рассказал про дискуссию с Санькой, поскольку все равно к слову пришлось. Отец выслушал, сперва улыбаясь, потом задумчиво.

– Вот так оно всегда и происходит, – заметил он, вздохнув, – все беды в мире от того, что начитался, не разумея.

– Что ты имеешь в виду? – не понял сын.

– Да ничего особенного, – ответил отец, и лицо у него стало непривычно жестким. – Заменит иной одно словечко – вроде никто и не заметит, а расхлебывать такие игрушки приходится партии, народу! Санька-то что, пацан, ему простительно… ну, если до края не дойдет, тогда пороть… да, а вот упрется бугай здоровый, да еще со стволом, в «идейку», что если рупь лишний в кармане, то ты – контра, то беды не миновать. Разбойник идейный. А то и хуже бывает – все понимает, а идет на подлог, думает, что так народу лучше. Будто народ – стадо какое, кроме рожна ничего не понимает.

Отец подошел к книжному шкафу, вынул книгу, перемахнул страницы.

– Вот, если угодно, оригинал тебе. – Он указал пальцем на слово, для Кольки выглядевшее как полная абракадабра. – Как читается?

Парень пожал плечами, мол, не полиглот он, а потенциальный противник в настоящий момент – ну никак не фрицы.

– «Ауфибанг». Это слово как «уничтожение» перевел анархист Бакунин, в его варианте «Манифеста» сказано именно об уничтожении частной собственности. Так он на то и анархист, ему лишь бы уничтожать, все, вплоть до власти…

– Само собой…

– Но хотел бы немец сказать «уничтожение», то есть превращение в чисто, то сказал бы: «фернихтунг». Сечешь пока?

– Ну да, – кивнул Колька, весьма заинтересованный. Надо же, в какие глубины батя ныряет.

– У Гегеля… философ такой был, Маркс его почитал… да, так вот у Гегеля «ауфибанг» применяется в смысле «снятие», «отмена», «преодоление»… разницу понимаешь?

– Не совсем.

– Не уничтожение, а порождение, возникновение нового, выход на высшую ступень развития. Короче говоря, Программа коммунистов в чистом, незамутненном виде сводится не к уничтожению, а к диалектическому преодолению частной собственности, к такому состоянию, когда она сама себя изживет…

Отец вдруг улыбнулся простецки, точно спохватившись, и поставил книгу на место:

– Ну да ладно, потом как-нибудь обсудим. Нам-то что? У нас и собственности-то – все, что на нас, а надо что – заходи и бери. Так?

– Конечно, – пожал плечами Колька, – и о чем тут растабаривать?

И в самом деле – о чем, если все равно ничего нет?

* * *

Жизнь отделения пошла сказочная: не успели утереться после Найденовой и мелких воришек, свалилась новая беда, пуще прежней.

Прямо с утра, не успело начальство выдать тычков и директив, послышались тяжелые, по силам поспешные шаги, и на пороге предстала внушительная фигура гражданки письмоносицы Ткач. Прошествовав до стула, она рухнула на него, переводя дух.

Капитан Сорокин спросил:

– Ну и где?

Та махнула рукой:

– Там. На насыпи.

– Если на насыпи, то… к линейным? – с надеждой уточнил Остапчук, но начальник скомандовал:

– Отставить. Сергей, со мной, Иван Саныч – за дежурного. Гражданка, отдышалась?

– Нет.

– Тогда укажи точку, сами поспеем. С твоей кормой не побегаешь.

…Убитого обнаружили неподалеку от платформы, со стороны дачного поселка. Лежал навзничь, ногами к рельсам. Совершенно плешивый, без фуражки, сапог и верхней одежды, в гимнастерке и галифе, на груди с левой стороны – красное, уже буреющее пятно.

Присев на корточки, Сорокин принялся было обыскивать и тут же, выругавшись, торопливо крикнул:

– Сергей, врачей, живо! Живой он, дура баба…

Однако человек прохрипел:

– Не… х-хана, – с трудом перевел взгляд на Акимова: – Серега… теперь я точно – все.

– Брось, сейчас сбегаю… – начал было Акимов, но тот его уже не слушал. Началась агония, и, преодолевая судороги, человек проговорил:

– Чайка! Чайка…

Затих. Милиционеры сняли фуражки, Сорокин закрыл ему глаза:

– Да-а… теперь точно все. Знал его?

Акимов не ответил, горло сжало. Кивнул.

– Пулевое в сердце, да еще в упор, и столько прожил! Крепкий парень.

– Да, – наконец отозвался Сергей. – Это Денис Ревякин, путевой обходчик. Разведчик бывший.

– На фронте пересекались?

– Земляки. В госпитале одном лежали, потом, в Белоруссии…

Снова перехватило горло. Чтобы не опозориться, Акимов замолчал.

– Родные есть?

– По-моему, нет. Одинокий.

– Все полегче… Хотя кому? Сергей Палыч, отправляйся, вызывай опергруппу. Жэ-дэ отвод, стало быть, линейным трудиться. Я тут покараулю, огляжусь.

– Есть.

Козырнув, Акимов отбыл.

Сорокин, вздыхая, осмотрел тело, не нашел ни денег, ни документов. На ремне остались сигнальные флажки, красный да желтый, и пенал, где должны были быть петарды. Их не оказалось. Чуть поодаль, уже на границе щебня и травы, отыскалась форменная фуражка, слетевшая то ли при борьбе, то ли при падении.

Следов на щебне не было, да и быть не могло. Можно было в целом уверенно утверждать, что если преступник не круглый дурак и не соскочил немедленно на землю с насыпи, то никакая ищейка след не возьмет.

Николай Николаевич извлек платок, помедлил, прежде чем прикрыть мертвое лицо: «Симпатичный мужик. Эх, Дениска. Поди, и тридцати нет, а вон, плешивый уже, и дырка в черепе. Через огонь-воду прошел, а погиб тут… подло-то как. Как же ты подпустил их к себе? Или случайно под пулю попал. Геройствовать небось начал, разведчик, сам задержать решил…»

Сорокин вздохнул, поднялся, закурил. Прошелся по насыпи, по рельсам.

«Чайка, сказал он. К чему бы это? Нет у нас их, не гнездятся. Фамилия? Или в театре был?»

Вокруг тишина, тропинок нет, за полоской леса – общий забор дачного поселка. Никто не ходит тут, только вот старательные путейцы.

«Что за работа у линейных – ни начала, ни конца, уцепиться не за что. Самые поганые твари на транспорте – прилетели, напакостили, жизни лишили, обобрали мертвого – и порхают дальше. Вольные птицы. Чайки, мать их».

Со стороны платформы послышались шаги и голоса. Прибыла опергруппа.