Текст книги "Смерть в конверте"

Глава третья

Москва, 2-й Астрадамский тупик

январь 1943 года – сентябрь 1945 года

– Слышь, Да-ашка, сжалься, а-а? Сходи за винцом!.. У тебя же в баньке-то выпивки в изобилии – небось, как в ресторанте. А-а?.. – лежа на старом продавленном диване, тянул жалобным голосом похмельный Семен Лоскутов.

– Не полагается, – нависая над корытом, энергично мотала головой его взрослая дочь.

– Эт как эт не полагается? Эт чего ты о себе возомнила, а?! Отец я тебе али кто?..

Та молча мутузила в мыльной воде белье, предпочитая не вступать в спор. Многие слова – даже самые простые и обиходные – она забывала, а длинные разговоры давались с трудом. Да и тема была бестолковой, потому что папаша едва ли не каждое утро просыпался с головной болью, с трясущимися руками, с ужасным перегаром и начинал выпрашивать стаканчик вина для поправки здоровья. Несколько раз она его жалела, принося из бани початую бутылку. Но алкаши, как известно, народ нахальный и беспринципный: оседлав единожды, уже не слезут. Вот и зареклась Дарья «лечить» папашу.

– …У тебя же там небось батарея фуфырей-то! Ну, зачем твоим кобелям столько?.. А мне подлечиться надобно. Слы-ышь, Дашка?..

– Не полагается, – опять неслось из дальнего угла комнаты, и ладонь в мыльной пене коротким взмахом утирала со лба пот.

Бог даровал двум сестрам прекрасную внешность: стройные фигуры, чистую белую кожу, густые русые волосы, большие серые глаза и ямочки на щеках, придающие милым лицам неповторимое выражение детской непосредственности.

Катя, считавшаяся среди сестер-близняшек старшей, росла умной, расторопной, невероятно сообразительной девочкой. Даша стала полной противоположностью: соображала туго, плохо запоминала порядок самых простых вещей и делала все крайне медленно. Мамаша Акулина Игнатьевна водила ее по докторам, занималась с ней, учила говорить, пыталась тренировать память. Врачи разводили руками, объясняя дефект головного мозга родовой травмой. А когда мамаша умерла от туберкулеза, то и заниматься Дарьей стало некому. Разве что сестра Катя в свободное от школьных уроков и домашних дел время читала ей книги, помогала рисовать или составлять из кубиков слова.

– Ну, растудыть твою в качель! Что ты за челове-ек, а-а?! – ныл Семен, почесывая узкую волосатую грудь.

Взгляд его равнодушно скользил по телу девицы – от ремней короткого простенького протеза, опоясывающих голень, до сгорбленной спины. Дарья была одета в давно выцветшую длинную ночную рубашку. Волосы наскоро собраны на затылке в узел и скреплены костяным гребешком.

– Отстаньте, папаша. Не полагается вам вина из бани, – снова неслось от корыта.

– Тьфу, заладила свою песню!.. – выругался тот и, кряхтя, принял сидячее положение.

Движение оказалось слишком резким – в глазах потемнело. Схватившись за голову, он с минуту потирал ладонями виски. Потом осторожно поднялся, подошел к деревянной кадке, зачерпнул кружкой холодной водицы и жадно напился. Крякнув, направился к умывальнику ополоснуть опухшее и черное от щетины лицо. После, не утираясь, он наведался к столу в надежде нацедить в стакан полглотка из опустевшей бутылки. Однако от вчерашнего пиршества не осталось и следа: Дарья давно выбросила мусор, перемыла посуду, отдраила ножом деревянную столешницу и даже подмела полы. С тех пор как она осталась в доме единственной женщиной, вся работа по хозяйству легла на ее плечи. От папаши ждать помощи не приходилось.

Семен витиевато выругался и поплелся к двери: пора было справить нужду в уличном сортире, что притулился к соседскому забору в тени старой яблони…

Закончив дела в нужнике, Лоскутов постоял под яблоней, почесал «хозяйство» под необъятными семейными трусами. И, опасливо глянув на заднее крыльцо дома, направился по тропинке к заветной бане…

* * *

Семья Лоскутовых проживала на северо-восточной окраине Москвы в частном одноэтажном доме по 2-му Астрадамскому тупику. Район был малонаселенный; по соседству с жилым массивом – аккурат через Старое шоссе – раскинулись лес и бескрайние сады совхозного питомника. А еще со всех сторон днем и ночью громыхали по рельсам вагоны товарных составов.

Приличный участок площадью в половину казенной десятины в тупике задолго до революции выкупил прадед сестер по отцовской линии. Прадед был мастеровым человеком с золотыми руками, наделенным к тому же деловой жилкой. Благодаря ему на участке в Астрадамском появились деревянный дом с красивыми резными ставнями, сарай, баня, нужник. Все это немаленькое хозяйство было обнесено высоким добротным забором с воротами и калиткой. Недалеко от заднего крыльца прадед выкопал колодец. В завершение он высадил роскошный сад из яблонь и слив, а в палисаднике по фасаду – сирень с жасмином. Последние восемь лет, отпущенные Богом, мастер наслаждался жизнью в созданном райском уголке, а помер тихо и без мучений аккурат на Масленицу 1900 года.

Больше мастеровых людей в роду Лоскутовых не случилось; с каждым коленом мужики его мельчали и вырождались. Дед окончил мужскую гимназию и пошел в приказчики, но, не выдержав испытательного срока, пустился во все тяжкие. Кем он только не пытался стать, каких только профессий не перепробовал. Служил официантом в ресторане и подмастерьем у стекольщика, расклеивал афиши и продавал билеты в синематограф «Электрический театр» в Верхних торговых рядах. Женившись, все же остепенился и до самой смерти проработал обходчиком на железной дороге.

Его единственный сын Семен Лоскутов, ставший позже отцом Катерины и Дарьи, рано пристрастился к алкоголю и опустился еще ниже. Вначале баловался пивком, потом перешел на дешевое вино и самогон. Учеба в школе и на рабфаке не заладилась, мыкался с одного места на другое. Чуток понимая по столярному делу, перебивался случайными заработками: кому подремонтировать ставни, кому поправить забор или навесить дверь. Постоянного места работы не имел: кому нужен ненадежный пропойца с вечно трясущимися руками! Когда удавалось раздобыть монету, Семен первым делом причаливал к пивной или нырял в душный подвал ближайшей рюмочной. Ежели жена Акулина находила мужа до того, как тот упивался в стельку, то часть заработка все же удавалось спасти. Ежели не успевала, то жили в долг или на скудные деньги, вырученные с продажи яблок и слив.

Сама Акулина была из бедноты; грамотой владела, да приложить ее к пользе не сумела и тащила на своем горбу всю работу по хозяйству. А сверх того имела небольшой приработок, обстирывая соседей и ближайшую больничку при железной дороге.

Была у Акулины родная сестра Евдокия, жившая и вовсе на окраине – в Ивановском проезде. Встречались родственники редко, так как муж Евдокии был для Семена хуже британского Чемберлена. Ну а как же иначе: не пьет, не курит и вообще шибко правильный!

Так и жили.

* * *

Осторожно прокравшись к бане, Семен остановился под широким навесом возле двери, втянул носом запах обструганной древесины. Баню отстроили заново в первой половине 1943 года. С тех пор утекло немало воды, а бревна и доски выглядели как новенькие.

Воровато оглянувшись по сторонам, Семен потрогал массивный амбарный замок, висевший на проушинах толстой щеколды. Замок, естественно, был заперт. Ключа нигде не было: ни на притолоке, ни под длинной лавкой, что была вкопана по правую руку от двери.

– Можа где в дровах? – похмельный папаша потрогал крючковатыми пальцами аккуратно сложенную под окошком поленницу.

Разбирать ее было долго, канительно и опасно. Вдруг кто застукает за этим безобразием! Тогда не избежать скандала и наказания.

– Ну ведь где-то ж она его пря-ячет! – простонал он.

Недоступное нутро бани манило, завораживало. Страждущее естество рисовало запотевшие бутылки с мутным самогоном, с прозрачной как слеза водкой, с холодным ячменным пивом…

Сглотнув слюну, Семен обратил взор на узкое окошко. Изнутри оконный проем был задернут темной занавеской, а снаружи двойное стекло защищала решетка из толстых стальных прутьев. Подергав холодный металл, Семен отступил и в задумчивости снова почесал «хозяйство».

Ритуал проникновения в баню он проделывал не в первый раз. Не счесть сколько раз, подобно лазутчику, крался он с надеждой по тропинке, похожим образом исследовал тяжелый висячий замок, искал ключ, испытывал на прочность решетки… И несолоно хлебавши возвращался в дом. Действовать более решительно не позволял страх перед молодцами местного бандита Борьки Бутовского, в чью собственность с середины войны перешла баня. Однажды они так крепко намяли Семену бока, что пришлось неделю харкать кровью и отлеживаться на печи.

– Растудыть твою в качель! – проворчал алкаш и поплелся по тропинке в сторону дома.

* * *

Строениями на участке по Астрадамскому тупику давненько никто не занимался: не поправлял, не красил, не чинил кровлю. Постепенно они обветшали, почернели, а дворовый нужник покосился и наверняка упал бы, если бы не стоящее рядом дерево. Сад тоже потихоньку погибал: засохло несколько яблонь, а слив и вовсе не осталось – новых никто не высаживал. Рядом с домом Дарья успевала бороться с сорняковой порослью, а дальше были такие дебри, что не подступись. Одна лишь баня, стоящая особняком в глубине сада, выглядела так, словно плотницкая артель закончила свою работу час назад.

В начале 1943 года старую баньку семьи Лоскутовых облюбовала банда Борьки Бутовского. Тот хорошо знал обеих сестер, так как рос вместе с ними в Астрадамском тупике. За Катькой даже пытался ухаживать в школьной юности, да что-то у них не срослось.

Он был высоким, симпатичным парнем с копной темных непослушных волос и бездонными серо-голубыми глазами. Драчливый, шебутной, непоседливый. Учебу в школе забросил, нигде и никогда не работал, сдружился с такими же шалопаями и вскорости загремел по этапу. После первой ходки тяга к нормальной жизни окончательно пропала, и Борька сделал выбор в пользу крепчавшего в ту пору криминала.

Со временем юноша превратился в смышленого и дерзкого бандита, сколотившего вокруг себя разудалую компанию. Смышленым он был хотя бы потому, что не занимался темными делами в своем районе и его окрестностях. А лихая дерзость заключалась в том, что не разменивался по мелочам: прохожих не грабил, квартир и домов не вскрывал. Брал большие магазины, склады или базы. Каждую вылазку обдумывал с корешами долго и кропотливо; объект выбирал на другом конце столицы, а то и в Подмосковье.

Водя дружбу с сестрами в довоенное время, Бутовский не раз бывал на участке и в доме Лоскутовых. Конечно же, знал он и о баньке в дальнем глухом углу.

В один из холодных декабрьских вечеров 1942 года сидел Борька с корешами в ресторане при Савеловском вокзале. Под водочку и хорошую закуску обмусоливали они предстоящий налет на продуктовый склад железнодорожной станции Бойня. Вдруг облава: квартал оцеплен, истошные свистки, крики, лай собак.

Борькина компания почитай вся была в розыске, потому и кинулась в разные стороны. Все утекли, кроме одного. Мусорня крепко села ему на хвост и попыталась задержать. Кореш уходил дворами, отстреливался, покуда сам не нарвался на пулю.

В общем, в тот несчастливый день Бутовский понял, что негоже так бездарно терять надежных людей, и стал обдумывать, в каком укромном местечке обустроить безопасную «малину». Чтоб не на людях, но с удовольствиями и с разговором.

И вскоре выбор пал на скромную баньку семьи Лоскутовых.

* * *

Сентябрь 1945 года выдался таким же жарким, как и август. Этот день не стал исключением: солнце поднималось все выше над крышами бесконечного одноэтажного пригорода, воздух быстро прогревался. Ветра не было, становилось душно.

Так и не опохмелившись, Семен вернулся в дом в отвратительном настроении. Утренняя безысходность означала одно: надо одеться, взять инструмент, выйти из дома и прошвырнуться по переулкам, тупикам и проездам в поисках приработка. Авось повезет. Тогда, заработав несколько рубликов, можно будет намылиться в пивную. Прохладное разливное пиво в такую жару под сушки и тарань – в самый раз.

Стирка заканчивалась. Дарья натаскала с колодца чистой воды и полоскала белье. Из-за духоты она скинула ночную рубашку, оставшись в исподнем. Проходя мимо дочери, Семен занес ладонь, чтоб шлепнуть по налитым ягодицам, но в последний момент воздержался. Ведь именно за такие выходки Борька Бутовский и намял ему бока.

Выпив еще полкружки ледяной воды, Семен стал собираться: натянул старые солдатские галифе, надел свежую рубаху.

– Куда это вы, папаша? – оглянулась Дарья.

– Известно куда – на работу, – по-деловому, будто и не было других намерений, ответил тот.

– Знаю я вашу работу, – девушка отжала простыню, встряхнула ее и бросила в таз к остальному чистому белью.

Убрав прядь волос со лба, она достала из лифчика сложенную вчетверо купюру.

– Вот вам деньги, – чуть протягивая гласные, сказала она. – Зайдите в хлебный и купите три буханки белого. На сдачу можете выпить пива.

Семен аж икнул от нежданного поворота.

– Эт я мигом! – преобразившись, воскликнул он.

– Только сначала принесите хлеб! – строго наказала Дарья.

– Эт само собой! – На радостях он никак не мог попасть пуговицей в петельку. – Ах ты ж радость-то какая! Эт я туда и обратно!..

* * *

Борька пожаловал к Лоскутовым в январе 1943-го в сопровождении двух верных корешей – Мони и Яши Филина. Поздоровавшись, спросил для порядку, нет ли вестей о пропавшей Катерине.

Вестей не было. И тогда он поставил на стол шесть бутылок настоящей «Пшеничной» водки от Главспирта.

– Меняемся? – хитро поглядел гость на Семена.

Тот нервно сглотнул заполнившую рот слюну:

– Эт на что же?

– А на твою баньку.

– Баньку?! Она ж старая, – подивился Лоскутов. – На кой ляд она тебе сдалась?

– Не твоего ума дело. Так меняемся или как?

Ответ у пропойцы был готов опосля первого же вопроса. Разве могли быть другие варианты! На столе под оранжевым абажуром отсвечивали глянцевыми боками аж целых шесть фуфырей беленькой – настоящей, сорокаградусной! Семен не видел «Пшеничную» года полтора – с тех пор как началась проклятая война, перемешавшая все планы и искорежившая до неузнаваемости привычную мирную жизнь. Шесть бутылок! Три литра! Это же, если экономно и мешая с пивком, можно растянуть дней на восемь. А то и на десять.

И все же крохотный червь сомнения точил мозг.

– А как же мы с Дашкой? – виновато справился Семен. – Мы-то, стало быть, без помывки останемся?

– Бане я дам ремонт и найму Дашку в прислугу, – подмигнул Борис стоявшей чуть поодаль девушке. – Ну а тебе, Семен, дорога в мою баню будет заказана. Тебе ведь не привыкать как свинье по поселку в лохмотьях шляться, верно?

– Случалось такое. Но я ведь и к бане привычный, – не сдавался сосед.

– Ну ежели вши заведутся или еще где зачешется – в общую сходишь, на Новом шоссе.

Ответ удовлетворил Семена. Согласно кивнув, он сгреб бутылки и со звоном подвинул их поближе к себе.

– Да и черт с ней, с этой баней. Забирайте, – решительно изрек он. – Замка на ней нет, так что и ключа не могет быть.

И тотчас расплылся в блаженной улыбке. Жизнь налаживалась на пустом месте. Из ничего.

Глава четвертая

Москва, ул. Чернышевского

сентябрь 1945 года

В глубине квартала между улицей Чернышевского и Малым Казенным переулком на лавочке под молодой березой сидели двое – Ян Бобовник и его дружок Муся, Лешка Мусиенко. Лешка в своей обычной одежке – широких брюках и пиджаке поверх светлой рубахи. Ян в форме младшего лейтенанта милиции. Правда, фуражку он предусмотрительно снял и положил рядом, чтоб понапрасну не светиться, не привлекать внимания. Третий корешок из недавно сколоченной банды – молодой Женька Ковалев – прохаживался неподалеку от ворот закрытого двора ведомственного жилого дома.

Вообще-то банда состояла из четырех человек. Мусиенко и Ковалева Бобовник нашел чуть позже. А первым шалопаем из криминальной среды, с которым он познакомился по возвращении из Крыма, был Олег Калугин по прозвищу Калуга. Этот невысокий паренек как состоявшийся вор почти не имел недостатков. Шустрый, сообразительный, с покладистым характером. Любил, правда, поучать других. Зная огромное количество воровских прибауток, вставлял их где ни попадя. «Не владеешь пером[3]3
  Перо (жарг.) – нож.


[Закрыть] – не берись». «Ворам власти, мусорам по пасти!» «Розы гибнут на морозе, юность гибнет в лагерях». «Вор ворует, фраер пашет»… Но это было единственное, что раздражало Бобовника, во всем остальном Калуга устраивал его и многому за короткое знакомство научил. Увы, но после убийства мусорка по фамилии Петров Калуга загремел на нары.

Небо над Москвой стремительно темнело, кварталы погружались в сине-желтые сумерки. После невыносимой дневной духоты установилась приятная прохлада. Народу на улицах заметно поубавилось, окна домов вспыхнули желтым электрическим светом. Ежели погода радовала безветрием, то в эту пору в узких улочках, переулках и дворах становилось удивительно уютно.

Бандиты не спускали глаз с того места, где короткий безымянный тупик срастался с улицей Чернышевского. Именно сюда должен был нырнуть служебный автомобиль Неклюдова. Нырнуть, проехать сотню метров и остановиться напротив входа в закрытый двор ведомственного жилого дома. Поблизости от дворовой калитки ошивался Женька Ковалев. Он должен был опознать личность Неклюдова и подать сигнал корешам.

Бобовник слегка волновался и курил папиросы. В такие моменты он всегда выпячивал нижнюю губу, отчего его лицо приобретало совершенно отвратительный вид. Мусиенко по причине того же волнения ерзал тощим задом по лавке и беспрестанно лузгал каленые семечки. Курить он в детстве пробовал, но из-за слабых легких от табачка пришлось отказаться: после каждой папиросы его штормило и рвало.

Когда небо окончательно погасло, а звонкие детские голоса в ближайших дворах стихли, какой-то автомобиль свернул с Чернышевской в тупик и замер напротив железной калитки. С заднего сиденья неторопливо выбрался наружу полный пожилой мужчина. Подхватив кожаный портфель и что-то сказав водителю, он поплелся к калитке…

Женька Ковалев присел и начал поправлять развязавшийся на ботинке шнурок. Это был сигнал.

– Неклюдов, – прошептал Бобовник.

– Точно, – подтвердил Мусиенко.

– Теперь глядим за окнами его квартиры…

* * *

Алексей Мусиенко был отправлен на фронт в 1943 году, едва ему исполнилось семнадцать. Да, 13 октября того злополучного года вышло Постановление Государственного Комитета Обороны № ГОКО-4322сс, подписанное самим Сталиным, «О призыве на военную службу призывников рождения 1926 г.».

Мусиенко угораздило родиться именно в том году. Он был тощ, сутул, плохо развит физически. В детстве перенес рахит, катаральное воспаление легких, тиф и, вероятно, поэтому внешне походил на слабую, но озлобленную крысу. Узкое лицо, длинный заостренный нос, испуганно бегающие маленькие черные глазки и вечно прилипшие ко лбу редкие волосы.

В душе Мусиенко был трусом, потому на фронт не хотел ни под каким соусом. Полагаясь на стопку справок о перенесенных болезнях, на свой дистрофичный вид и жалость военкома, он не стал прятаться по дальним родственникам, а вместе с хлопотливой мамашей отправился в военкомат. И больше домой не вернулся. Точнее, проехал мимо дома в кузове полуторки по пути в лагерь первичной военной подготовки. В лагере обалдевшего Лешку обрили налысо, отмыли в бане, пропустили через санобработку, обрядили в мешковатую военную форму и зачислили рядовым в одну из учебных рот.

После изучения Уставов и конструкции винтовки Мосина, муштры и физической подготовки, учебных стрельб и рукопашной Мусиенко принял присягу и был отправлен на фронт. Всю дорогу он ехал в теплушке и под стук вагонных колес решал, как надежнее и быстрее унести ноги с передовой. Варианты имелись. Можно было, к примеру, сдаться в плен или стать самострелом, пальнув себе из винтовки в ногу.

Думая об этих способах, трусоватый Лешка покрывался липким потом и спешно бежал в общий деревянный сортир. «А вдруг немцы отправят меня в концлагерь или за ненадобностью расстреляют? – рассуждал он, нависая над «очком». – Военных тайн я не знаю, работник из меня по слабости здоровья – никакой».

Стрелять в себя он тоже опасался, поскольку с детства не переносил боль. Оставался последний вариант – бросив оружие и товарищей, бежать в тыл, как только представится такая возможность.

Так он и поступил. К концу ноября Центральный фронт, в распоряжение которого направлялся эшелон с молодым пополнением, продвинулся до самого Киева. Упорные бои шли на его северной и восточной окраинах. Эшелон подолгу стоял на разъездах, пропуская встречные поезда с санитарными вагонами или платформами с искореженной, разбитой техникой.

Во время одной из таких стоянок где-то под Курском бойцам разрешили прогуляться в примыкавший к железнодорожной насыпи лесок – справить естественные надобности. Этим Мусиенко и воспользовался, незаметно проскользнув в заросли кустарника и осторожно отдалившись от остальных.

Несколько часов он без остановки шел быстрым шагом по лесистым оврагам, покуда не убедился в отсутствии погони. «Все, кажись, утек!» – радостно заключил он и стал готовиться к ночевке на лесном травянистом бугорке…

Как ни странно, но дерзкий побег увенчался успехом, и спустя полтора месяца, разжившись по дороге чужими документами, дезертир Мусиенко добрался до Москвы.

* * *

– Ага, в крайнем окне загорелся свет! – возбужденно прошептал Лешка. – Значит, это точно его квартира!

На третьем этаже действительно вспыхнуло желтым светом окно. По предположению Бобовника, это была одна из спален большой квартиры Неклюдова.

– Верно, – кивнул он. – Должно быть, клиент переодевается.

– Когда пойдем?

Бобовник глянул на часы.

– Рано. Подождем с часок. Пущай переоденется, поужинает, расслабится. Тут мы и нагрянем…

Выполнив задачу по опознанию Неклюдова и выждав, когда служебный автомобиль отъедет от ведомственного дома, к лавочке подрулил Женька Ковалев. Руки он по привычке держал в карманах, в зубах торчала тлеющая папироска, из-под съехавшей набок кепки выбивался рыжий чуб.

– Посмотрел я на него вблизи, – сплюнул меж редких передних зубов Женька. – С виду боров, но нутро рыхлое. Ходит медленно, задыхается. Возьмем без труда.

– Дай-то бог, – вздохнул Бобовник.

И поймал себя на мысли: «Без труда у меня получилось совладать с «клиентами» всего трижды. С остальными пришлось повозиться…»

* * *

Женька Ковалев был немного постарше Мусиенко, но гораздо хитрее его. Имея за плечами ходку в лагерь, Жека потерял всякое доверие к власти большевиков и залег на дно сразу, едва началась война. «За краснопузых я подыхать в окопах не намерен», – говаривал он корешам и отправлял очередной плевок через гнилые передние зубы.

Благоразумие и опасливый характер спасли Женьку от военкомата и первичной военной подготовки, от поездки на фронт и риска заполучить пулю при побеге. Повесточка по его душу пришла, но мамаша знать не знала, где искать отбившегося от рук непутевого сыночка.

Внешностью Ковалев тоже не вышел. Крысиные черты в его треугольном лице отыскать было сложно, но мужской красотой там тоже не пахло. Что поделать, обделил его Боженька при раздаче высоких лбов, голубых глаз, прямых носов, фигурно очерченных губ и волевых подбородков. Не дал и высокого роста с широкими плечами. В итоге получился довольно нескладный шалопай с кривыми ногами, несоразмерно большой башкой, сломанным носом и бурым шрамом на щеке в виде английской буквы «V».

Шрам остался после ограбления бакалейного магазинчика в Скорняжном переулке. Рассовав награбленное добро по карманам, стайка пацанов убегала от выскочившего из темноты грозного мужика – то ли местного дворника, то ли сторожа из соседней аптеки. Женька неудачно сиганул через забор и зацепился щекой за острую штакетину. Порвал щеку так, что через дыру свистел прохладный сквознячок, а по рубахе текла горячая кровь.

Характером Ковалев обладал зловредным. Должно быть, поэтому подолгу не задерживался в бандах, к которым его прибивала жизнь. С год прослужил он огольцом под Сафроном Володарским. После тюремного срока оказался под Сеней Глухим и обстряпывал с ним делишки до перестрелки в Большом Балканском, в результате которой Сеня мучительно умер. Потом с год болтался сам по себе: перебивался мелкими кражами, шакалил мелочь у беззащитных детишек и даже не брезговал воровать сушившееся белье, что в среде московского криминала считалось последним делом.

Все шло к тому, что Ковалев закончит свой извилистый земной путь с пером в бочине или с пулей в громадной башке. Но внезапно ему повезло познакомиться с Бобовником, искавшим помощников для какого-то важного дела.

* * *

Вполуха слушая болтовню корешей, главарь не забывал поглядывать по сторонам. В какой-то момент он вдруг цыкнул:

– А ну, ша!

Все разом замолчали.

– Патруль, что ли? – Бобовник внимательно поглядел в сторону Чернышевской.

Оттуда в тупичок только что завернула компания мужчин.

– Не пойму… То ли шулера[4]4
  Шулер (жарг.) – до 1943 года командир Красной армии, далее – офицер Советской армии.


[Закрыть], то ли мусора, – прошептал Мусиенко.

Подхватив фуражку, Бобовник проворчал:

– Один черт надо сматываться.

Троица нырнула в ближайшую подворотню и затаилась за углом двухэтажного дома. «Хорошо хоть собак здесь не держат, – подумал Ян. – Терпеть не могу собак…»

Через минуту мимо подворотни прошли четверо. Один рассказывал какую-то веселую историю, остальные приглушенно посмеивались. На патрульных они не походили.

– Пронесло, – прошептал Ковалев.

– Минут десять здесь перекурим и айда в гости к Неклюдову, – предложил Бобовник.

Ковалев и Бобовник зашарили по карманам в поисках спичек и папирос. Мусиенко принялся за очередную горсть семечек.

* * *

Ян Бобовник имел довольно странную внешность. В детстве, годочков этак до десяти, многие мальчишки дразнили его «Янкой», так как он здорово походил на девчонку. Округлые формы лица и фигуры, светлые волосы, гладкая нежная кожа, плавные движения и высокий голосок. Кабы не штаны на лямке – ну точно девка.

И характер был под стать: чуть что – истерика и слезы. Позже он прибавил в росте, плечи стали шире бедер, волосы потемнели, в голосе появились басы, а сопливых обид поубавилось. Природа брала свое, но окончательную победу над женскими гормонами так и не одержала. Даже сейчас, в свои двадцать четыре, он порой подходил к зеркалу и с отвращением кривился. Отражение представляло собой некрасивую молодую женщину. Грубую, неуклюжую, мужиковатую, но – женщину.

Ян родился и вырос в почти интеллигентной московской семье. Почти – потому что папаша был стопроцентным интеллигентом: профессионально занимался сложным умственным трудом, обладал критическим мышлением, легко систематизировал полученные знания и опыт. В общем, прекрасно справлялся с тем, что от самого рождения было недоступно его супруге. Та умела неплохо считать, но в каждом слове умудрялась делать по две-три ошибки. При этом была до чертиков азартна и, несмотря на все старания мужа, все же загремела за решетку.

Все началось с безобидного «подкидного дурачка» в картишки. Затем мадам с большими затруднениями и длительной практикой обучилась игре в преферанс. Игра ей понравилась, однако раздражал длительный процесс росписи пульки ради каких-то десяти или пятидесяти рублей. На большие ставки никто из знакомых не соглашался. В конце концов стремление к огромным выигрышам привело ее на Центральный московский ипподром.

Оценив масштабы бедствия, глава семьи попытался вернуть интерес супруги хотя бы к карточным играм или к лото. Но где там! Ее аппетиты росли со скоростью эпидемии чумы. На ипподроме она просаживала всю зарплату, отсутствие наличных денег ее не останавливало – она залезала во все новые и новые долги. Чтобы расплатиться по старым долгам и продолжать делать ставки на ипподроме, требовались деньги, потому финал был предсказуем: в квартиру Бобовников нагрянули сотрудники НКВД. Первым делом старший из сотрудников предъявил ордер на арест мамаши за подлог и использование липовых накладных в одном из крупнейших московских галантерейных магазинов, где азартная женщина имела несчастье работать счетоводом-бухгалтером. Далее последовал обыск с изъятием наиболее ценных вещей.

После убытия мамаши в женский лагерь на Соловки сынок остался практически без присмотра. Отец работал на строительстве важных стратегических объектов, часто задерживался допоздна, ездил в командировки. Он не пострадал за уголовные выходки супруги, но понимал, что за ним пристально наблюдают, а потому старался быть максимально полезным государству.

Это у него худо-бедно получилось, а вот сына он упустил. Нет, шалопаем и бандитом Ян стал не сразу. Какое-то время он еще изображал из себя нигилиста на папины деньги, но к окончанию мужской средней школы резко поумнел: вступил в комсомол и благодаря хорошей памяти даже умудрился сдать экзамены в Московский институт народного хозяйства. Война началась, когда он завершал сессию за второй курс. Молодой человек так перепугался перспективе отправиться на фронт, что за последний экзамен получил «отлично». Вероятно, полагал, что прилежных студентов в военкомат загребут в последнюю очередь.

Поначалу студентов и преподавателей института не тронули. Правда, привлекли к Всеобучу – всеобщему военному обучению, ну и конечно же, завернули гайки в плане дисциплины. Как и в других организациях страны, соблюдение трудовой и учебной дисциплины стало главным правилом жизни. За опоздание на двадцать минут человек мог предстать перед Народным судом, а за пропуск занятий по военному делу и физической подготовке запросто вылететь из вуза.

К осени, несмотря на повсеместное отступление Красной армии, юный Бобовник успокоился: из райвоенкомата не тревожили, посыльных с повестками не присылали. Чтобы выглядеть максимально полезным в тылу, он даже записался в пожарную команду самозащиты и дважды в неделю дежурил по ночам на территории своего института на случай пожара при бомбежке.

Но это его не спасло. В один из октябрьских дней в аудиторию во время лекции пожаловали два командира Красной армии в сопровождении четырех красноармейцев. Профессор прервал лекцию и деликатно отошел в сторонку, в аудитории повисла напряженная тишина.

– Положение на фронте складывается тяжелое. Упорные бои идут на брянском и вяземском направлениях, – без церемоний произнес полковник. – Немецкие войска нанесли сильный удар из района Ржева вдоль правого берега Волги по направлению к Калинину. В связи с этим Государственным комитетом обороны принято Постановление о создании Московской зоны обороны. С сегодняшнего дня все военные комиссариаты города Москвы объявляют набор юношей из числа студентов высших учебных заведений на ускоренные курсы командиров Красной армии…