Текст книги "Великий поход за освобождение Индии"

Валерий Залотуха
Великий поход за освобождение Индии

Революционная хроника

Посвящается – красноармейцам, командирам и комиссарам Первого особого ордена Боевого Красного Знамени революционного кавалерийского корпуса им. В. И. Ленина.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ВСЕ ТАЙНОЕ ОДНАЖДЫ СТАНОВИТСЯ ЯВНЫМ. ПРИШЛО ВРЕМЯ УЗНАТЬ САМУЮ БОЛЬШУЮ И САМУЮ СОКРОВЕННУЮ ТАЙНУ ВЕЛИКОЙ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ. ОНА НАСТОЛЬКО НЕВЕРОЯТНА, ЧТО У КОГО-ТО МОЖЕТ ВЫЗВАТЬ СОМНЕНИЯ. СОМНЕВАЮЩИМСЯ ПРИДЕТСЯ НАПОМНИТЬ СЛОВА ВОЖДЯ РЕВОЛЮЦИИ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА ЛЕНИНА, СКАЗАННЫЕ ИМ НАКАНУНЕ ЭТИХ ПОКА ЕЩЕ НИКОМУ НЕ ИЗВЕСТНЫХ СОБЫТИЙ: “ПУТЬ НА ПАРИЖ И ЛОНДОН ЛЕЖИТ ЧЕРЕЗ ГОРОДА АФГАНИСТАНА, ПЕНДЖАБА И БЕНГАЛИИ”. НЕ ЗНАТЬ О ВЕЛИКОМ ПОХОДЕ ЗА ОСВОБОЖДЕНИЕ ИНДИИ ЗНАЧИТ НЕ ЗНАТЬ ПРАВДЫ НАШЕЙ ИСТОРИИ.

Глава первая

Индия. Штат Махараштра. Мертвый город. 23 октября 1961 года.

Тучи сгустились быстро и незаметно, на мгновение всех ослепила огромная, от неба до земли, белая ветвистая молния, и с неба хлынули потоки теплой, нагретой тропическим солнцем воды.

Совместная археологическая экспедиция АН СССР и МГУ дружно выскочила из раскопочной ямы и с криками, смехом и девичьим визгом понеслась к сооруженному неподалеку навесу.

Накрывшись джутовыми циновками, сгрудились в стороне от навеса индийцы.

– Эй, идите к нам! Здесь сухо! Кам ту ас, френдс! – звонко и весело прокричала им светловолосая, с длинной толстой косой девушка в ситцевом цветастом платье.

Индийцы застенчиво улыбались в ответ, но не двигались с места.

– Хинди, руси пхай-пхай! – озорно настаивала девушка.

– Прекратите, Эра, как вам не стыдно! – рассерженно обратился к ней руководитель экспедиции членкор Олег Януариевич Ямин. – Неужели вы не понимаете, что за это их хозяин может их уволить!

Но девушка уже забыла об индийцах, она выбежала под дождь, расправила руки, как крылья, закружилась на месте и запела радостно:

 
Пароход белый-беленький,
Черный дым над трубой,
Мы по палубе бегали,
Целовались с тобой...
 

– Эрка, простудишься! – кричали ей из-под навеса, но она продолжала кружиться и петь, а остановилась тогда, когда кто-то спросил:

– А где же Муромцев?

– Там, где нас уже нет, – ответил кто-то, и все рассмеялись.

Девушка приложила ладони ко рту и закричала в сторону раскопочной ямы:

– Шурка!

– Муромцев! – поддержали ее другие.

– Так, давайте хором, – деловито скомандовал Олег Януариевич. – Три-четыре!

– Му!!! Ром!! Цев!!

Индийцы удивленно смотрели на русских и встревоженно переговаривались.

В мокрых до нитки ковбойке и брюках “техасах”, босой, сидел на корточках в оплывающей красной грязи Шурка Муромцев и мокрым носовым платком протирал мокрые линзы очков. За этим занятием он, щурясь, посмотрел на небо и проговорил с досадой:

– Господи, как ты мне надоел!

– Му-ром-цев! – донеслось до него сквозь шум ливня.

– И вы тоже! – прибавил Шурка.

Однако продолжать работу было невозможно. Шурка надел очки и поднялся в то мгновение, когда еще одна молния осветила все вокруг, и что-то блеснуло вдруг прямо у Шуркиных ног. Это был сабельный эфес со сломанным наискосок почти у самого основания клинком. Шурка жадно смотрел на находку.

– Великие моголы? Непохоже... – разговаривал он с собой и, перевернув эфес, замер, застыл, окаменел.

Третья молния была яркой и долгой. Она осветила прикрепленный к эфесу ярко горящий орден Боевого Красного Знамени. Грянул гром.

– Ну вот и все... – потрясенно прошептал Шурка...

Селение Карахтай под Ташкентом.

19 января 1920 года.

В мечети было так накурено, что сизый махорочный дым, словно пуховые перины, укладывался слоями один на другой почти до самого сводчатого, расписанного орнаментом потолка.

Председатель революционного суда, он же начальник штаба, бывший матрос с “Авроры” Артем Шведов оцепенело смотрел в зал, где стояли, сидели и лежали бойцы Первого революционного кавалерийского корпуса, сморщился вдруг, будто собрался заплакать, огромными татуированными ладонями стал по-детски тереть выедаемые дымом глаза, торопливо схватил скрученную раньше козью ножку, прикурил, глубоко затянулся и облегченно вздохнул.

Слева от него сидел комиссар корпуса Григорий Брускин, рыжеволосый, носатый, с детским розовым румянцем на щеках. Спрятав, как гимназист, на коленях книгу, он с увлечением ее читал.

Справа от председателя сидела Попова Наталья, заместитель комиссара Брускина, замком, она же секретарь суда. Полногрудая, голубоглазая, желтоволосая, стриженая. Подперев щеку рукой, она то ли задумалась о чем-то, то ли замечталась.

Брускин с усилием оторвался от книги и негромко обратился к Шведову:

– Почему встали? Кто следующий?

– Да Новик Иван, – неохотно ответил председатель суда.

– Вызывайте.

– Веди Новикова, – хмуро приказал Шведов часовому, смачно плюнул на ладонь и погасил об нее самокрутку.

Когда боковая дверь распахнулась и важно вошел, сложив на груди руки, подсудимый, публика оживилась и зашумела.

– Ивану Васильевичу!.. Товарищу комэску!.. Держись, Ванюха! – приветствовали подсудимого.

Иван был высок, жилист, широкоплеч. Холеные, чуть рыжеватые усы были лихо закручены к тонким и злым ноздрям. На нем не было ремня и портупеи, и потому гимнастерка напоминала бабью рубаху, но зато высокие хромовые сапоги сияли почти зеркальным блеском. Иван сел на табурет, не убирая рук с груди, закинул ногу на ногу и оглядел всех – насмешливо и снисходительно. Рядом, тяжело дыша, смущенно переминался часовой. На каждом его сапоге налипло не меньше чем по пуду грязи.

– Значит, так, – глухо заговорил председатель, – судим Новика... Новикова Ивана. За матершинство и рукоприкладничество. Рассказывай, Козленков.

Из первого ряда с готовностью поднялся щуплый, мелкий мужичишка с черным заплывшим глазом и охотно заговорил:

– Все как на духу скажу, товарищи! Ругался он, ругался по матушке и по-всякому, а как я его поправил, он ка-а-ак!..

– На какие буквы ругался? – перебил его Шведов.

– На буквы? – не понимал Козленков.

– Ясное дело – на буквы. Или ты на весь революционный суд матюганить станешь? – Председатель почти не скрывал своей неприязни к потерпевшему.

– На буквы, значит? – кивнул Козленков и стал загибать пальцы. – На букву “ведя”, на букву “глаголь”, на букву “добро” было, на букву “есть” тоже есть, на букву “живете” много, на букву “хер” вообще сколько раз...

После каждой буквы зал одобрительно вздыхал, вспоминая хором, и председатель затаенно улыбался в вислые усы, кивая сам себе еле заметно, подтверждая свое знание любого непечатного слова.

Когда незагнутых пальцев на руках потерпевшего не осталось, он опустил руки и прибавил расстроенно:

– И это еще... на букву “ять”...

Суд замер и онемел. Шведов поднял голову, чтобы кивнуть, но остановился. Улыбка под усами пропала, и в глазах возникло мгновенное смятение. Комиссар Брускин оторвался от книги и завертел, ничего не понимая, головой. Наталья зажала рот ладонью, чтобы не рассмеяться, но глаза ее хохотали.

Все обратили взор к Новикову, потому что хотели знать то единственное слово, которого не знали они. Но подсудимый криво усмехнулся и отвернулся.

– Ванька Сунь тозе лугала! – выкрикнул высоко, вскакивая, китаец-кавалерист.

– А тебя на какие буквы? – устало спросил председатель.

– Сунь буква не знай! Китаеса лугала!

– Так ты и есть китаец! – высказался, пожимая плечами, комэск Колобков.

– Сунь не китаеса, Сунь – буденовса! – В подтверждение Сунь надел на голову явно великоватую буденовку. – Молда зелтозопая лугала! Хотела Сунь молда бить! Сунь безала, лецька плыгала, вода холодная целый день стояла. Ванька белег лезала, ханка пила, табак кулила!

– Так ты же, черт, Шарика слопал! – взорвался комэск Колобков.

Одни засмеялись, другие заругались, сплевывая в пол. Стало очень шумно. Окончательно заинтересованный происходящим, Брускин закрыл книгу и положил на стол. “Лев Троцкий. Война и революция” – было написано на ее красной обложке.

Председатель застучал кулаком по столу и закричал:

– Тих-ха! Какие будут предложения?

– Предложения? Снять его с верхов! – отозвались из первого ряда, где сидел потерпевший и такие же, как он, худосочные обозники.

– Он, гад, как мимо обоза проезжает, так непременно нагайкой по спине стеганет, не пропустит!

– Нехай пешком потопает, комэск!

– Отказаковал, будет!

– Та вы що, хлопци! Куды мы бэз Ивана? – взревел, поднимаясь во весь свой богатырский рост, комэск Ведмеденко. Круглая его рожа, рассеченная наискосок сабельным шрамом, побагровела от возмущения.

– Ничаво, не помрем небось, – отзывались обозники.

– Вин чоторех Георгиев мав! Вин у нашей казачий дывизии генерала Жигалина першим казаком був!

– Ишь ты! Вспомнила бабка, как девкой была! Молчал бы уж, галушечник!

– Так вы шо, с глузду съихали? Як же бэз Ивана ляхов рубати будемо?!

– И без Новика Варшаву возьмем!

– Тих-ха! – кричал Шведов и колотил кулаком по столу, но безрезультатно – шум стоял ужасный.

И вдруг стало тихо. Из середины зала поднялся и направился к сцене, прихрамывая и покашливая, маленький щуплый человек в застегнутой под горло шинели. На груди его в красной окантовке горели два ордена Боевого Красного Знамени. Это был командир корпуса Лапиньш. По лицу его катился пот, и одновременно его бил озноб. Он остановился и, дождавшись, когда все затаили дыхание, заговорил тихим скрипучим голосом:

– Это не есть револютионный сут. Это есть палакан. Я смотрю на этот конвоир и тумаю: потему у него на сапоках грязь, а у потсутимого – сапоки, как у белоко офитера на палу?

– Да чего тут думать, Казис Янович, все видели, как он его сюда на закорках тащил! – подсказал кто-то.

– Это не есть револютионный сут. Тистиплина катастрофитески патает. Пьянка, траки, маротерство...

– Так сидим же без дела, Казис Янович, скучно!

– Скорей бы на Варшаву!

– Скутьно? – возвысил голос комкор. – Сейтяс стелаю весело. Тля сокранения тистиплины в корпусе претлакаю комантира эскатрона Новикова – расстрелять.

– Ох! – испуганно выдохнула Наталья.

Лапиньш первым поднял руку и повернулся к сидящим напротив красноармейцам. Он смотрел на одного, другого, третьего, и никто не выдерживал взгляда его маленьких прозрачных глаз – все поочередно поднимали руки. Их становилось все больше и больше. Было тихо и страшно. И вдруг кто-то засмеялся. Смех был сдавленный, но веселый. Лапиньш заметался взглядом по залу. А смех становился громче и свободнее.

Смеялся Новиков. Не смеялся уже, хохотал.

– Ты що, Иван? – растерянно спросил его Ведмеденко и улыбнулся.

– Смешно дураку... – прокомментировал кто-то раздраженно.

Но смех штука заразная. Загыгыкал Ведмеденко, закатился Колобков, засмеялись те, кто был за Новикова, а потом и те, кто был против. Глаза Лапиньша стали белыми, рука судорожно ковыряла кобуру.

– Есть еще одно предложение! – вскакивая, звонко выкрикнул комиссар Брускин. – Товарищ Новиков – злостный нарушитель дисциплины, и наказание, которое предлагает Казис Янович, сегодня соответствует тяжести содеянного. И если мы сейчас вынесем этот приговор, то это будет справедливый приговор, потому что наш суд сегодня – самый справедливый суд в мире. У нас заседают не какие-нибудь двенадцать паршивых присяжных, а десятижды двенадцать, присягнувших собственной кровью! Но не сегодня-завтра мировая революция огненным смерчем пронесется по всей планете и принесет с собой новый суд, в котором будут новые миллионы присяжных! И как бы тут не совершить нам ошибку, товарищи... Вдруг наш приговор окажется недостаточно справедлив, и тогда нас самих надо будет судить по всей строгости нового закона! Поэтому я предлагаю принять предложение товарища Лапиньша, но применить его условно, отложив дело товарища Новикова до рассмотрения его в Мировом Революционном Трибунале!

– Правильно!

– Молодец, товарищ комиссар!

– Да здравствует товарищ Брускин!

– Да здравствует мировая революция!

Предложение понравилось всем. Во-первых, потому, что смерти Новикова здесь все же никто не желал, а во-вторых, потому, что это решение еще на шаг приближало к мировой революции.

– Товарищ Лапиньш! – закричал, вбегая в мечеть, телеграфист, путаясь в телеграфной ленте. – Товарищ Лапиньш! Телеграмма от товарища Ленина!

...Индийское солнце плавно погружалось в Индийский океан. Оставляя следы на песке, шли вдоль берега членкор Ямин и Шурка Муромцев.

– Понимаете, Олег Януариевич, – говорил, задыхаясь от волнения, Шурка, – я соглашался с вами в том, что найденные мною кавалерийские шпоры и стремена остались от англичан, что пуговицы от красноармейских гимнастерок – это наша послевоенная помощь дружественному индийскому народу, но... после этой находки... Они здесь были, понимаете, были!

– Нет, их здесь не было! – убежденно и твердо сказал Ямин.

– Почему?

– Потому что их не могло здесь быть!

Шурка торопливо вытащил из кармана находку, постучал пальцем по ордену.

– А это? Что это такое, Олег Януариевич?

Ямин остановился.

– Мы ведем раскопки эпохи Великих Моголов. Столько потрясающих находок! Один шлем Бабура чего стоит. Это же будет сенсация в научном мире! И только вы, Шура, один вы находите нечто подобное. Могу я вас спросить – почему?

Шурка задумчиво посмотрел вдаль. Индиец в набедренной повязке вытащил на берег лодку со спущенным парусом и, отдыхая, держась за поясницу, смотрел на них. У его ног крутилась большая черная собака.

– Не знаю, – тихо сказал Шурка и перевел взгляд на Ямина. – Может быть, потому, что я ищу?

– А вы не ищите, понимаете, не ищите! Я запрещаю вам искать! – закричал вдруг Ямин.

Шурка потрясенно смотрел на него. Ямин виновато улыбнулся.

– Извините, Шура... Извините и послушайте... Вы мой любимый ученик. Уверяю – вас ждет блестящее будущее! Если только вы забудете про все это раз и навсегда!

Шурка посмотрел на злосчастную находку в своей руке, потом на Ямина.

– Но как я могу забыть?.. Она ведь есть...

С мальчишеским проворством Ямин вдруг выхватил эфес и с силой швырнул его в океан. Улыбнулся, глядя на потрясенного Шурку, развел руками и сказал с облегчением:

– А теперь нет.

– Что... вы... наделали?.. – пятясь к воде, зашептал Шурка.

Ямин повернулся и быстро пошел к лагерю, по-детски подскакивая при каждом шаге от радости, остановился и сообщил, улыбаясь:

– И на всякий случай я отстраняю вас от раскопок.

Москва. Кремль.

4 февраля 1920 года.

За длинным дубовым, с зеленым суконным верхом столом сидели Шведов, Лапиньш и Брускин. Обычно розовые щеки комиссара сейчас горели от волнения кумачом. На лбу Лапиньша выступила испарина. Шведов то клал ладони на стол, то прятал их на колени.

Напротив сидели слева направо: Троцкий, Ленин и Сталин. Подавшись вперед, в полном тревоги молчании вожди пристально взирали на простых солдат революции. Ленин вдруг поморщился и тронул правой рукой свое левое плечо. Сталин и Троцкий взглянули на Ильича встревоженно.

– Болит, Владимир Ильич? – глухим от волнения басом спросил Шведов.

– Ничего-ничего, – успокоил Ленин и в свою очередь с озабоченностью во взгляде посмотрел на Лапиньша. – А вот как здоровье комкора?

– Не песпокойтесь, Влатимир Ильить. – Лапиньш улыбнулся, обнажив мелкие желтые зубы. – Путет револютия – путу и я.

– Вы совершенно правы, товарищ Лапиньш! – взволнованно подхватил эту мысль Ленин. – Если ради чего и стоит жить, то только ради революции! – Он стремительно поднялся и, сунув большие пальцы в вырезы жилета под мышками, заходил взад-вперед вдоль стола. – Начинайте вы, Лев Давыдович!

Хрустя кожаными галифе и тужуркой, Троцкий поднялся, поправил пенсне и заговорил:

– Мы не на митинге, поэтому скажу коротко: мировая революция в смертельной опасности! Если мы сегодня не нанесем удар по международному империализму, завтра будет поздно. В Европе все ждут нашего удара, и они его скоро дождутся: армия Тухачевского готова к походу на Польшу. Но не согласитесь ли вы с тем, что дом, зажженный с двух сторон, горит быстрее? С этой целью нами – я подчеркиваю, нами, в составе трех вождей революции, – разработан сверхсекретный план военного похода на Индию...

Шведов, Лапиньш и Брускин молчали и, казалось, не верили. Но горячо и страстно заговорил Ленин:

– Мы зажжем в Индии революционный огонь освободительного движения, и разбегающиеся английские колонизаторы на своих крысиных хвостах разнесут его по всему миру! Да, товарищи, сегодня путь на Париж и Лондон лежит через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии!

Троцкий резко повернулся к Ленину.

– Через Афганистан идти нельзя, Владимир Ильич.

– Почему? – удивился Ленин.

– Англичане однажды завязли в Афганистане, как в топком болоте, а нам нужен стремительный штурм!

Ленин согласно кивнул.

– Хорошо, на Афганистан пойдем позднее. Ваше слово, товарищ Сталин.

– В связи с особой секретностью нашего плана мы отказались от привлечения к работе бывших царских офицеров. Будете разрабатывать маршрут на ходу и действовать по обстоятельствам. Здесь, – Сталин положил ладонь на лежащую перед ним толстую кожаную папку, – мы собрали различные исторические документы по Индии. Оказывается, товарищи, еще Павел Первый готовил поход на Индию...

– Вот видите – еще Павел Первый! – воскликнул Ленин. – А знаете, почему это ему не удалось?

Никто не знал, но Ленин не стал томить с ответом.

– Потому что Павел Первый не был большевиком!

– В целях секретности ваш корпус расформировывается и весь личный состав будет числиться среди пропавших без вести. Отныне вы будете называться так: Первый особый революционный кавалерийский корпус, – сообщил Троцкий, сделав ударение на слове “особый”.

– Имени Ленина, – прибавил Лапиньш.

– Что? – Ленин остановился.

– Владимир Ильич, братки просят, – улыбаясь, объяснил Шведов.

Взволнованный Брускин часто кивал, подтверждая.

– С вашим именем на нашем знамени мы скорее освопотим Интию, – объяснил Лапиньш.

– Нет, нет и нет! – горячо воскликнул Ленин. – Не к лицу пролетарскому вождю устраивать себе при жизни кумирню!

– Это особый случай, Владимир Ильич, – сказал Троцкий.

– Я тоже так думаю, – присоединился Сталин.

Ленин молчал. Брускин улыбнулся.

– В конце концов, Владимир Ильич, наш корпус теперь секретный, и об этом никто не узнает.

Ленин рассмеялся.

– Ну хорошо, уговорили. Но вернемся к делу. – Ленин вновь заходил взад-вперед.

– В целях секретности предлагаю взять с каждого бойца подписку о неразглашении тайны – пожизненно. – Сталин стал раскуривать трубку.

– Молодец, Коба! О победах революции должны знать все, о поражениях – никто! – воскликнул Ленин. – Но мы верим в вашу победу! Когда вы начнете в Индии, Тухачевский закончит в Польше. И мы сразу направим его армию к вам. Надо будет продержаться совсем немного. – Он вдруг улыбнулся улыбкой простой и теплой. – Ну вот и все. Вопросы есть, товарищи?

– Нет, – ответил Лапиньш.

– Нет, – ответил Шведов.

– Есть, – сказал Брускин и поднялся. – Есть у нас в корпусе командир эскадрона товарищ Новиков...

– Иван Васильевич? – перебил его Троцкий. – Прекрасно его знаю! Прирожденный воин! Я лично вручал ему почетное революционное оружие. Что с ним?

– Он от скуки стал водку пить, драться. Мы его судили и чуть не приговорили к расстрелу, а потом отложили рассмотрение дела до победы мировой революции...

– Мировая революция! – Ленин улыбнулся. – Пусть товарищ Новиков приближает ее победу! И передайте ему от меня революционный привет!

...Сидя в тени растущего на краю села баньяна, пристроив на коленях дощечку, Шурка с воодушевлением мастерил из бумаги пилотки, кораблики и рыбок. К нему стояла очередь из полуголых, а то и совсем голых индийских детей, и, подходя к Шурке и протягивая бумагу, каждый делал заказ:

– Hat... Fish... Ship[1]1
  Пилотка... Рыбка... Кораблик. (Англ.)


[Закрыть].

Из стоящей рядом Шуркиной “Спидолы” звучала сладкая индийская музыка. Шурка быстро исполнял заказ и весело кричал по-русски:

– Следующий! Повеселей, товарищи, повеселей!

Маленький рахитичный пацан протягивал маленький ветхий листок:

– Ship.

Муромцев глянул на листок и помотал отрицательно головой.

– Ноу. Ту литл, а также ту олд, – объяснил он свой отказ.

Малец неотрывно смотрел огромными печальными глазами. Слезы были совсем близко. Шурка поморщился.

– Ну давай! Литл шип? – спросил он, улыбнувшись.

Малец кивнул, и глаза его счастливо засияли. Шурка положил листок на дощечку и вдруг замер. Почти выцветшие от времени, там были русские буквы, русские слова.

– Что-о-о? – Шурка схватил листок, приблизил его почти вплотную к очкам и стал дрожащим от волнения голосом читать вслух: – “Вчера какой-то махатма начал рассказывать историю... История, или сказка, или анекдот заключается в том, что четыре путешественника открыли неизвестное место, окруженное глухой высокой стеной. Им очень хотелось видеть, что находится за ней, и поэтому ценой неимоверных усилий один из них забрался на стену и посмотрел внутрь. И тут же он издал крик радости и восторга и прыгнул туда. Больше его не слышали и не видели. Дальше махатма по-восточному многословно живописал точно такие же действия остальных троих. А вот концовку истории я не узнал. Снова поперли англичане, и Новикову пришлось...”

Здесь запись обрывалась. Шурка поднял на пацана круглые глаза.

– Вер из ю... Вер а ю... Черт, где ты это взял? – в нетерпении закричал Шурка.

Малыш испуганно вздрогнул, повернулся и побежал к селу. Шурка вскочил и кинулся вдогонку. Рядом неслись остальные. Лаяли собаки, с кудахтаньем выскакивали из-под ног куры, шум и суматоха поднялись страшные. Пацан заскочил в одну из хижин, а навстречу Шурке выскочила крупная, насупленная, очень смуглая женщина. И Шурка стал извиняться и показывать ей листок, объясняя, путая слова английские и русские. Она поняла, и сведенные к переносице брови расправились.

– My big san knows... He is fishing now[2]2
  Мой старший сын знает... Сейчас он на рыбалке. (Англ.)


[Закрыть], – сказала она.

Удочка была воткнута в землю. Подросток-индиец лежал на песке и бесстыже разглядывал Марианну Вертинскую в декольте на обложке “Советского экрана”. Услышав, а потом увидев толпу, он спешно закопал журнал в песок и поднялся, готовый дать деру. От толпы отделился Шурка. В одной руке его был тот листок, в другой – выключенная “Спидола”. Шурка подошел и молча протянул листок. Подросток все понял, подумал и посмотрел в ответ на “Спидолу”...

...Комиссар Брускин оглянулся. Комкор Лапиньш верхом объезжал выстроенный в каре корпус. Играл духовой оркестр. А из оконца глинобитного сараюшка, служащего тюрьмой, доносился богатырский храп. Запор на дощатой двери был закрыт на веточку от хлопкового куста. Часовой отсутствовал.

Брускин вошел. На низком, заваленном хлопком топчане спал, разметавшись, Иван Новиков. На стене были отмечены палочками проведенные в тюрьме дни.

Брускин кашлянул негромко в кулак.

Иван спал.

Брускин кашлянул громче.

Новиков не реагировал.

Брускин кашлянул так громко, как только мог, но кашель вдруг стал бить его всерьез. Когда Григорий Наумович справился с кашлем, вытер выступивший на лбу пот и выбитые слезы, то увидел, что Новиков уже сидит на топчане и даже скручивает самокрутку.

– Вернулись? – спросил Иван глухим со сна голосом.

– Вернулись, – кивнул Брускин.

И Новиков кивнул.

– А я слышу – оркестр, значит, думаю, вернулись.

– Я пришел вам сказать, что вы свободны. Вы свободны, товарищ Новиков! – воскликнул Брускин с пафосом, но не удержался от улыбки.

Новиков закурил, выпустил дым, посмотрел на свои отметины на стене и мотнул головой удивленно.

– Не ждал я, что так быстро... Значит, уже победила?

– Кто? – спросил, склонив голову, Брускин.

– Мировая революция...

– Пока нет...

– А как же? – Иван непонимающе развел руками.

– Но скоро обязательно победит.

– А как же – свободен? – недоумевал Иван.

– За вас ходатайствовал один человек.

Брускин загадочно улыбнулся. Иван в ответ улыбнулся недоверчиво.

– Разве ж есть такой человек, кого бы Лапиньш послушался?

– Есть.

– Кто ж такой, не знаю...

– Владимир... Ильич... Ленин...

– Не бреши! – Новиков глянул строго.

Брускин посмотрел искренне и серьезно.

– Честное большевистское!

И Новиков вскочил, подошел к комиссару почти вплотную и зашептал в лицо:

– Как он сказал?

– “Передайте мой революционный привет товарищу Новикову”, – процитировал Брускин.

Новиков быстро отошел к оконцу, глубоко затянулся, выпуская дым.

– Мы идем на Индию! – задохнувшись от волнения, сообщил Брускин.

– На Индию так на Индию, хоть к черту на рога, – согласился Иван.

– Ур-ра!! Ур-ра!! Ур-ра!! – разнеслось по округе: корпус приветствовал известие о новом походе.

Новиков выскочил во двор, расправил с хрустом плечи, вдохнул полными легкими свежего весеннего воздуха и сжал зубы и кулаки, не зная, куда девать свою радостную беспредельную силу.

Мимо скакала на белой кобыле Наталья.

– Наталья! – взревел, раздувая ноздри, Новиков.

Наталья осадила лошадь так, что та встала на дыбки и заржала. Наталья улыбалась во весь рот и звонко прокричала:

– Эй, условно расстрелянный! На Индию пойдем?

...Эра стояла откинувшись, прислонясь спиной к наклоненной пальме. Шурка навалился на нее и целовал.

– Не надо, – просила Эра, громко и прерывисто дыша, и прижимала к себе Шурку крепче.

Глаза ее были закрыты, а Шуркины, наоборот, широко открыты. В стеклах его очков отражался огонь костра. Оттуда доносилась дружная и озорная песня:

 
“Когда же помрешь ты, милый мой дедочек?
Ой, когда помрешь ты, сизый голубочек?”
“Во середу, бабка, во середу, Любка,
Во середу, ты моя сизая голубка”.
 

– Не на-адо... – страстно шептала Эра.

– Хорошо, – охотно согласился Шурка и с усилием высвободился из объятия.

 
“На кого оставишь, милый мой дедочек?
На кого оставишь, сизый голубочек?”
“На деверя, бабка, на деверя, Любка,
На деверя, ты моя сизая голубка!”
 

– Знаешь, я сейчас смотрю – и вижу их, – глядя на костер, сказал Шурка.

– Кого?

– Наших. Может быть, они вот так же сидели здесь у костра и пели... Может быть, даже эту самую песню.

Эра громко вздохнула, открыла глаза и выпрямилась. Во взгляде ее на Шурку была досада и даже раздражение.

– У тебя маниакально-депрессивное состояние, ты не находишь?

Шурка не обиделся, он, кажется, даже не услышал.

– Понимаешь, Эра, это какое-то недоразумение... Гигантское недоразумение. Трагическое недоразумение! Это должны знать все, а... не знает никто...

– Ты все это выдумал, Муромцев, выдумал! – закричала Эра.

– Выдумал?! – с ликованием в голосе спросил Шурка.

Озорная песня у костра вдруг сбилась и пропала, а вместо нее донесся строгий начальнический голос Ямина. Шурка и Эра прислушались.

 
Едем мы, друзья,
В дальние края!
Станем новоселами
И ты, и я! —
 

громко запели у костра новую песню.

– Выдумал... – прошептал Шурка. – Эрка, скажи, ты умеешь хранить тайны?

– Конечно, – с готовностью ответила Эра.

– Дай слово, что не расскажешь никому... Даже под пыткой!

– Честное комсомольское! – Она смотрела в Шуркины глаза прямо и искренне.

Шурка вытащил из-под ковбойки завернутую в целлофан тетрадь.

– Это дневник. Его вел во время похода комиссар Григорий Брускин. – Шурка осторожно переворачивал ветхие странички. – Вот! Они здесь были! Именно здесь, в Мертвом городе. Видишь? “23 февр. 1923 года. Мертвый город. Сегодня самый счастливый день в моей жизни. Только не знаю, поймет ли меня Новиков...”

– А кто такой Новиков? – шепотом спросила Эра.

– Не знаю. Пока не знаю. Но он здесь часто упоминается. И еще – Наталья. Мне кажется, он ее любил.

– Новиков?

– Брускин. А может, и Новиков... А вот смотри: “Сталин – это Ленин в Индии”. Что это значит? Я не понимаю! А вот даже рисунок.

Во всю страницу было нарисовано развевающееся красное знамя.

– “31 декабря 1925 года. Они нас не замечают. Теперь заметят”.

Эра завороженно переворачивала страницы и остановилась еще на одном рисунке.

– А это что?

– Понятия не имею...

– А я знаю. Это женщина, – уверенно сказала Эра.

– Женщина?

– Да. Голая и к тому же беременная. На девятом месяце наверняка, видишь, живот какой большой? Ой, Шурка, как интересно! У меня мурашки по спине бегут. Давай покажем Олегу Януариевичу!

Шурка испуганно закрыл тетрадь.

– Ни в коем случае! Он узнает это вместе со всеми!

– С кем со всеми?

– Со всей нашей страной... Со всем народом... Со всем человечеством!

Песня у костра кончилась.

– Муромцев! – закричали оттуда. – Му! Ром! Цев!

Шурка посмотрел на Эру, взял ее за руку.

– Слушай, Эрка, ты можешь спрятать его у себя? Но чтобы никто-никто!

– Конечно, – искренне и уверенно ответила Эра...

Селение Карахтай под Ташкентом.

21 марта 1920 года.

...Кавалеристы вольготно расселись и улеглись на зеленой траве под цветущими персиковыми деревьями. Курили, болтали, смеялись, смотрели в голубое небо. Под одним из деревьев расположилась Наталья. Ее ноги были укрыты красным знаменем с названием корпуса. Золотыми нитками она прибавляла к нему имя Ленина.

За накрытым кумачом столом сидел Брускин. Рядом стояли дед и внук Государевы, похожие друг на друга, благообразные. Дед держал в руках желтые пергаментные листы. Брускин улыбнулся ему и кивнул.

– “Се написах свое грешное хожение за три моря, – торжественно и протяжно, как на церковной службе, стал читать дед Государев. – Поидох от Спаса святаго златоверхаго и се его милостью, от государя своего от великаго князя Михаила Борисовича Тверьскаго и от владыки Генадья Тверьскаго и Бориса Захарьича и поидох вниз Волгою и приидох в Монастырь Колязин ко святеи Троицы живоначальной и к святым мученикам Борису и Глебу; и у игумена благословив у Макарья и у святыя братьи”.

– Чего-то ты буровишь, Тимофеич, вроде по-нашему, а непонятно! – крикнул Новиков недовольно.

– Ты про Индию давай, не в церкви, слава богу, – поддержал Ивана комэск Колобков.

– Тише, товарищи, сейчас будет перевод, – объяснил Брускин.

И, заглядывая в лист, волнуясь, стал переводить Государев-внук...

...Была ночь. Шурка и тот подросток-индиец быстро шли вдоль берега к скалам. В руке подростка была Шуркина “Спидола” и гремела на всю громкость американским рок-н-роллом. Шурка светил себе под ноги фонариком-“жучком”. Индиец выключил приемник и повернулся.

– He had a dog. Black dog[3]3
  У него была собака. Черная собака. (Англ.)


[Закрыть], – сообщил он важно.

Шурка кивнул...

... – “И есть тут Индийская страна, и люди все нагие: голова не покрыта, груди голы, волосы в одну косу плетены. Все ходят брюхаты, детей родят каждый год, и детей у них много. Мужи и жены все нагие и все черные. В Индийской земле гости останавливаются на подворьях, и кушанья для них варят государыни и спят с гостями...”

Государев-внук замолк вдруг и покраснел как маков цвет. Слушающим же, наоборот, понравилось, зашумели кавалеристы, загоготали, хлопая друг друга по плечам. Новиков крутил усы и посматривал на Наталью. Она же продолжала вышивать, делая вид, что ничегошеньки не слышит. Брускин кинул на нее смущенный взгляд и нахмурился.

– Тише, товарищи! – потребовал он строго. – Не забывайте, что писал это человек темный, отсталый, несознательный! И когда писал – пятьсот лет назад!..