Текст книги "Сапфировый волк"

Самолет. Кабина пилотов и яркое солнце, пробивающееся сквозь какие-то планшеты, загораживающие окна. У меня ощущение, что я просыпаюсь после тяжелого кошмарного сна – жутко болит голова, сохнут губы и в груди какой-то тяжелый комок, мешающий дышать. Через некоторое время я понимаю, что в кабине очень душно, и какой-то странный неприятный запах обволакивает меня. Отсюда нужно выбираться и как можно скорее – это опять как будто кто-то говорит мне со стороны – четко и внятно. Натянув на нос ворот свитера и стараясь смотреть только под ноги, я почти бегом проскакиваю салон, выпрыгиваю наружу и, опустившись на траву в стороне от смердящего самолета, долго вдыхаю свежий незнакомый воздух. Мои мысли просты и на удивление спокойны: «Нужно уходить, здесь меня не найдут, помощи ждать неоткуда. Нужно уходить». Так же спокойно и рассудительно я начинаю планировать свои дальнейшие действия. Нужно собрать какие-нибудь продукты и воду. Проверить сумки – может быть, у кого-то есть большой нож или еще лучше – пистолет, хорошо бы найти компас, не для того, чтобы знать куда идти, а для того, чтобы идти хотя бы прямо, все время в одном направлении. Нужна зажигалка и какая-нибудь шляпа или косынка, и рюкзак, чтобы все положить. Методично и не торопясь, я начинаю действовать. Я вновь просматриваю сумки, чемоданы, пакеты. Мне трудно дышать сквозь воротник свитера и поэтому периодически я выскакиваю на улицу, чтобы отдышаться и заодно просматриваю отобранные предметы, сортируя их по небольшим кучкам. С течением времени количество необходимых вещей растет: в моих «кучках» уже небольшая надувная подушка, бинокль, скромная аптечка (я беру только те лекарства, которые хорошо знаю), небольшая лопатка, моток веревки, мыло, ножницы. Пистолета нет, зато много ножей и зажигалок. При очередном взгляде на количество отобранных вещей, у меня начинается истерический смех. Уж очень это похоже на классическую ситуацию «Трое в лодке, не считая собаки». Придется перебирать все заново. День подходит к концу, и я начинаю торопиться – с рассветом я должна уйти, тратить еще один день на сборы я позволить себе не могу. Наступающие сумерки подгоняют меня. В рюкзак помещается немного: из еды только шоколад (из какой-то детской книжки я хорошо запомнила, что летчикам на случай катастрофы дают в неприкосновенный запас именно шоколад!) и несколько пачек сухого печенья. Воды в пластиковых бутылках у меня много и я решаю, что сначала соберу вещи (по минимуму!), а оставшееся место все займу водой (по максимуму, так как опять же из книжек знаю: самая опасная вещь – обезвоживание!). Два ножа, пять зажигалок (самых крутых, по моему мнению!), отличная кепка с «ушами», аптечка, мыло, перчатки, чья-то легкая куртка с множеством карманов, запасные носки и смена белья, уложенные в непромокаемый пакет, очень хочется взять запасной свитер, но я отдаю предпочтение веревке, нескольким газетам и туалетным принадлежностям с полотенцем. Делая вид, что не замечаю что делаю, запихиваю в карманы куртки зеркальце, пилочку для ногтей, щетку и другие женские мелочи. Завтра утром я уйду. Последнюю ночь в самолете мне опять придется провести в кабине, но теперь я выбиваю остатки стекла в одном из оконных проемов и оставляю только планшет. Свежий воздух проникает сквозь щели и удушье мне не грозит, а от насекомых у меня есть мазь. Кстати, надо положить ее в рюкзак.

Меня уже почти не удивляет, что, открыв глаза, я обнаруживаю себя в своей собственной комнате. Скорее я удивилась бы, оказавшись снова в самолете. Господи! Неужели даже к такому можно привыкнуть?! Просто невероятно…

Сегодня понедельник, выходных как будто и не было и снова надо идти в музей. Ничего не поделаешь, хотя дни, конечно же, будут тяжелыми. И вопрос не только в настроении, трудность заключается еще и в том, что кто-то должен будет принять на себя обязанности заведующего фондами. Кто? Отправляясь в это утро на работу я и предположить не могла, на пороге каких событий стоял наш музей и я вместе с ним.

Еженедельная планерка началась как обычно, хотя напряжение последних дней сказывалось, и обстановку никак нельзя было назвать непринужденной. Директор тусклым голосом кого-то ругал, заместители такими же тусклыми голосами отчитывались за прошедшую неделю.

– Что сделано по выставке в Риге? – директор спрашивает без должного интереса, но отвечают ему конечно же сразу.

– Списки работ готовы, подтверждение по страховочной стоимости пришло, как только будут точно известны сроки – начнем упаковывать картины, – это говорит Сан Саныч – заведующий оформительским отделом.

– Сроки известны давно, могли уже давно и начать, – в голосе директора появились раздраженные нотки, он явно нервничал.

– Две работы – «Портрет художника» и «Сапфировый волк» – придется снимать с экспозиции, оголится действующая выставка. Хотелось бы сделать это в последний момент, – это Никольский из художественного отдела пытается поддержать Сан Саныча.

– Вот эти две работы и оставьте напоследок, а другие начинайте упаковывать!

Напряжение нарастало. Создавалось впечатление, что директор должен что-то сделать, но не может или не хочет. Должно что-то произойти, должно.

– И последнее, – директор, глубоко вздохнув, поднимает голову и обводит присутствующих тяжелым безрадостным взглядом, – с сегодняшнего дня исполняющей обязанности заведующей фондами вместо Екатерины Андреевны, – еще один вздох, как перед прыжком в воду, – назначается Ирина Леонидовна Петрова.

Ошеломленное молчание.

– Всем спасибо, – директор даже не заканчивает свою любимую фразу знаменитым «все свободны», он чертит что-то на листе бумаги и ни на кого не смотрит. Мы тихонько выходим из кабинета.

Новость распространяется моментально. Почему-то всех она приводит в недоумение, хотя Ирина Леонидовна вроде бы знающий, опытный музейщик, пусть и работает у нас недавно. Наверное, дело в том, что в нашем музее отношение к фондам какое-то особенное. Все сотрудники были уверены, что Екатерина Андреевна будет работать вечно, и что заменить ее просто невозможно. Подменить ее – на время! – может еще кто-то из старой гвардии, из тех, что прошли с ней огонь и воду, выжили в сыром холодном подвале, где раньше помещались фонды, вынесли переезд из старого здания, когда буквально на руках переносили все экспонаты, в том числе и неподъемные, выстояли под нападками прежней директрисы, считавшей фондовую работу бесполезной и скучной… так что старая гвардия кое-что знает и понимает, но новый человек, это, знаете ли…

Опасения по поводу новшеств подтвердились в этот же день. Уже через два часа был издан приказ о перемещении и разборе коллекций, находящихся ранее на ответственном хранении у Екатерины Андреевны. Меня это касается почти непосредственно – ведь моя основная работа – учет фондов, значит, мне следить за перемещением, проводить сверку наличия, уточняя соответствие номеров и предметов, проверять, искать и прочее, прочее, прочее… Искать… Почти автоматически я отмечаю, что параллели музейных и самолетных событий продолжаются. Вспомнив про самолет, я чувствую холодок, но стараюсь не замечать его. Это был сон, только сон.

День проходит в разговорах и обсуждении новостей. Каждый считает своим долгом зайти и высказать свое мнение. Кто-то возмущен, кто-то удивлен, кто-то доволен. У меня много работы, но я продолжаю отвечать, обсуждать, соглашаться и успокаивать. Телефонный звонок спасает меня от очередной бурной речи очередного сотрудника.

– Наталия Владимировна, здравствуйте, это Светлана из исторического отдела, мне необходимо уточнить несколько номеров по Вашим книгам, когда можно подойти? – люблю я работать с историками. Никогда не сваливаются как снег на голову, сначала позвонят, уточнят, есть ли у меня время ими заняться, и могу ли я им помочь. Приятно мне и удобно им, потому что если уж мы договариваемся, то я всецело занимаюсь только их проблемами.

– Здравствуйте, Светлана, рада Вас слышать, давненько Вы у нас не появлялись, – наши историки располагаются в другом здании, поэтому видимся мы далеко не каждый день, – много у Вас номеров?

– Немного, – смеется Светлана, – десятка два!

– Да уж, прилично накопили, – я притворно вздыхаю, – давайте завтра, удобно Вам?

– Я вообще хотела договориться на следующую неделю, – в голосе Светланы звучат извиняющиеся нотки, – на этой неделе у меня выездные лекции…

– Хорошо, – я смотрю свой календарь, – давайте в следующую среду, с утра.

Следующий звонок напоминает о выставке в Риге.

– Наташа, Вам уже приносили исправленные списки работ? – это главный хранитель беспокоится.

– Не только списки, но и акты уже готовы, я только что их просматривала – там теперь все в порядке: рядом с фамилией Верещагина стоит знак вопроса.

Эти списки переделывались уже в третий раз. Сначала увеличилось количество работ, отправляемых на выставку – устроители разрешили, затем выяснилось, что у нескольких картин перепутаны размеры – секретарь поторопилась, а теперь вот забыли поставить знак вопроса около фамилии Верещагина. Картина «Сапфировый волк» – одна из самых интересных работ этого замечательного художника. В сюжете нет ничего необычного: на заснеженной лесной поляне возле двух берез остановился крупный волк. Он смотрит насторожено прямо на зрителя, слегка наклонив голову. Очень просто. Но цвет! Синий снег, темно-синие тени деревьев, на густой серой шерсти зверя драгоценными сапфирами блестят снежинки. Весь воздух картины пронизан необычным синим светом. То ли ранний зимний вечер, то ли позднее утро. Но главное, говорят, что при особом освещении и при особом ракурсе, глаза волка блестят, но не желтым, не зеленым, не красным, а синим огнем! Не знаю, мне не удавалось это увидеть, но говорят… Удивительная картина! К сожалению, авторство Верещагина не подтверждено официальной экспертизой, поэтому во избежание недоразумений уже двадцать лет просто ставят знак вопроса около фамилии художника – и вопросов нет.

Спустившись в фонды в конце дня, чтобы уточнить наши дальнейшие совместные действия по передаче, я с удивлением узнаю, что разбор уже начат. Рабочие носят огромные скульптуры, сотрудники переставляют с полок предметы помельче.

– Почему не пригласили учет? Кто составляет описи? – мои вопросы почти риторические, но ответ от Ирины Леонидовны я получаю:

– По приказу директора мы все сделаем сами, в учет предоставим уже готовые акты передачи.

Заведующая фондами мне не подчиняется, поэтому я молча ухожу. Разговор с нашим общим начальником – главным хранителем – ни к чему не приводит. Она только разводит руками и говорит, что приказ директора обязывает осуществить разбор и передачу фондов в кратчайшие сроки, а если сразу проводить и сверку, то все затянется на неопределенный срок, а с фондами надо работать, предметы выдавать на выставки и исследователям, кто-то должен это делать, а сверку проведем потом, когда…

Дома я выплескиваю накопившиеся за день эмоции. Часа полтора муж и мама сочувственно выслушивают как можно и как нельзя вести разбор фондов, какие документы должны быть оформлены, как должен вести себя в этой ситуации главный хранитель и что я думаю вообще по поводу всей системы хранения фондов. Звонок брата останавливает меня, мне становится стыдно, и я переключаюсь на проблемы домашние. Вечером, лежа в кровати, я опять начинаю «заводиться», вспоминая свой разговор с главным хранителем. Злюсь я в основном из-за собственного бессилия, из-за того, что ничего не могу изменить, ну не в министерство же писать, в самом деле… Пусть будет как будет, мне же работы меньше – пытаясь таким образом себя успокоить, я долго ворочаюсь и наконец засыпаю.

Просыпаюсь я с чувством ожидания чего-то нового. Кабина пилотов меня совсем не удручает, напротив, я даже испытываю легкое удовольствие оттого, что не надо решать музейные проблемы. Сегодня я ухожу из самолета. Я иду искать помощь, но сначала мне надо решить, в какую сторону двигаться. Я не знаю где я, поэтому можно даже просто бросить жребий. «Мы не будем полагаться на случай, мы пойдем логическим путем» – так, кажется, звучит классическая фраза. Ну что ж, пойдем вместе. Мне становится весело. На севере холодно, на юге жарко. Восток – это рождение солнца, запад – это… никаких ассоциаций у меня в этот момент не возникает, и я принимаю решение. Я иду на восток. К солнцу. Наверно, я должна была бы остановиться на краю поляны, чтобы бросить прощальный взгляд на самолет, немного постоять в задумчивости и только потом, решительно повернувшись, бодро зашагать навстречу новому неизведанному пути, но я легкомысленно пропустила первую часть. Я просто ушла, не оглядываясь и не задумываясь. Чужой лес встречает меня сумраком, утреннее солнце лишь слегка пробивается сквозь густые заросли. Идти мне не очень легко, ведь нет даже намека на какую-нибудь тропинку, но и прорубать заросли кустарников или лиан, как это показывается в фильмах про джунгли, мне, к счастью, не приходится. Постоянно сверяясь с компасом (будем надеяться, что здесь нет никаких аномалий!), я старательно обхожу деревья и разросшиеся кусты. Почему-то мне кажется, что я очень скоро выйду к какой-нибудь деревушке или наткнусь на дорогу, ведущую к людям. Эти мечты поднимают мне настроение, я иду довольно быстро, хотя иногда останавливаюсь поглядеть на ярких птиц или красивых бабочек. Диковинные растения тоже привлекают мое внимание, на некоторых из них есть ягоды, но я не рискую их пробовать. В общем-то я знаю, как вести себя в лесу. Еще в школе мы с братом увлекались туризмом и в походы ходили регулярно: спасибо нашему дяде – руководителю нашего городского туристического центра. А когда повзрослели – я от походов как-то отошла, а брат увлекся охотой. Я вдруг вспомнила, как первый раз попросила брата взять меня на охоту. Когда я робко выразила свою просьбу, брат немного призадумался, но, к великому моему изумлению, не отказал. Сказал, что подумает. А через день позвонил и сказал, что в субботу организуется охота, и если я не передумала и хочу испытать все тяготы охоты с собаками, они готовы меня взять. Как я могла передумать, даже смешно, такой шанс!

Я вспоминаю, как радостно и немного нервно собиралась тогда на охоту. Вопросы об одежде, обуви и сухом пайке задавала быстро и ненавязчиво, чтобы не показаться совсем уж ни к чему не приспособленной. Помогло то, что у меня охотник не только брат, но и сыновья увлекаются этим хобби, когда приезжают на каникулы. Так что представление о сапогах, свитерах, и термосе с горячим чаем (лучше с добавлением ложки-другой бальзама или коньяка) у меня имелось.

Охота с собакой ведется в светлое время суток, но выезжали мы затемно, чтобы «не терять света», как мне объяснили. Помнится, собаки, заслышав шум подъезжающей машины, подняли неистовый лай. Я, сочувствуя жителям близстоящих домов, испуганно смотрела на проходящих мимо соседей, но с удивлением услышала добродушное «Как много радости ты им доставляешь, Сергей! Всю неделю они тебя ждали…». Удивляться мне потом приходилось еще не раз, а пока я вижу, как по темному двору несутся со всех ног собаки и с разбегу влетают в машину. Собак двое. Лидер – это конечно Снайпер – западно-сибирская лайка, трехлетний красавец, на счету которого уже 27 «звезд». На большом художественном полотне со сценой охоты хозяин отмечает каждого зверя, добытого с помощью Снайпера, так, как отмечали во время войны сбитые самолеты. Вторая собака тоже западно-сибирская лайка – Санта. Она тогда была еще совсем молоденькой, ей всего 7 месяцев. Стройная, точеная фигурка, своенравный характер и удивительно хитрые умные глаза с невероятно рыжими ресницами. «Она только учится – говорит Сергей, – и от меня далеко не отходит пока, но думаю, тоже будет неплохой охотницей».

Охотники приняли меня хорошо. Не возражали, когда я фотографировала, охотно отвечали на мои вопросы, и помнится, все шутили и спрашивали, действительно ли я хочу идти в загон. А я, ни о чем не догадываясь, отвечала, что хочу попробовать все. Пока мы ехали к месту загона, я наконец догадываюсь поподробнее расспросить брата о том, что мне предстоит. Обычно разговорчивый и словоохотливый, сейчас он немногословно, очень коротко и четко объясняет мне ситуацию. Небольшой лесок окружен дорогой. На дороге по всему периметру будут стоять «номера» (охотник с ружьем). С одного края «номеров» не будет, оттуда пойдет загон. Это мы с собаками. Собаки побегут по лесу, и если там есть зверь, они его погонят на «номера», а дальше, что называется «дело техники». Вроде все понятно. Самое интересное, что говорит мой брат вполголоса, да и «номера» расставляются в полной тишине, даже дверцу машины мужчины не захлопывают, а тихо прикрывают. Сначала мне немного смешно, как будто взрослые дяди играют в войнушку, но азарт постепенно захватывает и меня – уж слишком интересно играть. Кроме того, и собаки сидят совершенно тихо. Как только Снайпер начинает совсем тихо поскуливать, Сергей шепчет «все, Снайпер, охота началась, тихо», и собака тут же замолкает и больше не издает ни звука.

Расставив «номера», мы едем к месту начала загона. Я сижу на переднем сидении, проверяя настройки фотоаппарата. Дима, молодой охотник, сидящий на заднем сидении, со знанием дела расспрашивает меня о параметрах моей техники. Мы увлеченно обсуждаем пиксели, возможности фокусировки, зум и объемы карт памяти, когда Сергей, явно едва сдержавшись, чтобы не сказать что-нибудь покруче, прикрикивает на Димку: «След смотри, «фотограф»…». Я послушно замолкаю, а Дима, подмигнув мне заговорщицки, сразу переключается на «след». Я тоже смотрю в окно и ничего не вижу. Да и что можно увидеть на ходу из машины? Оказывается, можно. Машина резко тормозит и мужчины, прошептав «собак не выпусти», бесшумно выскакивают на улицу. Я тоже хочу выйти, решив, что уже приехали, но брат машет рукой «сиди». Сижу. Охотники присаживаются на корточки, что-то разглядывая на обочине, машут руками то в одну сторону, то в другую, делают несколько шагов вперед, опять машут руками, несколько шагов назад… как в песне «два шага налево, два шага направо, шаг вперед и два назад»…. Переходят на другую сторону и «ритуальный танец» повторяется. Мне интересно, о чем они говорят, и я тихонько приоткрываю окно. Оказывается, они больше молчат, объясняясь почти как в разведке – жестами. Как в кино, честное слово. Вернувшись в машину, возбужденно шепчут «кабан прошел, сейчас обрежем, если не вышел где-нибудь». Для себя перевожу на человеческий язык: кабан ночью (наверное) вошел в лесок, в котором мы собираемся делать загон, и если чуть дальше по дороге не найдем следов кабана, выходящего из этого леса, то будем окружать и искать кабана в лесу. Кажется так. Через несколько минут машина снова резко тормозит, мужчины снова выскакивают на улицу, я снова сижу в машине. Возвращаются они… как бы помягче сказать… «разочарованные». Переводя на человеческий язык: кабан ушел почти сразу. Правда, много следов косули, так что загон состоится. Хорошо бы и мне разбираться так в следах, думаю я, идя по незнакомому лесу. Глядишь, скорее бы вышла к людям. Я вздыхаю. Надо бы попросить брата научить меня хотя бы основам. Задумавшись, спотыкаюсь о какое-то бревно. И тут же вспоминаю, как, спотыкаясь и заваливаясь, шла в первом в своей жизни загоне.

Как только собак выпустили из машины, и прозвучала команда «Ну вперед, ребятки, искать!» они тут же молнией срываются с места. Вот тут я и поняла, о чем меня спрашивали, когда задавали вопрос, хочу ли я в загон! О том, чтобы фотографировать, можно и не вспоминать. Дорожки, по которой можно было бы бежать, нет. Кругом ветки, деревья, кочки, поваленные деревья, какие-то ямы и прочая, прочая, прочая. Я бегу за Сергеем, который идет за собаками, покрикивая «Оп! Оп! Оп!». Он идет почти спокойно, а я бегу со всех ног. Как это так получается, я не понимаю, но стараюсь не отставать. Неожиданно он останавливается и стоит, прислушиваясь к чему-то. Я с трудом перевожу дыхание, пытаясь не очень свистеть и сопеть. Через некоторое время осмеливаюсь спросить «А чего мы стоим?» с ужасом представляя, что он сейчас скажет, что просто дает мне передохнуть (потом стыда не оберешься!). Обошлось. Он говорит, что слушает, куда ушли собаки, чтобы идти за ними. Дальше еще круче, дальше – болото. Конечно, морозец очень кстати, но я все равно проваливаюсь одной ногой в ледяную воду. Не очень глубоко, но мои бурки успевают намокнуть. Я мужественно продолжаю идти. (Забегая вперед, скажу, что я так никому и сказала о замерзшей ноге и, самое удивительное, не отморозила ногу и не заболела). Собаки убежали вперед, Сергей за ними, я за Сергеем. Ветки царапают лицо, пот течет по спине, ноги проваливаются в ямы, но чувство такое, что я счастлива. Где-то послышался собачий лай, вскоре раздается выстрел, другой, третий, потом еще несколько. «Что это там за пальба? – Сергей в недоумении, – неужели целое стадо выгнали?»

Все выясняется, когда мы собираемся вместе. Одну косулю добыл третий «номер», бывший полковник, на вопрос, зачем так много стрелял, отшучивается: «Так оборонялся!»

В общем, охота тогда удалась. Добыча была, собаки не ушли в находящийся рядом государственный заказник (говорят, бывало и такое, и искали их потом часа по три – четыре), сломанную машину благополучно дотащили до города. «Собирайтесь еще!» – приветливо говорили мне охотники на прощание. Хотя ружья мне так и не дали.

Все это я с удовольствием вспоминаю, шагая по незнакомому лесу, вернее по джунглям. У меня хорошее настроение. Идти нелегко, но приятно, и я не устраиваю себе ни «обеда», ни «перекура». Но ближе к вечеру настроение начинает портиться. Целый день непрерывного движения, но нет и намека на присутствие человека. А впереди ночь… Я резко останавливаюсь. Господи! Здесь нет спасительной кабины, закрытой планшетами, нет кресла, по которому не ползают всякие насекомые. Как я буду спать? Я устала. И я боюсь. Дрожь, такая знакомая и ненавистная, начинает сотрясать мое тело. Что делать? Что делать?! Вернуться к самолету я до ночи не успею, даже смешно об этом думать. Идти вперед – как идти ночью? Темно. Зажечь факел? Но как с ним идти, да и из чего факел-то делать?! Силы резко покидают меня, и я опускаюсь на траву. Но тут же вскакиваю, оглядываясь и всматриваясь в траву, кусты и камни. Везде какое-то шевеление, движение, какая-то жизнь каких-то насекомых. А звери? Я вспоминаю, что, сидя в самолете, слышала и урчание, и рычание, и чавканье… Живое воображение тут же начинает рисовать картинки-страшилки. «Остановись, сейчас еще день» – спасительный четкий голос прерывает начавшееся головокружение. Думай, дорогая, думай. Это я говорю себе уже сама. От зверей спасение одно – огонь. От насекомых – мазь. От змей – тоже огонь. Но как поддерживать огонь всю ночь? Я точно знаю, что не выдержу и усну, поспать надо хоть немного. И потом, костер будет отпугивать зверей и змей только с одной стороны, а если он начнет затухать, пока я буду спать, то с другой стороны можно незаметно подойти, подползти, подкрасться. Значит нужно развести круговой огонь, а лечь в центре. А чтобы не сгореть, нужно отделить огненную полоску от меня небольшой канавкой, так, как мы всегда окапывали костер, когда ходили в походы. Воспоминания о том, что мне уже приходилось разводить костры, ночевать у открытого огня и спать «в полсна», немного ободряют меня, и я начинаю действовать. Расчистив небольшое пространство, я очерчиваю круг по своему росту. Большим ножом с широким лезвием я начинаю копать канавку шириной сантиметров в десять. Копаю неглубоко, поэтому работа продвигается быстро, и я решаю сделать канавку пошире. Закончив, принимаюсь собирать дрова. Сухих ветвей и палок хватает, и довольно быстро я укладываю мой костер вокруг вырытой канавки. Усевшись в центре, рассматриваю свое сооружение. Что-то беспокоит меня, мне кажется, что я что-то не додумала, что-то не доделала, что-то упустила. «Свою» площадку я проверила – никаких непрошенных гостей на ней нет, от огня я буду отгорожена довольно широкой полосой вырытой земли, вещи мои рядом со мной, что же не так? Я укладываю газеты среди веток костра, чтобы поджечь их и тут осознаю, что огонь запросто может распространиться вглубь леса. Себя-то я обезопасила, а лес? Мне еще только лесного пожара не хватало. Надо прорыть еще одну канавку – по внешнему краю костра. Начинает темнеть, и я тороплюсь, отмечая про себя, что мне еще очень повезло с землей – она довольно рыхлая и податливая. Иначе я всю ночь бы копала… Зажигалки действуют безотказно, ветки сухие, земля надежно удерживает огонь. Я ложусь на землю, положив под голову бутылку с водой, одной рукой сжимая нож, другой – крепко прижимая к себе рюкзак. Надо немного поспать.

– Наталия Владимировна, еще у нас стерся номер на макете древнего поселения, – Светлана виновато улыбается, но я ободряю ее:

– Макет – это вспомогательный фонд, не основной, там книжек меньше, найдем!

– Там осталась одна цифра, кажется она первая – «2»

– Еще легче. Берем каждая по книге и начинаем листать…

– Какую кому? – Светлана тоже начинает шутить, – бросим жребий?

– Мы не будем полагаться на случай, – слова, произнесенные мной по привычке, застревают в горле. Самолет. Я замолкаю на секунду, но, взяв себя в руки, продолжаю обычным тоном, – Вы, Светлана, берите последние книги, там все как-то почетче, и Вам будет полегче разобраться, а я возьму первые.

Вот уже больше недели в нашем музее твориться что-то невообразимое. Нет, внешне все как обычно: приходят посетители, организуются выставки, решаются различные текущие и острые проблемы, но нервозность и раздражение, сквозящие почти в каждом слове, заметны всем сотрудникам. Ощущение такое, что нас всех накрыло какой-то черной волной, и все самое плохое выползает наружу. Мы ссоримся с коллегами, грубим подругам, злобно сплетничаем и совершенно не хотим работать. А работы как раз, что называется «невпроворот». Передача фондов оказалась гораздо сложнее, чем предполагалось. Многие предметы, особенно поступившие в первые послевоенные годы и пролежавшие в фондах без движения долгие годы, утратили маркировку (а может, ее и вовсе не было!) и теперь необходимо было искать в книгах эти вещи, уточняя номера, даты поступления, размеры, сохранность. Работа эта кропотливая, медленная, а Ирина Леонидовна постоянно всех подгоняет и нервирует сотрудников. Фондовики жалуются коллегам из других отделов. Кто-то искренне сочувствует, особенно те, кто сталкивался с подобными проблемами, а большинство просто распространяет нервозность и раздражение дальше. А я нахожусь в эпицентре этого урагана, поскольку все приходят для уточнения в учет, а уж зайдя, не преминут посплетничать и повозмущаться. Нервы, как говорится, на пределе, и любое напоминание еще и о самолете…

Самолет… Вот уже больше недели я иду по незнакомому лесу. Иду на восток, если верить моему компасу. Я все еще рассматриваю красивых птиц, бесстрашно летающих и прыгающих буквально в нескольких сантиметрах от меня, но растения и бабочки мне уже надоели. Мой рюкзак сильно полегчал – поубавилось воды, которую я пью и которой (непростительное расточительство!) умываюсь. Иду я теперь гораздо медленнее, регулярно отдыхаю – так, как нас учили в туристических походах: пятьдесят минут движения – десять минут отдыха. Мне не весело и не грустно, я как будто выполняю необходимую работу, и иду просто потому, что надо, стараясь не думать о том, что будет, когда закончатся вода и силы. Каждый вечер я методично и тщательно готовлю себе ночлег, точно так же как в первый вечер в лесу. Тогда, в ту первую ночь, у меня страшно затекли руки, и теперь нож я не сжимаю в руке, а просто кладу рядом. Просыпаясь утром… Каким утром? Просыпаюсь утром я в своей постели, а вот засыпая вечером, я просыпаюсь около чуть тлеющего костра.

Что творится в моей голове, я не понимаю и, честно говоря, даже не пытаюсь разобраться. Будни обычной жизни с завидным постоянством перемежаются в невообразимым путешествием, начавшемся с катастрофы самолета. Очень отчетливо я помню все события и того и другого мира. Почему сон такой реальный, и почему реальность такая неожиданная? Шагая по лесу, я часто обдумываю музейные дела или вспоминаю проблемы домашние, а на работе я однажды поймала себя на мысли, что надо бы мне сегодня мазью от насекомых намазать не лицо и руки, а перчатки и кепку – меньше воды уйдет потом на умывание. Удивительное дело, но я никому не рассказываю ни о своих снах, ни о своих ощущениях. Иногда мне хочется рассказать все мужу и маме, но я не уверена, что такие вот повторяющиеся сны не являются показателем какого-нибудь психического заболевания, и волновать своих домашних мне совсем не хочется. Хватит с них того, что каждый день им приходится выслушивать мои сентенции по поводу происходящего в музее.

Пролистывая книги и вчитываясь в названия предметов, я постепенно успокаиваюсь, и уже через несколько минут мы со Светланой смеемся над описанием какой-то картины, где «изображены два дерева и одна береза», или, прочитав название «крюк для привязывания коня на время», удивляемся, почему нет в комплекте «крюка для привязывания коня навсегда». Неожиданно я натыкаюсь взглядом на знакомое название. «Картина. Сапфировый волк». На некоторое время я задумываюсь: Верещагин у нас во вспомогательном фонде?! Такого просто не может быть! Но тут же вспоминаю, что сразу после войны многие картины были отнесены во вспомогательный фонд, до, так сказать, определения их подлинности. Но потом специальным решением комиссии их все перевели в основной фонд… вот ротозеи! Видимо, просто не отметили в старой записи, что картина переведена в основной фонд. Надо будет исправить эту ошибку. Я не помню сейчас номер основного фонда этой картины, да и в голове мелькает непрошеное «надо бы проверить соответствие размеров, сохранности», но сейчас мне некогда, и поэтому я просто помечаю на календаре номер вспомогательного фонда и пишу – «отметить перевод», и продолжаю листать дальше.

Лишь в третьей по счету книге я нахожу номер интересующего историков макета. Светлана прощается до «следующего раза», и я возвращаюсь к своим текущим делам. На столе лежат несколько актов, которые надо утвердить и поставить печати. Я рада, что есть уважительный повод выйти из-за стола и пройтись по коридору. Нет-нет, меня никто не держит, я сама себе начальник и «пройтись» могу в любое время, но когда есть повод – это лучше. Я беру акты и выхожу из кабинета. Но не успеваю пройти и двух шагов, как меня останавливает Елизавета Георгиевна – смотрительница из экспозиции икон. Я конечно с ней знакома, всегда, ведя экскурсии, и поздороваюсь и попрощаюсь, и поблагодарю, встретив во дворе, улыбнусь, перебросившись парой фраз о погоде или о сроках выдачи зарплаты, но не больше. В подружках мы не числимся, она старше меня лет на 20, да и по работе как-то не пересекаемся. Поэтому я удивляюсь, услышав «Мне нужно с Вами поговорить».