Текст книги "Записки русского, или Поклонение Будде"

8

В субботу вся наша компания вновь собралась у Алевтины. Слушали русские народные песни в исполнении Олега Погудина. Женщины не скрывали слез.

– Кажется, будто тысячелетняя Русь только для того и существовала, чтобы в конце нашего столетия этот молодой парень сумел выразить пением своим ее неизбывную многовековую тоску по иному существованию, – со вздохом сказала Наталья, когда кассета закончилась. – Наверное, сам русский Бог дал ему сердце и голос.

– Уж чего-чего, а тоски-то у нас всегда хватало, – сказал Куприян. – Не было только нормальной жизни. Фантасмагория какая-то… – задумчиво, словно разговаривая сам с собой, протянул он и пояснил: – Позавчера перед сном перечитывал биографию Ивана Грозного и его письма князю Курбскому, а ночью мне приснился странный сон. Кого там только не было: и плачущая Жаклин Кеннеди, и какой-то древнеегипетский фараон, скорбящий над умершим сыном, и Никита Хрущев, и Иван Грозный. Царь то до исступления молился, проливая горькие слезы, то устраивал дикие оргии, на которых с каким-то необъяснимым сладострастием богохульствовал да развлекался тем, что сажал на кол или бросал на растерзание волкам друзей и недругов. А в стороне, за письменным столом, сидел Федор Достоевский, смотрел на царя и улыбался. Неожиданно он обратился ко мне:

«Слышал, нынче у вас в ходу словечко “менталитет”, все пытаетесь понять, каков он у русского человека? – Он указал перстом на Грозного: – Изучайте его характер, его деяния, в нем отгадка. Читайте Грозного – это великий писатель. Быть может, вам повезет и тогда вы найдете в его писаниях тот ключик, который поможет вам избавиться от русских бед. В Грозном всеобъемлющая русскость: Раскольниковы и Карамазовы, Чацкие и Онегины, Чичиковы и Обломовы, Хлестаковы и все вы, нынешние, умные и глупые, святые и злодеи, бессребреники и корыстолюбивые – все в нем».

– Ого, ну и сон у тебя! – засмеялся Филипп. – А мне часто снится один и тот же сон: наш домик около «Красного строителя», у ворот – ожиревший от лени кот Васька, коза Манька, своенравная и непослушная, сверхмудрый пес Джек; они смотрят на меня, идущего к дому, с радостным изумлением; а у распахнутого настежь окна сидит с книгой в руках брат Георгий. «Оказывается, дом цел, брат не застрелился и животные не умерли!» – проносится у меня в сознании. Я бегу к дому: «Вы живы!..» – кричу я, и чувство счастья переполняет меня.

– Я тебе советую, Куприян, ничего не читать на ночь, – сказала Надежда. – Будешь спать спокойно, и никто не явится тебе во сне, ни Чацкий, ни Онегин.

– Хм, Чацкие, Онегины… – усмехнулся Николай. – Другие нынче времена, другие люди. Газетный заголовок:

«Девочка попросила любимого парня убить ее мать, поскольку боялась рассказать ей, что исключена из школы…» Или, например, парень из Карачаево-Черкесии дает объявление, что готов продать свои органы, гарантируя тайну сделки. Пишет, что не курит, не пьет, физически здоров, но не может найти работу. Воровать же, грабить, а тем более – хотя имеет опыт боевых действий в Афганистане – убивать, чтобы иметь средства к существованию, не хочет.

– Бедный парень, помоги ему, Боже, – вздохнула Алевтина.

– Отчаяние – опасная штука, смертный грех, нельзя ему поддаваться, – сказал Лев. – Мы боимся страдания, суетимся, мечемся, мечтаем о каком-то несбыточном счастье, а ведь если хорошенько поразмыслить, только страдание может по-настоящему научить нас чему-то. Я на себе это испытал. Как-то на раскопках в Египте наша экспедиция волею трагических обстоятельств была обречена пять дней существовать без пищи, с мизерным запасом воды. И, поверьте, я благодарен судьбе за то, что она обрекла меня на это страдание. Голод и жажда просветили меня: пока есть краюха хлеба и кружка воды – нет таких препятствий, которые невозможно было бы преодолеть. Вот величайшая истина, которую я открыл для себя! В трудные минуты жизни она мне не раз помогала…

– Ах, наши милые седые мальчики! – засмеялась Алевтина. – Сколько людей, столько и истин! Ничему они нас не учат, по-моему. Да и что за дело нынешним жителям России до истин, великих или маленьких, когда идет элементарная борьба за выживание. Коммунистические жрецы и правители переквалифицировались в демократов, по-прежнему – у кормила власти, а результат один и тот же – нищета населения. Россия, самая прекрасная страна на свете, изуродована, обесчещена, а ее талантливейший народ обречен на вырождение.

– Есть порода людей, для которых поиски истины, – сказал Куприян, – дороже всех материальных благ. Мы ведь тоже мучительно пытаемся осмыслить нашу действительность.

– А мне кажется, что все человечество обречено веки вечные обретаться, образно выражаясь, в огромной запыленной стеклянной банке, – Надежда бросила на мужа недовольный взгляд. У Николая тут же исчезла с губ ироничная улыбка. – С глубокой древности ученые мужи, исследуя пылинку за пылинкой, делают открытия, приближаясь, как им кажется, к некой универсальной истине; но нам, бедным, никогда не вырваться за невидимые стенки этой банки. А там, вероятно, существует нечто такое, о чем мы никогда не узнаем, перед чем бессильны наши разум, фантазия, интуиция.

– Ошибаешься, Надежда. Думается мне, однажды я побывал за стенками, как ты выражаешься, «банки», – задумчиво произнес Филипп. – Давно это было… Сидел я в лаборатории за письменным столом, бездумно уставившись в окно на белощекую синицу, примостившуюся на бетонной стене, покрытой красновато-коричневой керамзитовой крошкой, как вдруг со страшным хлопком, как будто раздался пушечный выстрел, лопнуло колесо у проезжавшего грузовика; синица испуганно вспорхнула, а я, вздрогнув от неожиданности, испытал на миг нечто странное, какое-то молниеносное озарение, увидел воочию Запредельное Единое… по-другому не смогу сказать, слов нет описать Это.

«Быть может, Филипп, ты увидел то, – подумал я, – о чем говорил Будда: “О монахи, есть нечто нерожденное, безначальное, несотворенное и необусловленное”».

– Кто-то сказал: первое, что умирает в человеке, – это желание сняться с места, – сменил тему разговора Лев. – Скажите, друзья, когда мы в последний раз вставали на лыжи? Лет пятнадцать назад?

– Если не больше! – сказал Филипп.

– Может, отправимся завтра на лыжную прогулку в лес? – Лев обвел нас вопросительным взглядом. Мы согласились.

Воскресенье. Мороз около пятнадцати. Густая бирюза на восточном склоне неба плавно переходит в яркую, будто лакированную, лазурь; на фоне небесной лазури красуется прекрасный золотой диск солнца, под его лучами блестит и искрится ослепительно белый снег; под снегом крыши деревеньки на холме, под толстым снежным одеялом, убаюкав свою бесчисленную живность, уснула до весны мать-земля.

Легко скользят лыжи. Снег поскрипывает под ними.

– После бесснежного Петербурга наша уральская зима – волшебная сказка! Ах, красота! Красота! – подняв лыжные палки и потрясая ими, восторженно воскликнул Филипп. – Лева, земной поклон тебе за то, что вытащил нас сюда!

– Поклоны можно отменить, – засмеялся Лев. – Давайте лучше до самой весны приезжать сюда по выходным.

– Согласны, Левушка! Никто не посмеет отказаться! Хватит киснуть в городских квартирах! – воодушевилась Надежда. – Даже не верится, что совсем рядом с городом существует сама по себе такая красота.

– Надо только экипироваться по-современному, – сказала Наталья. – Мы в старомодных спортивных костюмах, на обшарпанных деревянных лыжах, взятых напрокат, выглядим белыми воронами. Посмотрите, какие яркие разноцветные лыжники вокруг, на стильных пластиковых лыжах! А мы будто выплыли из прошлого, из наших незабвенных шестидесятых.

– Все это ерунда, Наташенька! Наши деревяшки скользят не хуже пластиковых, – крикнул, ускоряя бег, Филипп.

Лыжня пошла под уклон. Мы лихо, почти не отталкиваясь палками, промчались через березовый перелесок, обогнули сосновую рощицу и оказались у многолюдной лощины.

Как дети, вырвавшиеся из душных комнат на волю, забыв про время, с самозабвением катались мы на пологих склонах; казалось, на плечах наших не было и нет тяжелого груза прожитых лет и детское чувство единения с окружающим миром никогда не улетучивалось из наших сердец.

Увы, все кончается. Как-то незаметно обезлюдела лощина, солнце, растеряв позолоту, побагровело и ушло на запад, небо потемнело, стало отчужденно фиолетово-серым. Пришлось и нам возвращаться на базу.

Лыжная база «Юность» – это всего-навсего деревянная изба, где можно взять лыжи напрокат, сдать верхнюю одежду и лишние вещи в раздевалку, напиться кипяченой воды из алюминиевой кружки, прикованной цепью к металлическому бачку, – вот, пожалуй, и весь сервис, которому народ наш не без иронии дал определение: «ненавязчивый».

Лев с Куприяном принесли из раздевалки рюкзаки, извлекли оттуда термосы с чаем и бутерброды.

После стольких часов, проведенных на морозе, что может сравниться с горячим чаем! Согревающим теплом растекаясь по жилам, он погружает тебя в блаженство сладкой истомы.

– О, господа! – обведя нас глазами, со смехом сказала Наталья. – На ваших пожилых лицах, я вижу, расцвел детский румянец!

– Запах избы… Чувствуете? – Алевтина коснулась ладонью бревенчатой стены. – Запах древней Руси… Почему-то только в деревенской избе или в лесу чувствуешь свою неразрывную связь с предками.

– В этом нет ничего удивительного, – сказал Куприян. – Арийские племена древних германцев довольно комфортно обосновались на культурных развалинах Римской империи, а арийские же племена проторусских понесла нелегкая с предгорий то ли Альп, то ли Карпат (теорий много; где наша прародина, мы никогда не узнаем) в дикий, почти безлюдный, северный край, покрытый лесом. Лес – это наша истинная родина. Он сформировал наш характер.

– По-моему, наши предки ниоткуда не приходили, а всегда жили в лесу вместе с волками и медведями, – сказал Николай. – И хотя мы настроили городов, мало что изменилось в нас с былинных времен, грызет изнутри какая-то неосознанная, вернее сказать, подсознательная тоска по дикой воле в лесу. Только в наших пригородных лесах можно встретить летом и осенью так много людей, которые, по-детски обманывая себя, что пошли «по грибы – по ягоды», бродят и бродят в лесном сумраке, хотя прекрасно знают, что в этих лесах давным-давно нет ни грибов, ни ягод. Кстати, в наших глухих лесах до сих пор сохранились доверительные, почти дружеские отношения между медведем и русским мужичком. Рассказывают, однажды медведь принес к человеческому жилью лесника, которого скрутил приступ аппендицита. – Николай обвел взглядом бревенчатые стены, взглянул на молодую пару, тщательно протиравшую свои красивые дорогие лыжи, добавил: – Изба… лес… Вот уж воистину: «Там русский дух! Там Русью пахнет!».

Неожиданно что-то вспыхнуло во мне: неужели я так глупо, так бездарно проживу свою жизнь?! Неужто слова Канона: «Не потому он старший, что голова его седа. Он в преклонном возрасте, но называют его “состарившимся напрасно”, – относятся впрямую ко мне? У меня есть работа, кров, пища, – что, я боюсь разорвать эти жалкие путы привычной жизни, которые мешают мне подчиниться сердцу, зовущему вступить на Путь Будды?…

Завлекающе пестрые вещи – власть, богатство, известность, – их жаждут, к ним стремятся многие люди; но мне не нужны они, я абсолютно равнодушен к ним, пустым, иллюзорным. Так чего же я жду? Вся моя жизнь не стоит первого шага на пути к Просветлению. Дорог в России много, я могу выбрать любую и шагать по ней вслед за уходящим солнцем, вооружившись словами Всеведущего: «Откинь, что лежит пред тобою; не оглядывайся с сожалением на оставленное; не привязывайся к тому, что всегда тут, около тебя, – тогда только будет путь твой и тих, и покоен».

9

– Город утопает в грязной снежной жиже и собачьем дерьме…

Куприян с жалостью взглянул на зашедшегося в кашле Филиппа:

– А нашего бедного Филиппа душит сухой кашель – невесело, друзья мои…

– Бросай курить, Филипп, – осуждающе качая головой, сказал Лев, – не то наживешь астму или туберкулез.

– Пытался! Не получается! – безнадежно махнул рукой Филипп.

– Вот что, друзья, поехали-ка на дачу моей сестры, в Шатуново, – оживился Куприян. – Сестренка с мужем уезжает отдыхать на Кипр, ключи от дачи мне оставляет. Впереди – майский праздник: Пермь, пьющая и жующая, одуревшая от скуки и безделья, четыре дня будет утюжить асфальт подошвами башмаков да шинами колес бесцельно снующего туда-сюда автомобильного стада – что, приятная перспектива? Мне кажется, желтые головки цветущей мать-и-мачехи на зеленых полянах – более приятное зрелище, не правда ли? Кстати сказать, отвар из листьев мать-и-мачехи – отличное отхаркивающее средство. Будем отпаивать этим отваром Филиппа, а курить ему, голубчику, не дадим. Все папиросы у него выбросим. Купить же их в той сторонушке, Богом забытой, негде.

– Сразу бросить трудно, – жалостно протянул Филипп, – хотя бы одну пачку взять с собой…

– Ни одной папироски! Бросать так бросать! Резать так резать! – засмеялся Лев.

Тридцатое апреля. Вагон электрички – как это ни странно – наполовину пуст. Мы забросили рюкзаки на полку и сели. Напротив нас сел косоглазый мальчик, а чуть позже рядом с ним уселся деревенский малый в лихо сдвинутой на макушку кожаной кепке. Он внимательно посмотрел на мальчика и неожиданно обратился к нему с вопросом:

– Мальчик! А, мальчик! Почему ты косой?

– Когда моя мама была беременной, – отвечал мальчик, – она прыгала через пень, запнулась об него животом и стрясла мне глаза. Я ведь тогда в животе сидел.

– Что-о!.. – захохотал, сгибаясь пополам, деревенский малый. – А зачем твоя мама, беременная, через пень прыгала? – Казалось, еще секунда – и хохот разорвет парня изнутри.

– Я буду служить в ракетных войсках, когда вырасту, – игнорируя глупый вопрос, рассуждал мальчик вслух, – и запущу ракеты с атомными бомбами в Америку и в Англию и все там сожгу.

Мы переглянулись.

– Почему ты хочешь сжечь эти страны? – спросил Филипп.

– Ирина Петровна, директор нашего детдома, сказала что Америка и Англия бомбят православных сербов. А моя бабушка Варвара – православная. Вот и получат за это! – отвечал мальчик и погрозил в окно кулачком.

– Уж он-то со своими глазами точно не промахнется, сразу в две разные точки попадет! – снова захохотал деревенский малый.

– Тебя как зовут, дорогой? – обратился к нему Куприян.

– Степан.

– Тебе не кажется, Степан, что физический недостаток человека – не тот объект, на котором упражняются в остроумии?

– Да я так… ничего… – смутился Степан. Он восхищенным взглядом обвел богатырскую фигуру Куприяна, вздохнул завистливо:

– Эх, мне бы быть таким здоровым, как вы, – я бы Ваньку-колхозника!..

– А ты не в колхозе работаешь? – спросил Лев.

– Не-а, мы с братом из колхоза семь лет назад вышли. Фермерствуем на пару, – Степан презрительно скривил губы. – Колхозники вместе с председателем и его женой, бухгалтершей, давным-давно спились, бражничают, не просыхая. Загляни вы в колхозный коровник – от ужаса помрете. Темно, одна лампочка еле светит, гниль, навозу чуть не до потолка, коровы – как из Бухенвальда, одни ребра торчат, а из глаз слезы так и катятся, так и катятся. Бедные коровы, ну прямо как люди плачут! Я один раз, глядя на них, сам чуть не заплакал. Поубивал бы всю эту колхозную шваль, чтоб не издевались над животными! Мы-то с братом коневодством занимаемся – лошадей любим. Дела у нас хорошо идут. На днях еще двух жеребцов за большие деньги продали. Итальянцам продали, – Степан тяжело вздохнул, достал из внутреннего кармана фотографию и протянул ее нам со словами: – Я – с Ленкой, женой моей, перед новым домом.

На цветной фотографии улыбающийся во весь рот Степан стоит в обнимку с курносой девчонкой в голубеньком платьице перед красивым двухэтажным домом из красного кирпича.

– Как понять женщин? – снова тяжело вздохнул Степан. – Ленка за мной с седьмого класса бегала, все про любовь талдычила. Я на нее ноль внимания. Мне Светланка нравилась. А когда я из армии вернулся, Ленка все-таки оженила меня на себе. Два года прожили нормально. А потом взбесилась бабенка, стала к Ваньке бегать. Изменничает. Я ей говорю: «Раз ты любишь Ваньку, уходи к нему. Ведь ты меня не любишь». – «Нет, люблю! Люблю! Ваньку я просто жалею». Пять лет она мне душу мотает. Иногда неделями у Ваньки пропадает. Потом возвращается тихая, покорная. Брат говорит мне: «Всыпь ты ей хорошенько по заднему месту, чтоб из нее вся дурь вылетела». А у меня рука на нее не поднимается. Я бы Ваньке всыпал – да где там! Он здоровый бугай, нам даже вдвоем с братом с ним не сладить. И выгнать я ее не могу: когда Ленки дома нет – не жизнь, а зеленая тоска, места себе не нахожу. Сам себе противен. Может, она меня каким-то зельем колдовским опоила? Не могу я понять ее…

– Говорят, женщины к нам с другой планеты прилетели, – с улыбкой сказал Лев. – Нам никогда не понять их.

– Это уж точно! – согласился Степан.

Женщины… Ничего, кроме страдания и разочарований, не принесли мне любовные похождения моей молодости. Я попусту растрачивал себя, гоняясь за призрачным счастьем. Когда же проникся глубокой правдой слов Великосущного:

«Сами недолговечные, как можете вы в своей мимолетности обнаружить тех, кто достоин вашей любви? Тысячи перерождений пройдут без взгляда на того, кого вы так нежно любите», – я укрепился в одиночестве.

– Ездил я в областную администрацию по делам, – продолжал Степан. – Направили меня куда-то наверх, то ли к Зоткиной, то ли к Зотовой – забыл фамилию. Час сижу около ее кабинета, другой сижу… То знакомый к ней придет, она с ним два часа болтает, то – знакомая, она с ней болтает. Ну, леший возьми! Мы – я да еще за мной бородатый мужик был – пять часов просидели! Наконец попал я к ней в кабинет, она смотрит на меня стеклянными глазами, спрашивает:

«А вы кто?» – «Степан я, – говорю, – приехал из Березовки по делу» – «Ой! – говорит. – Извините, мне надо срочно уезжать!»

Круглое загорелое лицо Степана еще больше потемнело, в лучистых васильковых глазах застыл недоуменный вопрос: мол, как прикажете это понимать?

– Да-а… наши пермские чиновники – уникальное явление, – усмехнулся Филипп.

– Тьфу, только время впустую потерял! Больше в город носа не покажу. Ходят в ваших пермских конторах бабы при каблуках да мужики при галстуках, развели вы там дармоедов! – Степан с подозрением уставился на нас. («А вы, голубки, случайно, не тем же ли лыком шиты? Не из того ли роду-племени ягодки?» – читалось в его глазах). Потом он перевел взгляд на мальчика, спросил его: – А ты, малец, куда едешь?

– Я из детдома сбежал. Там такие, как ты, – мальчик ткнул указательным пальцем Степана в грудь, – обзывали меня: «Косошарый! Косошарый!» Я буду жить в Березовке, у бабушки Варвары.

– Опоздал ты, малец, баба Варя неделю назад умерла, – Степан с жалостью посмотрел на мальчика, тяжело вздохнул; он долго молчал, потом, – словно разговаривая сам собой, заговорил с грустью в голосе:

– Пятьдесят лет проработала баба Варя в колхозе, а когда померла, то эта шарашкина контора даже рубля не дала на ее похороны. Мы с братом на свои деньги старушку похоронили: в церкви покойницу поп отпел, красивой оградкой могилку огородили, крест православный из нержавейки поставили – все чин по чину. Пусть спит. Добрая старуха была.

Степан взглянул на мальчика потеплевшим взглядом и неожиданно предложил:

– А живи-ка ты, малец, у меня! Будешь моим сыном. Хочешь?

– Хочу, – сказал мальчик. – А ты не будешь больше обзываться?

– Никогда в жизни! – Лицо Степана приобрело мечтательное выражение, стало одухотворенно-красивым. – Может, и Ленка моя образумится – она у меня бесплодная, – раз сыночек у нас появился. Будет ей о ком заботиться, кого жалеть.

Мальчик доверчиво обнял Степана ручонками, положил ему голову на грудь и уснул.

Электричка подходила к Березовке.

Степан, бережно держа мальчика на руках, осторожно встал, шепотом попрощался с нами и вышел в тамбур. Я был уверен: Степан действительно никогда не обидит мальчика недобрым словом. Доброе сердце – это бесценный капитал. Степан обладает им. О таких людях, как он, сказано в Типитаке: «Кто добрым делом искупает сделанное зло, тот освещает этот мир, как луна, освобожденная от облаков».

Мерный стук колес… Сладкое дуновение весеннего ветерка в чуть приоткрытое окно… Фиолетовые сумерки…

– Странно, – сказал Лев, – никто не догадался спросить мальчика, как его зовут…